Масштабы сравнительных исследований

В начале 60-х годов в лучшем обзоре прошлого и нынешнего состояния сравнительной политологи, основанном на обширном материале, Г. Экстайн заметил, что для сравнительной политологии характерны «вновь пробудив­шийся интерес к крупномасштабным сравнениям, относительно широкая трак­товка политики и всего, что к ней относится, а также возрастающий интерес к решению теоретических проблем среднего уровня, касающихся детерминант конкретного типа политического поведения, а также необходимых условий существования определенных политических институтов» (Eckstein, 1963, р. 22). Экстайн охарактеризовал таким образом ранний период, который сегодня часто считается «золотым веком» сравнительной политологии, когда Г. Алмонд и его коллеги начали проведение серии новаторских исследовательских программ. Наиболее поразительное в этой характеристике — это внимание к

² Более ранний вариант описания данной дискуссии о сравнительном методе см.:

Mair, 1995.

«крупномасштабным сравнениям». Эти ученые отвергли традиционную огра­ниченность исследований рамками развитых стран (в особенности США и Европы), а также соответствующий категориальный аппарат, выработанный применительно к столь ограниченному по масштабам сравнению. Они стре­мились развить теорию и методологию, дающую возможность охватывать и сравнивать политические системы любого типа, будь они примитивными или передовыми, демократическими и недемократическими, западными или нет. Как подчеркивал Алмонд в обзоре деятельности комитета по сравни­тельной политологии при американском «Social Science Research Council» (SSRC), основанного в 1954 г., организовавшего большинство крупных ис­следований того периода, стратегия комитета состояла в том, чтобы объеди­нить ученых, изучающих разные страны мира, и убедить их в принадлеж­ности к «общей для них науке, занимающейся одними и теми же теоретичес­кими проблемами, предоставляя им одну и ту же методологию исследования» (Almond, 1970, р. 16.).

Расширение географических или территориальных границ с необходимос­тью сопровождалось расширением понимания самой политики и, в особенно­сти, отказом от традиционного и узконаправленного изучения формальных политических институтов. Действительно, в работах 50—60-х годов поражает явное разочарование в общепринятом тогда подходе к анализу политических институтов. В этой связи уместно упомянуть о двух обстоятельствах. Во-пер­вых, традиционный подход уделял повышенное внимание политическим ин­ститутам, что оборачивалось перевесом формальной и юридической стороны политики над политической практикой, а также «официальной» трактовки событий над «реальной». Поэтому ключевым словом для нового поколения ученых-компаративистов стал скорее «реализм», нежели «формализм». Во-вто­рых, расширение понятия «политики» потребовалось для того, чтобы охва­тить в этом понятии и менее формально организованные структуры, и поли­тические процессы, выходящие за рамки деятельности формальных институ­тов и правительства. Новые глобалистские задачи данной дисциплины потре­бовали от нее отказа от «формализма», идущего рука об руку с ее прозападной ориентацией. Более того, новый подход не только позволил проводить более детальный анализ незападных политических режимов, но и вдохновил новое поколение компаративистов на изучение менее формализованных сторон по­литического процесса и в самих западных политических режимах. Так, иссле­дователи западноевропейской политики были полны решимости отбросить свои «формальные и институциональные установки», и вместо этого сосре­доточить внимание на «политической инфраструктуре, в особенности на изу­чении политических партий, групп интересов и общественного мнения» (Almond, 1970, р. 14).

Глобалистские устремления исследователей и необходимость более широ­кого понимания политики и политической системы имели два важных след­ствия. Во-первых, они послужили стимулом для исключительно плодотвор­ной исследовательской программы в сравнительной политологии, изначаль­ный замысел, масштаб и внутренняя последовательность которой остаются непревзойденными³ и память о которой бережно хранится в образе «золотого века» сравнительной политологии. «Сравнительная политология и раньше, и

³ Almond. Coleman, I960; Binder, et al 1971; Coleman, 1965; LaPalombara, Winner, 1966; Pye. 1962; Pye, Verba, 1965.

