Публика и толпа 4 страница

Значит ли это, что коллективные преступления существуют только по названию? И приходится ли только рассматривать индивидуальные преступления вожаков? Это значило бы зайти слишком далеко и довести до крайности относительную справед­ливость предыдущих рассуждений. Когда толпа в римском цир­ке для своего удовольствия приказывала знаком умертвить по­бежденного гладиатора, не была ли она кровожадна и преступна, несмотря на то, что сила наследственного обычая смягчает от­части ее вину? Впрочем, есть толпы, родившиеся преступными, а не сделавшиеся таковыми случайно, толпы, настолько же пре­ступные, насколько и их вожаки, которых они избрали потому, что они были похожи на них: это толпы, состоящие из злодеев, которых соединило вместе тайное сродство, и испорченность ко­торых от этого соединения дошла до экзальтации, до такой сте­пени экзальтации, что они, в сущности говоря, являются не столько преступниками, сколько преступными безумцами, при­лагая к коллективной преступности выражение, заимствованное из индивидуальной преступности. Преступный сумасшедший, этот опасный и отталкивающий безумец, который совершает насилия и убивает вследствие болезненного импульса, но болез­ненность которого является не столько уклонением, сколько чрезмерным усилением склонностей его нормального характера, его натуры, лживой, эгоистической и злой, — этот безумец реа­лизуется в больших размерах в коллективной форме, когда в

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

смутные времена каторжники, вырвавшиеся из острога, предают­ся кровавым оргиям.

Как далека от всего этого преступления публика! Публика бывает преступной более из партийной выгоды, нежели из мес­ти, из трусости, нежели из жестокости; она террористична из боязни, а не под влиянием вспышки гнева. Особенно она способ­на на преступную снисходительность по отношению к своим во­ждям, на manutengolismo, как говорят итальянцы. Но к чему заниматься ее преступлениями; ведь она — общественное мне­ние, а мнение, повторяем еще раз, самодержавно, и, как тако­вое, не подлежит ответственности! Эти преступления можно пре­следовать только тогда, когда они являются в виде попытки, но не совершены еще; и, опять-таки, их можно преследовать в лице тех публицистов, которыми они были внушены, или в лице пред­водителей толпы, порожденной публикой и совершающей эти попытки. Что же касается самой публики, то она остается в те­ни, неуловимой, ожидая удобного момента начать все снова. Ча­ще всего, когда какая-нибудь толпа совершает преступление -начиная с парламентов этих полукорпоративных толп, показав­ших свое единомыслие со столькими деспотами, — позади нее скрывается публика, которая возбуждает ее. Разве избиратель­ная публика, выбравшая в депутаты сектантов и фанатиков, не причастна к их беззакониям, к их посягательствам на свободу, имущество и жизнь граждан? Разве не избирает она их часто вторично и этим самым не дает опору их беззакониям? Но не только избирательная публика является соучастницей преступ­лений. Публика, даже не избирательная, на вид чисто пассив­ная, на деле действует посредством тех, кто старается подслу­житься к ней, снискать ее расположение. Почти всегда именно в сообщничестве с преступной публикой - - с того времени как публика стала нарождаться — совершались величайшие истори­ческие преступления: Варфоломеевская ночь — весьма вероятно, преследования протестантов при Людовике XIV — несомненно, и немало других! Сентябрьская резня сопровождалась восторжен­ным одобрением известной публики, и без этой публики, без ее поощрения, этой резни не случилось бы. Стоящие на низшей ступени преступлений выборные мошенничества, в том виде, как они в изобилии и смело практикуются в некоторых городах, не являются ли групповыми преступлениями, совершаемыми при более или менее сознательном соучастии целой публики? Вот общее, или приблизительно общее правило: за преступной тол­пой скрывается еще более преступная публика, а во главе этой

последней — еще более преступные публицисты. Сила публици­стов зависит прежде всего от того, что они по инстинкту знают психологию публики. Они знают, что ей по вкусу и что не по вкусу; они знают, например, что можно безнаказанно позволить себе по отношению к ней смелость порнографических изображе­ний, которую не вынесла бы толпа; театральные толпы отличают­ся коллективной стыдливостью, противоположной индивидуаль­ному цинизму тех людей, из которых они состоят¹, и эта стыд­ливость отсутствует у специальной публики известных журна­лов. Можно даже сказать, что эта публика представляет собою коллективное бесстыдство, составленное из элементов относи­тельно стыдливых. Но в качестве ли публики или толпы, все собрания похожи, к сожалению, друг на друга в одном отноше­нии: в их прискорбной склонности подвергаться взрывам страсти и ненависти. Для толпы потребность ненавидеть соответствует потребности действовать. Возбуждение в ней энтузиазма не пове­дет далеко; но дать ей повод и предмет ненависти — значит дать толчок ее деятельности, которая, как нам известно, по существу, имеет разрушительный характер, поскольку она выражается в определенных действиях. Отсюда успех проскрипционных спис­ков во время восстаний. Головы или голов требует разъяренная толпа. Деятельность публики, по счастью, не так одностороння, и она обращается в сторону идеала реформ или утопий с такой же легкостью, как и в сторону идей остракизма, преследований и расхищения. Но, обращаясь к природной злобности публики, ее вдохновители легко ведут ее самое к своим злым целям. От­крыть или изобрести новый значительный предмет ненависти для публики — это одно из наиболее верных средств стать в ря­ды царей журнализма. Ни в какой стране, ни в какие времена защита не имела такого успеха, как поношение.

