XIV. ДВА БЛИЗНЕЦА 6 страница

Если его не поставили на место, значит, для него нашлось еще на земле несколько добрых и жалостливых сердец.

И тут в душе у меня промелькнула надежда.

— Хорошо, друг мой, — сказала я пастуху, — приходите через два часа; я постараюсь найти шесть шиллингов.

— Мне нужна прядь волос вашей дочери и лоскут белья, которое она на себе носила.

Длинные волосы Бетси разметались по подушке; я взяла ножницы, но, приблизившись к столь дорогой мне головке, заколебалась.

— Надеюсь, это не для того, чтобы совершить какое-нибудь нечестие или какое-нибудь кощунство?

— Это для того, чтобы сделать попытку ее спасти. Вы что, отказываете мне в просьбе?

— О, — прошептала я самой себе, — будь это нечестие или кощунство, кара за них падет на совершившего такие деяния, но не на этого безвинного ребенка, жизнь которого я вымаливаю у Господа.

Волосы Бетси скрипнули под ножницами, и я передала пастуху отрезанную прядь, завернув ее в квадратный лоскут ткани, вырезанный из платка, который прошлой ночью лежал на груди Элизабет.

Увы, розовый цвет проступившей на груди капли исчез; пройдет еще несколько дней, и кровь обретет прозрачность чистейшей воды.

Пастух, взяв ткань и прядь волос, вышел со словами:

— Через два часа я вернусь. Нищий последовал за ним.

Я же, набросив на плечи накидку и опустив на лицо капюшон, вышла из дому почти одновременно с ними.

На пороге дома стояло двое детей.

Они отступили, чтобы дать нам пройти.

— Смотри, — сказал старший брат младшему, — вот два колдуна и ведьма отправляются на шабаш.

Не знаю, куда направлялись мои спутники, но я — и я могу это сказать — шла просить милостыню из дома в дом.

Вернулась я только тогда, когда собрала шесть шиллингов.

Я отдала их вместе с теми четырьмя, которые уже предлагала пастуху из Нарберта.

Получив деньги, нищий и пастух ушли, заявив, что вскоре они принесут напиток, который исцелит моего ребенка.

Больше я их не видела.

Лишь бы только они не сотворили с прядью волос Бетси и лоскутом ее платка, которые я им дала, какое-нибудь колдовство — это все, о чем я просила Бога.

У меня оставалось только семь-восемь пенсов; к счастью, этого мне вполне хватало, чтобы дожить до ночи с 17 на 18 сентября.

XXIV. ЧТО МОЖЕТ ВЫСТРАДАТЬ ЖЕНЩИНА (Рукопись женщины-самоубийцы. — Продолжение)

Как прошла неделя после исчезновения этих двух людей, которые отняли у меня последние средства к существованию? Я постараюсь это вспомнить, для того чтобы, если какая-нибудь человеческая душа, скатываясь в бездну отчаяния, попытается удержаться, ухватившись за мою беду, она видела, что моя беда гораздо больше, чем ее собственная.

Для того, кто страдает, всегда утешение знать, что другое подобное ему существо страдало сильнее, чем он.

Я хорошо все подсчитала, говоря, что восьми или десяти пенсов мне будет более чем достаточно на ту неделю, которую, по ее расчетам, моя бедная дочь еще будет жить.

С этого времени Бетси просила у меня только воды, да и то лишь тогда, когда ее сжигала лихорадка.

Иными словами, она, похоже, уже жила небесной жизнью ангелов.

Что касается меня, я допивала то, что оставляла в своем стакане дочь.

И делала я это не потому, что испытывала потребность пить, а ради того, чтобы коснуться губами того места на стакане, которого только что касались ее губы.

Сон стал для меня столь же бесполезен, как пища; к тому же, заснув, я на время потеряла бы Бетси из виду.

Сидя возле кровати, я покидала кресло лишь тогда, когда того требовал уход за больной.

Время от времени Бетси, подремав, приоткрывала глаза и, увидев меня рядом, просила, чтобы я хоть немного отдохнула.