сейчас вызывала у некоторых разочарование, — отмечал С. Верба в своем пес­симистическом обзоре, — но это может случиться только при сравнении с прошлыми ожиданиями и надеждами». Со времен «золотого века» не исчезает ощущение упадка сравнительной политологии. Ученые сетуют, по крайней мере в беседах с Вербой, на «разделенность, раздробленность и обособление в этой области... [и на недостаток] ясной линии, лидерства или совместно выработан­ного и признаваемого всеми набора теоретических основ» (Verba, 1985, р. 28) ⁴. Во-вторых, «необходимость выработки концептуального аппарата, соответству­ющего расширившемуся до глобального масштабу эмпирических исследований» (Rustow, 1963, р. 65), также потребовала нового подхода к изучению политики. Им стал «структурный функционализм», который так модно сейчас критико­вать. До этого, как отмечено выше, в сравнительной политологии преобладали исследования устоявшихся, экономически развитых, демократических систем, в которых наблюдалась более или менее четкая грань между государством и гражданским обществом. Государство же рассматривалось как набор специфи­ческих (и сопоставимых) институтов — органов исполнительной власти, пар­ламентов, бюрократии, судебных органов, вооруженных сил и т.д. — каждый из которых имеет свою особую роль в политической системе. Сравнение в глобальном масштабе, напротив, предполагало не только включение в процесс анализа недемократических политических режимов, но также изучение очень слабо развитых стран с так называемыми примитивными политическими сис­темами, в которых не только трудно провести грань между государством и гражданским обществом, но иногда почти невозможно выделить остальные политические институты, имеющие особые цели.

Глобалистская ориентация поэтому привела к переосмыслению роли фор­мальных институтов государственного управления как центрального объекта исследования и, по сути, к отказу от использования самого понятия государ­ства, которое было переведено в плоскость абстрактных ссылок на «полити­ческую систему». Позднее Г. Алмонд отмечал, что эта новая терминология дала ученым возможность принимать во внимание «внеправовые», «околоправо­вые» и «социальные» институты, столь важные для понимания политики в незападных странах (Almond, 1990, р. 192). По мнению С. Файнера, эта терми­нология потребовалась для «теоретического осмысления обществ, находящих­ся на догосударственной стадии развития или таких обществ, где государство отсутствует, а также для понимания ролей и учреждений, связь которых с государством в явном виде не просматривается» (Finer, 1970, р. 5). Более того, этот новый язык оказался полезным и в традиционных исследованиях поли­тики западных стран, новая серия которых «[показала] что государственные учреждения в своей практике отклоняются от формальных полномочий. Чисто правовой подход был дополнен эмпирическим наблюдением и функциональ­ным анализом. Вопрос теперь состоял не только в том, какими полномочиями эти учреждения обладают юридически, но и в том, что они делают в реально­сти, как соотносятся друг с другом, какую роль играют в реализации госу­дарственной политики» (Almond, Cole, Macridis, 1963, p. 53). Здесь лежат исто­ки структурного функционализма, который выделяет некие достаточно абст­рактные функции, необходимые для всех обществ, и позволяет сравнивать выполнение и осуществление этих функций на примере множества формаль­ных и неформальных структур.

⁴ См. также обзор Даалдера, в котором говорится об «оживлении», связанном с бумом «политического развития» в 60-х годах (Daalder, 1993, р. 20).

С тех пор, конечно, этот новый подход подвергся широкой критике и в 80-е годы вызвал ответную реакцию, сопровождавшуюся созданием новой школы, представители которой призвали вернуться к изучению политичес­ких институтов и вновь возродить приоритет изучения «государства». Если в подходе Алмонда и его коллег предмет политологии «определялся как опре­деленного рода деятельность, поведение или, в нестрогом смысле,...никак не ограниченная исторически разнообразными структурами и институтами функция, посредством которой политическая деятельность выражает себя» (Easton, 1968, р. 283; Fabbrini, 1988), то в новом подходе, появившемся в 80-е годы, решающим стало изучение контекстов политических явлений, т.е. основная роль теперь стала отводиться именно «исторически разнообраз­ным структурам и институтам» (Thelen, Steiamo, 1992). Во-первых, полити­ческие институты и само государство рассматривались уже как полноправ­ные «акторы» политики в том смысле, что они (или люди, занимавшие в них должности) имеют свои собственные, особые интересы, и являются в силу этого частью «реальной» политики (Skocpol, 1985; Mittchell, 1991). Во-вторых (что, возможно, более важно), политологи исходили из того, что институты оказывают основное и определяющее воздействие на индивиду­альное поведение человека, устанавливая рамки индивидуального выбора через формирование и выражение предпочтений (March, Olsen, 1984; Shepsle, Weingast, 1987). В-третьих, институты и в особенности институциональные формы рассматривались как основная детерминанта, определяющая резуль­тат политики. При этом считалось, что способность акторов осознать свои цели хотя бы отчасти определяется институциональным контекстом, в кото­ром они действуют (Sharpf, 1988; Lijphart, 1994a).