Но мне не хотелось бы кончить на этой пессимистической мысли. Я склонен, невзирая ни на что, верить, что те глубокие социальные преобразования, которыми мы обязаны прессе, со­вершились в целях конечного объединения и умиротворения.

Толпа представляет собою иногда также пример коллективной че­стности, составленной из собранных вместе нечестных элементов. В 1720 году, после горячки финансовых спекуляций, английский парла­мент, «члены которого почти все участвовали лично в этом разгульном ажиотаже, заклеймил его и возбудил преследование против главных его деятелей за развращающее действие на общественных чиновников» (Claudio Jannet, Le Capital).

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

Заменяя собою более древние группировки или наслаиваясь на них, новые группировки, как мы видели, носящие название пуб­лики, охватывающие все больший район и приобретающие все большую плотность, не только заменяют царством моды царство обычая, новизной — традицию; резкие и несокрушимые подраз­деления между многочисленными разновидностями человеческой ассоциации с их бесконечными конфликтами они заменяют не­полным и изменчивым делением с неясными границами, беспре­станно возобновляющимися и взаимно проникающими друг в друга. Таково, кажется мне, должно быть заключение этого длинного исследования.

Но я прибавляю, что было бы глубокой ошибкой приписывать коллективностям, даже в их наиболее духовной форме, честь че­ловеческого прогресса. Всякая плодотворная инициатива в конце концов исходит от индивидуальной мысли, независимой и силь­ной; и для того, чтобы мыслить, нужно изолировать себя не только от толпы, как говорит Ламартин, но и от публики. Это-то именно и забывают великие сторонники народа, взятого в целом, и они не замечают некоторого рода противоречия, которое за­ключается в их аналогии. Они проявляют удивление к великим деяниям, так называемым анонимным и коллективным деяни­ям, только для того, чтобы выразить свое презрение к индивиду­альным гениям кроме своего собственного. Также заметим, что эти знаменитые поклонники одних масс, презиравшие всех лю­дей, в отдельности были чудовищами гордости. После Шатоб-риана и Руссо никто, может быть, более Вагнера, если не счи­тать Виктора Гюго, не проповедовал так сильно теорию, по кото­рой «народ есть двигатель искусства», а «изолированный индивидуум сам не мог бы ничего изобрести, он может только присвоить себе общее изобретение». Это одно из тех коллектив­ных восхищений, которые не льстят ничьему самолюбию, как безличные сатиры, которые никого не обижают, потому что они неясно обращены ко всем вместе.

Опасность новых демократий кроется в постоянно возрастаю­щей для мыслящих людей трудности не поддаться власти со­блазнительной агитации. Трудно погружаться в водолазном ко­локоле в сильно взволнованное море. Направляющими индиви­дуальностями, которых выдвигает наше современное общество, являются, все более и более, писатели, находящиеся с ним в беспрестанном соприкосновении; и то могущественное действие, которое они производят, -- конечно более желательное по срав­нению с ослеплением толпы, не имеющей вождя, - - является

опровержением теории созидающих масс. Но этого недостаточ­но, и так как недостаточно распространять повсюду среднюю культуру, а нужно прежде всего поднимать вверх высшую куль­туру, то мы можем с Сомнером Мэном уже подумать об участи, ожидающей в будущем последних интеллектуалов, долговре­менные заслуги которых не бросаются в глаза. Население гор­ных местностей не срывает гор и не превращает их в земли, годные для обработки, в виноградники или в поля, засеянные люцерной, отнюдь не вследствие сознания заслуг, оказываемых этими естественными водохранилищами; это зависит просто от стойкости горных вершин, от твердости их вещества, взорвать динамитом которое стоить слишком дорого. А интеллектуаль­ные и художественные вершины человечества спасут от разру­шения и демократической нивелировки, боюсь, не признатель­ность за добро, оказанное ими миру, не справедливое уважение к ценности их открытий. Что же спасет их?.. Хотелось бы ду­мать, что это будет сила их сопротивления. Горе им, если они дойдут до измельчания.

Общественное мнение и разговор

Дата добавления: 2015-08-03