Но зачем мне было отдыхать? Разве нуждаешься в отдыхе, когда находишься при своем умирающем ребенке?!

Ведь, признаюсь, чем ближе подходил роковой день, тем больше я верила, что пророчество больной было истинным.

В конце концов было даже лучше, что несчастный ребенок уже на нуждался в человеческой помощи; где бы я нашла то, что она могла попросить? Что бы я делала, если из-за отсутствия денег мне отказали бы в просьбе?!

Да простит меня Господь, но сознаюсь, что ради моего ребенка я могла бы решиться и на воровство!

На то, чтобы взять денег взаймы, рассчитывать не приходилось, особенно после того, как в деревне узнали о моем попрошайничестве.

Там еще и оклеветали этот святой поступок, который, надеюсь, Господь на Небесах отметил, зная, что деньги, собранные мною как подаяние, я должна была отдать колдуну, пообещавшему мне найти сокровище, если я вручу ему десять шиллингов, прядь волос моей дочери и кусок ткани, касавшийся ее тела.

О да, он действительно обещал мне ценнейшее сокровище, сокровище, ради которого я пожертвовала бы всем чем угодно, вплоть до последней капли моей крови: он обещал мне здоровье моей дочери!

Презренный, он украл у меня не только последние мои деньги, но и последнюю мою надежду.

А, между тем дни шли за днями; чтобы как-нибудь их различать, надо бы с пером в руке записывать одно за другим тысячи огорчений, осаждавших меня. Сегодня, когда дни эти уже в прошлом, все эти огорчения растворились в одной-единственной, но безмерной муке!

Вечером 16 сентября Бетси попросила пригласить пастора. Из девяти оставшихся у меня пенсов три я отдала посланцу, отправившемуся предупредить нолтонского викария, что умирающая нуждается в его заботе.

Я сочла это более предпочтительным, чем прибегнуть к услугам пастора, сменившего здесь моего покойного супруга и заставившего меня заплатить столь дорого за его вынужденное гостеприимство.

Викарий появился около десяти вечера.

То был молодой еще человек со строгим лицом, изможденным молитвами и постами. Он наотрез отказался вступать в брак, чтобы, по его словам, еще усерднее служить бедным и несчастным.

Я уступила ему место возле кровати умирающей и, взяв в руки Библию, села в другом углу комнаты.

Тогда моя бедная девочка, два последних дня едва говорившая, собрала все свои силы, чтобы встретить служителя Господа.

После часовой беседы вполголоса викарий подошел ко мне; лицо его было мокрым от слез.

— Увы, — сказал он, — рядом с таким чистым и невинным ребенком это я грешник… Она послала за утешителем, но это не я, а она сама меня утешала! Так что на все ее страхи, на все ее сомнения, если они у нее остались, отвечайте вашей дочери с полной уверенностью: «Будь спокойна, дочь моя, Господь с тобою!»

И, сочтя бесполезным свое присутствие рядом с таким ангелом, священник удалился.

На следующий день, в десять утра, появился врач.

Пастор приходил от имени религии, врач пришел от имени науки.

Он с интересом направился к постели больной, та узнала его и протянула ему руку.

— Что ж, доктор, — сказала она, — вот вы и пришли на свидание; милости просим!

Затем, уже потише, она добавила:

— Вы останетесь рядом с моей матушкой, не правда ли? Этой ночью ей будет нужен не утешитель, ведь никто, кроме Бога, не сможет утешить матушку в ее скорби, но ей будет необходим человек, способный ее поддержать…

— Так вы по-прежнему думаете, что это случится в полночь?

— Смотрите, доктор, — и Бетси протянула ему платок, который она прижимала к груди при каждом приступе кашля.

Он был смочен, но словно водой; на нем не осталось и следа крови.

Врач осмотрел платок, пощупал пульс и глубоко задумался.

Я смотрела на него с тревогой; мне казалось, что в возрасте Бетси природа таит еще столько возможностей, что наука не должна чувствовать себя беспомощной.