Таким образом, перед нами циклический процесс, в котором политичес­кие институты — и, возможно, даже государство — оказываются в изначаль­но привилегированном положении в качестве исходной базы для сравнения политических систем в духе «реализма, признающего процессуальный харак­тер политики» (Almond, 1990, р. 192); при этом они приобретают новое значе­ние как часть реальной политики и как контекст, определяющий индивиду­альное поведение. Циклический возврат сопровождался изменениями пара­дигмы, затронувшими самую суть сравнительного политического анализа (Evans et al, 1985). Правда, ряд авторов считает перемены не столь контрастными. В язвительном обзоре ранних работ «неогосударственников» и «неоинституционалистов» Алмонд, например, стремился подчеркнуть преемственность раз­личных школ, заявляя, что в так называемом новом подходе нет ничего, что не встречалось бы в явном или скрытом виде в ранних работах, и что его терминология по сути «неотличима от "бихевиористских" или структурно-функционалистских определений» (Almond, 1990, р. 215).

Возможно, Алмонд был прав, заявляя, что реалии, на которых основана новая терминология, не столь новы, как это утверждалось, но теоретический язык определенно стал иным, и в этом можно найти ключ к объяснению разницы между двумя подходами. Короче говоря, дело не в том, пренебрегали ли Алмонд и его коллеги важностью изучения государства и, в более широ­ком плане, политических институтов, и не в том, исправили ли Теда Скокпол и многие из «новых» институционалистов этот перекос, — такой спор лишен смысла. Дело здесь, скорее, в масштабах проводимых сравнений. В тече­ние определенного времени Алмонд и его коллеги сознательно развивали тер­минологию, подходящую для глобальных сравнений, даже если конкретный

анализ на практике был ограничен только лишь конкретным случаем или несколькими примерами. Многое из того, что сделано компаративистами в последнее время, явно приспособлено для применения к более ограниченно­му (и часто достаточно однообразному) ряду сравнений, будь то регион (За­падная Европа, Латинская Америка и т.д.), или даже небольшое число стран. Если Алмонд и его коллеги оперировали очень высоким уровнем абстракции (Sartori, 1970), развивая идеи, применимые ко всем возможным случаям, то более поздние школы компаративистов удовлетворялись средним или относи­тельно низким уровнем абстракции, при котором решающим фактором становились особенности контекста.

Поэтому дело не в изменениях парадигмы, а скорее, в изменении уровня абстракции, что, в свою очереди, вызвано изменением масштабов сравнения. В этом смысле, как и в случае со структурно-функционалистской «революци­ей» конца 50-х и 60-х годов, новшества относились не столько к развитию теории, сколько методологии. Так как сравнения стали более ограниченными по масштабу, концентрируясь на рассмотрении одного региона или малого числа стран, получили распространение тонкие и тщательно разработанные понятия, недостижимые на уровне глобальных, всеохватывающих сравнений. Другими словами, институты и государство снова становятся объектом изуче­ния не только потому, что они важны сами по себе, но также и потому, что более низкий уровень абстракции делает возможным их более основательный анализ. Наконец, категории структурных функционалистов удивительны не их ориентацией на процессы, общество, или на что-либо еще (что в любом случае спорно) (Almond, 1990, р. 189—218), а скорее, необходимым для их применения к разным мирам чрезвычайно высоким уровнем абстракции, при котором институциональная специфика тонет в таких обобщенных понятиях, как роль, структура и функции. Если политическим институтам и государству вновь придается важное значение, то отчасти потому что масштаб сравнения стал более строгим⁵, и это, быть может, самый впечатляющий результат раз­вития сравнительной политологии за последние два десятилетия.

Такое сужение масштабов проводимых исследований можно рассматривать с разных позиций. Во-первых (что наиболее практично), его можно оценивать в контексте явного отсутствия сравнительных исследований, претендующих на глобальный охват или хотя бы предполагающих сравнение ряда стран. Ко­нечно, различные современные учебники по сравнительной политологии (Blondel, 1990; Hague et al, 1992), равно как и имеющиеся учебные курсы⁶, претендуют на всесторонность, ставя целью охватить проблемы, касающиеся «первого», «второго» и «третьего» миров. За редким исключением, однако, современные исследования в сравнительной политологии обычно ограничива­ются рассмотрением отдельного региона или даже небольшого числа стран⁷,

⁵ Хотя можно спорить о том, произошло ли это под влиянием идеологии (Almond, 1990, р. 189-218; Mitchell, 1991; Chilcote, 1994, p. 121-176).

⁶ См. например, дискуссию о преподавании сравнительной политологии для XXI в. (PS: Political Science and Politics. 1995. Vol. 28. P. 78-89).

⁷ Одно относительно недавнее исключение составляет исследование Ж. Блонделя о ми­нистрах правительства, которое достаточно уместно названо на обложке как «создающее теоретические построения, свободные от привязки к отдельной стране» (Blondel, 1985). Од­ним из возможных противовесов стремлению ограничить число и ранг сравниваемых объектов может стать возрастающий интерес к изучению процессов демократизации, происходящих в различных регионах мира.