«О, — говорила я себе, — если бы я знала столько же, сколько знает этот человек, я бы не раздумывала, а действовала! Я бы нашла в своем сердце средства против всех болезней! Не может быть, чтобы наш добрый Бог, чтобы наш милосердный Господь, противопоставивший яду противоядие, не нашел бы также средство от болезни… До сих пор пытались найти это средство там, где его нет; в один прекрасный день его наверняка найдут, быть может, еще при моей жизни, но уже тогда, когда моя дочь будет мертва… И тогда что мне от того, что такое средство найдут! Врач встал и направился ко мне.

— В чем дело, доктор? — спросила я.

— Что вы хотите, — ответил он, — то, что происходит с этим ребенком, опрокидывает все человеческие расчеты… Если бы мне об этом рассказал кто-нибудь другой, если бы я не видел этого собственными глазами, я бы не поверил.

— Ах, а что бы вы сказали, доктор, если бы узнали, что она почти по часам предсказала все, происходящее в этот день, и что вот сейчас предсказание ее начинает сбываться?..

И тут я поведала врачу, как бедная моя девочка сначала развернула перед моими глазами все события дня 17 сентября, который, начавшись грозой, должен был завершиться ее смертью, и указала ему рукой на небо, где уже собирались грозовые тучи.

Больная приподнялась на постели, протянула руки и попросила свежего воздуха.

Затем, вновь упав на подушку, она произнесла:

— Мне кажется, если бы Господь дал мне воздуха, я могла бы еще пожить…

Я подбежала к ней и позвала врача.

— Бесполезно! Вы же сами слышите, что воздуха она просит у Бога, а не у меня, — откликнулся он. — Разве у меня есть воздух, чтобы дать его несчастному ребенку?!

— Но что же делать? Она вот-вот потеряет сознание!

— Вам надо сделать самое простое: приподнять ее на руках; уж если она потеряет сознание, то пусть это произойдет на груди той, которую она любит.

— Так что, — вскричала я, — все кончено?

Врач пощупал у Бетси пульс и нашел его только между запястьем и сгибом руки.

— Еще нет, — ответил он мне, — но уже скоро…

Из обморочного состояния Элизабет вывел сильный приступ кашля.

— Но дайте же ей что-нибудь, доктор! — воскликнула я. — Вы же видите, кашель просто раздирает ее несчастную грудь!

Врач вышел из комнаты, чтобы самому приготовить какое-то лекарство, и через четверть часа принес его.

Он заставил больную проглотить столовую ложку микстуры; Бетси немного передохнула, и казалось, что она засыпает.

Глазами и сердцем я следила за всем, что делал врач.

— Так что, доктор, — спросила я, — по-видимому, вы добились каких-то успехов?

— Да, но только в том, чтобы задержать в ее теле жизнь — наподобие того, как задерживают течение ручья, стремящегося к океану. Вскоре жизнь перехлестнет плотину, которую я перед ней сейчас поставил, и неудержимым потоком покатится к смерти.

— В таком случае, — прошептала я, — мне остается только молиться.

И я упала на колени.

— Молиться за ангела? — спросил врач. — Зачем?

— О! — отвечала я, содрогаясь от рыданий. — Не за нее я молюсь, я молюсь за себя!..

В это время на небе разыгрывалась предсказанная Бетси гроза; гром глухо грохотал; дождь начал хлестать по оконным стеклам, молнии огненными змеями прочерчивали; пространство.

— О! — воскликнула я. — Если бы одна из этих молний могла поразить нас обеих сразу и убить одним ударом!

— Матушка, матушка! — произнесла Бетси, не открывая глаз, словно мой призыв вырвал ее дремлющую душу из глубины сна. — Матушка, не надо бояться смерти, если она приходит от имени Господа, но и призывать ее не следует, когда она далеко от нас, ведь в таком случае она может явиться от имени злого духа. Есть, матушка, смерть хорошая и смерть плохая: хорошая соединяет, плохая — разъединяет.

В этих словах, отлетающих от почти закрытых губ Бетси, ни одна черта лица которой даже не дрогнула, словно оно не имело ни малейшего отношения к ее высказыванию, было нечто настолько странное, что холод пробежал по моему телу, будто слова эти произнес призрак.

— О, — обратилась я к врачу, — разбудите ее, сударь; она должна страдать!.. Страдать — это значит еще жить, а мне кажется, она уже мертва.

В это мгновение раздался страшный удар грома и молнии превратили небо в океан огня.

Врач, стоявший у окна, в испуге отпрянул от него.

Я спрятала голову в простынях Бетси.

Но умирающая тем же голосом, каким только что говорила со мной, произнесла:

— Господь, словно пророк, я видела тебя шествующим среди грозы и бури; я узнала твою мощь и восславила твое святое имя.

Врач покачал головой.

Признаюсь, я в своем горе испытала некоторое чувстве, гордости, видя изумление науки перед верой.

О, как перед лицом смерти была велика вера и как ничтожно мала наука!

Гроза начала стихать, а моя дочь — приходить в себя.

После того как микстура была выпита, Бетси, по-видимому, уже не нуждалась в дыхании, чтобы продолжать жить.

Однако ее первые слова, когда она приоткрыла глаза, были:

— Воздуха! Воздуха!.. Почему мне не дают воздуха, когда я об этом прошу?!

Я открыла окно.

Увы, дело было не в том, что бедному ребенку не хватало воздуха — просто стесненная грудь Бетси не могла его вобрать в себя.

Наступил вечер, и я невольно посмотрела в окно. Восточный ветер прогнал с небосвода последние грозовые облака, а с земли — последние последождевые испарения. Казалось, вся природа была готова радоваться покою, наступившему после содрогания стихий.

Видя этот всеобщий покой, это вселенское умиротворение, я повернулась к моей дочери, не в силах представить, что ее это все не коснулось.

И правда, она выглядела более отдохнувшей.

То был вечерний покой, который она и предсказывала.

Врач подошел к ней, стал искать пульс, но не нашел его.

— Все произойдет так, как она предсказала, — прошептал врач.

И он сел в ожидании у кровати.

С небес начала спускаться тьма. По мере того как в комнате становилось все темнее, глаза несчастной больной открывались все шире; все, что еще оставалось в ее теле от огня жизни, словно светилось в ее взгляде.

Казалось, этот взгляд пронзает потолок над ее головой и считает звезды, одна за другой засиявшие в небе.

Я хотела было зажечь лампу, но, угадав мое намерение, Бетси остановила меня:

— О нет, не надо… в темноте мне так хорошо умирать! И, взяв мою руку, она привлекла меня к себе.

— Но я, дитя мое, — вырвалось у меня, — я ведь не вижу тебя в такой темноте!

— Скоро выйдет луна, а лунный свет — настоящий свет умирающих; это солнце усопших… Взойди, луна, взойди!.. — прошептала Бетси.

И, будто повинуясь ей, луна начала медленно подниматься над горой.

И тут слабая улыбка озарила бледное лицо Бетси; казалось, она вдыхает лунный свет и призывает его к себе; луна же сначала осветила изножье кровати, а затем постепенно ее лучи дотянулись к лицу умирающей.

С этого мгновения она впала в своего рода исступление.

— Ах, — произнесла она, — я вижу, что там, за звездами. Вот распахнутое Небо, вот ангелы, вот Бог!

И все это было сказано с такой верой, с такой глубокой убежденностью, что мой взгляд оторвался от дочери и последовал за ее взглядом; я поверила, что и я увижу раскрывшееся Небо, ангелов во славе и величие Господне.

Но если Бетси и видела все это, то не телесным взором, а самой душой.

Церковный колокол пробил одиннадцать вечера.

И вдруг славка, прятавшаяся в кустах роз, которые покрывали могилу моего мужа, неожиданно запела.