несмотря на тот факт, что в современном мире мало осталось (если вообще осталось) неизведанного. Такая направленность находится в явном противо­речии по крайней мере с первоначальными намерениями комитета по сравни­тельной политологии 50-х годов и с его ранними работами, хотя и ограни­ченными только лишь одним или несколькими примерами, но все же настой­чиво использовавшими идеи, считавшиеся универсальными.

Во-вторых, в целом в сравнительной политологии как дисциплине нарас­тает тенденция к обособлению на более или менее самодостаточные группы, например европеистов, латиноамериканистов, африканистов, очень слабо кон­тактирующие друг с другом. Отчасти это всего лишь следствие растущей специализации, но в то же время и результат возрастающего профессионализ­ма. Накопилась «критическая масса» ученых, представляющих различные об­ласти знания и издающих свои научные журналы. Возросшие возможности позволяют им быть самодостаточными. В несколько ином контексте Алмонд уже сделал знаменитое замечание, сказав, что в политологии группы иссле­дователей рассаживаются за «столы» в зависимости от своей идеологической ориентации (правые — левые) и методологии («жесткие» — «мягкие» мето­ды). Еще проще, быть может, представить отдельные «столы», за которыми располагаются специалисты по регионам со своей особой европейской, азиат­ской, латиноамериканской или африканской кухней, и даже в этих рамках идет дальнейшее подразделение по научной специализации: изучающие поли­тические партии трапезничают отдельно от исследователей государственной политики, специалисты по изучению местных органов власти обедают от­дельно от тех, кто занимается анализом электоральных процессов. Развитие рассматриваемой нами отрасли науки привело не только к обособлению спе­циалистов по регионам друг от друга, но и в рамках одного региона просле­живается тенденция к усилению самодостаточности областей исследования, в каждой из которых создается своя узкая сеть связей и свой набор научных журналов (или, если продолжить сравнение, свое меню). Все это указывает на возрастание фрагментации, на которую сетовал уже в 1985 г. Верба (гл. 3 наст. изд.; Кетап, 1993а; более оптимистичное видение событий см.: Macridis, Brown, 1986; Dalton, 1991).

В-третьих, (что, быть может, наиболее важно), методологические дискус­сии в сравнительной политологии и других сравнительных социальных науках во все возрастающей мере стремятся подчеркнуть преимущества сравнений ма­лого числа случаев («small N»). Так, например, достаточно поучительно со­поставить обзор сравнительной методологии, данный А. Лейпхартом в 1971 г., в котором значительное внимание уделялось способам сглаживания или пре­одоления проблем, связанных с использованием лишь малого числа приме­ров, с более поздним обзором Д. Кольера, в котором основной акцент ста­вился на истинных преимуществах сравнений, охватывающих малое число случаев.

С одной стороны, этот новый подход как будто вписывается в общий поток других работ последних лет о сравнительном методе, будь то политология, социология, история, или даже междисциплинарный синтез (Ragin, 1987; Ragin, 1991), которые придают особое значение «целостному» анализу и уг­лубленному пониманию частных случаев. С другой стороны, несмотря на об­щее стремление отойти от глобалистских сравнений и универсальных катего­рий, многие современные работы вписываются в одну из двух различных

«школ» или подходов (Collier, 1991, р. 24—26). Так, есть исследователи, пред­принимающие настойчивые попытки получить обобщающие выводы или мо­дели, однако, в отличие от глобализма первого послевоенного поколения компаративистов, их метод обычно ограничен регионом или статусом. Другие исследователи, по-видимому, все более настороженно относятся к сравнению множества стран. Они подчеркивают преимущества детального, углубленного анализа малого числа стран, при котором преимущества видения общей кар­тины перевешивали бы недостатки ограниченности его применимости⁸. Одна­ко, несмотря на отличия, каждый из описанных подходов в некотором смыс­ле может претендовать на то, чтобы быть лучшим вариантом на будущее. Как отмечает, например, Кольер, последние достижения в технике количествен­ных исследований, позволяют подвергнуть статистическому анализу сравни­тельно малое число случаев и придать сделанным на основе такого анализа выводам больший вес и авторитет⁹. Но глубинный качественный анализ, не­смотря на его очевидную ограниченность, имеет свое преимущество — боль­шую обоснованность, и, по крайней мере, на первый взгляд, большую вос­приимчивость к «интуиции», допускаемой теперь как «неоинституционализмом», так и теорией рационального выбора¹⁰. Действительно, вернувшийся в последние годы интерес к «case studies» и связанный с этим акцент на пони­мание всего контекста принятия политических решений получили стимул бла­годаря тем достижениям, которые содержались в этом новом подходе (§ 5 наст. гл.).

Дата добавления: 2015-08-03