— Ты слышишь? Ты слышишь? — прошептала умирающая. — Вот и птица… О, как нежен ее голос! Как хорошо она поет!

И правда, я еще не слышала пения столь нежного, голоса столь чудесного. Можно было подумать, что птица слетела с Неба к этой душе, готовой

улететь, и ждала последнего вздоха, чтобы унести ее на своих крыльях.

Если что-нибудь и могло утешить мать в утрате ребенка, так это общее стечение всего божественного, что принимало участие в смерти земного создания, затерявшегося в самой убогой складке человеческого общества, словно фиалка под пучком травы.

Действительно, если для Вседержителя нет ни малых, ни великих, почему предзнаменования смерти моей дочери не могут быть теми же, что и предзнаменования смерти Цезаря?!

Вот разразилась гроза, вот распогодилось, вот ветер прогнал с небосвода тучи, а с земли — испарения, вот опустилась тьма, вот заблестели звезды, вот луна осветила землю, вот запела птица; значит, для того чтобы предсказание сбылось полностью, остается только, чтобы прозвучал колокол, птица смолкла, а смерть вошла в дом…

И я, мать, ждала того мгновения, которое должно было одним ударом оборвать жизнь моей девочки и разорвать мое сердце.

Я ждала этого мгновения, будучи не в силах задержать его хоть на секунду ни слезами, ни криками, ни мольбами.

Я оставалась на месте, я укрывала моего ребенка собственным телом, я защищала его своей любовью.

Но все было тщетно; скоро явится смерть, пальцем отодвинет меня и коснется сердца моей дочери.

И ничто ни в небе, ни на земле не могло воспрепятствовать наступлению этого мгновения.

И я уже не отсчитывала время месяцами, как бывало прежде; не отмеряла его днями, как неделю тому назад; не часами, как еще сегодня утром; не минутами, как час тому назад.

Увы, увы, увы! Я уже отмеряла время только секундами.

Все то, чем я была готова пожертвовать Небу: сначала, чтобы вылечить Бетси, затем, чтобы она прожила еще десять лет, затем — хотя бы пять лет, затем — хотя бы один год, затем — хоть одну неделю, затем — хоть один день, теперь я отдала бы за то, чтобы она прожила еще всего один час.

О, один час — это вечность, когда раздается первый полночный удар колокола, а последний удар отнимет у вас то, что вам дороже всего на свете!

Птица перестала петь.

Я почувствовала, как умирающая сжала мою руку.

— Матушка, — попросила она, — прижмись ко мне… Час пробил.

Затем, совсем тихо она добавила:

— Прилетай, птичка, хранительница моей души! Прилетай!

И то ли случайно, то ли и на самом деле выполняя просьбу Бетси, птичка прилетела на ее голос, и мы вдруг увидели, как она села на оконную перекладину.

Врач смотрел на все это с глубоким удивлением, почти с ужасом.

А я в бессильном отчаянии ждала развязки.

Был короткий промежуток между последними звуками пения птицы и первым полночным ударом колокола, — время, которое потребовалось птичке, чтобы с розового куста перелететь на оконную перекладину.

Я расслышала тот скрипящий звук, который предшествует колокольному звону; затем раздался первый полночный удар.

Бетси тихо приподнялась на постели.

Я охватила ее руками.

Быть может, смерть придет не настолько быстро, если сама Бетси, если можно так сказать, не пойдет ей навстречу?

Но тщетно я удерживала дочь, чтобы вновь уложить ее на подушку — эта тень, жившая лишь воздухом, оказалась сильнее меня.

Отзвучало одиннадцать ударов колокола, и с каждым ударом Бетси делала рывок вперед, протянув руки и глядя широко открытыми глазами.

Между одиннадцатым и двенадцатым ударом она поспешно произнесла:

— Прощай, матушка!.. Прими меня, Господи! Раздался последний удар колокола.

Я почувствовала, как обмякло в моих руках до этого напряженное тело дочери.

Колокольный звон растаял в воздухе.

Птичка пискнула и улетела.

Моя дочь упала на постель.

Легкое и ласковое дуновение прошло по моему лицу.

То был ее последний вздох!

Стиснув кулаки, я дико закричала; лицо мое исказилось, рот приоткрылся, взгляд замер.

Врач, прижав руку к сердцу, воскликнул:

— Мужайся, несчастная мать! Дочь твоя умерла!

— Не может быть! — кричала я. — Не может быть! У нее открыты глаза, она смотрит на меня!..

Врач кончиком пальца коснулся одного из век покойной и опустил его.

Я прижалась губами к другому глазу Бетси и потеряла сознание.

На одно мгновение я почувствовала себя счастливой — мне показалось, что и я сейчас умру!

О, зачем доктор вернул меня к жизни? В ту минуту мне было так легко поддаться смерти!

Когда я пришла в себя, врач рассказал мне, что он обнажил грудь умершей, чтобы убедиться полностью ли сбылось ее предсказание.

Тогда он увидел, как из укола на груди, словно вытолкнутая последним ударом сердца, проступила капля уже не крови, а настоящей воды, чистой, ясной, прозрачной, как капля росы или слезинка девственницы!

XXV. ЧТО МОЖЕТ ВЫСТРАДАТЬ ЖЕНЩИНА (Рукопись женщины-самоубийцы. — Продолжение)

Рано утром врач покинул меня, и я осталась одна наедине с телом моей дорогой дочери.

По крайней мере, одно утешение у меня оставалось, и я извлекла его из собственной нищеты: поскольку люди знали, что я из-за бедности близка к смерти от голода, никто не явится помочь мне положить Бетси в саван.

Точно так же, как при ее рождении я сама взяла на себя первые заботы о ней, теперь, после ее смерти, я сама отдам ей последний долг.

Впрочем, даже будучи и в самом деле мертвой, она все еще оставалась со мной; смерть оказалась настолько милосердной к ней, что даже самые тонкие черты лица Бетси ничуть не исказились.

И кто же помешает мне верить, что она спит, ждать ее пробуждения — вплоть до мига, когда мне уж точно придется расстаться с ней навсегда?!

К счастью, этот миг еще не был близок; обычно погребение совершалось через тридцать шесть или сорок часов после смерти.

Так что я имела возможность оставаться рядом с моей дорогой усопшей еще целый день.

Тут я неожиданно для себя подняла голову, и мой взгляд упал на кладбище; мне показалось, что каких-то два человека копали там могилу.

Могилу — для кого?

Значит, кто-то умер накануне?

Я встала и подошла к окну.

Новую могилу копали рядом с могилой моего мужа, на том самом месте, что было оставлено для нас.

Сомневаться не приходилось: эта могила предназначалась для моей дочери. Но зачем копать яму сегодня, когда покойницу будут хоронить не раньше

чем завтра?!

Я распахнула окно.

Звук открывающегося окна привлек внимание обоих могильщиков.

Они поздоровались со мной.

— Что вы там делаете? — крикнула я им.

— Да вы же сами видите, — отозвался один из них, опершись на лопату. — Копаем могилу.

— Могилу?

— Конечно, могилу.

— А для кого?

— Для вашей дочери; она ведь умерла сегодня ночью.

— Кто же велел вам копать эту могилу?

— Господин пастор.

Пастор? Чего вдруг этот человек вмешивается в мои дела?!

Если бы один из его проклятых мальчиков умер или даже умерли оба, разве я стала бы много раньше положенного часа погребения давать распоряжения копать им могилу?!

В этом крылась какая-то тайна.

Эта тайна чем-то мне угрожала.

Я закрыла окно и поспешно вернулась к кровати моей дочери.

Через несколько минут в дверь постучали.

Я не ответила и только покрепче прижала к себе это бедное безжизненное тело.

Постучали второй раз, третий, но я так и не откликнулась.

После этого дверь открылась.

Оказалось, что это столяр принес гроб.

Он остановился на пороге, не решаясь войти в комнату.

Наверное, страшно было смотреть на меня, сидевшую с распущенными волосами, охватившую руками покойницу и устремившую в вошедшего сверкающий взгляд.

— Что вам нужно? — крикнула я ему. — И что вы собираетесь здесь делать?

— Что я собираюсь здесь делать? Я вот принес этот гроб.

— Для кого?

— Как для кого?! Разве ваша дочь не умерла сегодня ночью?!

— Но, в конце концов, кто вам заказал этот гроб?

— Господин пастор.

— Опять пастор!

Пока я перебирала в уме мотивы, которые могли бы толкнуть пастора взять на себя заботы о похоронах, столяр поставил гроб посреди комнаты и вышел, оставив дверь открытой.

Этот гроб был из разряда тех, какие делают для самых последних бедняков.

Сколочен он был из некрашеного дерева и к тому же неплотно, с просветами между досками.

О дорогая моя маленькая Бетси, как неуютно будет внутри него твоему столь хрупкому телу!

Я уткнулась головой в холодную грудь дочери и разразилась рыданиями.

Но вскоре сквозь слезы я услышала, что ко мне как будто бы кто-то обращается.

Я подняла голову.

На пороге стояла старуха.

Я узнала ее; это она в общине проводила ночь у ложа умершего.

— Да пребудет с вами Господь, добрая женщина! — сказала мне она.

— Хорошо, хорошо! — прервала я вошедшую. — И что дальше?.. Вы же знаете, я бедна и не смогу дать вам милостыню.

— Я пришла вовсе не милостыню у вас просить, добрая женщина: я пришла завернуть в саван вашу дочь.

— Вы? Завернуть в саван мою дочь?

— Ну, конечно! Мне за это заплатили, а если деньги получены, надо приниматься за дело.,

— Но кто же вам заплатил?

— Господин пастор. Пастор! Опять пастор!

— Но почему он в это вмешивается? — воскликнула я.

— Дело вот в чем: так как вы у него живете…

— О да, к несчастью… Я это знаю!

— Так вот, он боится…

— Боится? За кого?

— За жену и детей.

— И чего же он боится?

— Заражения.

— Заражения?

— Да, ведь мисс Элизабет, вы хорошо это знаете, умерла от заразной болезни; так что пастор по чьему-то совету решил похоронить вашу дочь без промедления, а затем сжечь все вещи, какими она пользовалась.

— Похоронить мою дочь без промедления! Сжечь все вещи, какими она пользовалась! Что это вы такое говорите?

— Говорю правду. Болезнь у нее была заразная, а доказывается это уже тем, что корова, дававшая молоко для вашей дочери, сдохла, а вторая корова заболела. Так что надо поторопиться с погребением вашей дочери, чтобы зараза не распространилась по всей деревне.

Я перевела взгляд на это тело, словно хранимое божественным дыханием: утратив красоту жизни, оно обрело красоту смерти.

— О Боже мой, Боже! — вырвалось у меня. — Неужели же люди так и будут преследовать меня до самого конца?!

— И к тому же, — продолжала старуха, — этот достойный господин Драммонд (так звали пастора) — да хранит его Господь! — поторопился отправить подальше отсюда свою жену и сыновей.

— Где же они?

— Не знаю; быть может, в Милфорде или в Пембруке, куда он их отослал, опасаясь заразы. Бедная госпожа Драммонд, она так любит своих детей, что умерла бы, если бы потеряла одного из близнецов!

— Она не умрет, ведь я не умерла, — возразила я. — Ладно, идите!

— Но я пришла завернуть тело вашей дочери в саван…

— Вы пришли завернуть тело моей дочери в саван, хотя вам сказали, что она умерла от заразной болезни?

— Разумеется.

— Так что же сами вы не боитесь заразы?

— То-то и оно, что боюсь.

— Тогда почему же вы подвергаете себя опасности?

— Потому что это мое ремесло, добрая женщина.

— Скверное у вас ремесло, если оно вынуждает вас подвергать себя такой опасности! — заявила я не без насмешки.

— Что вы хотите, — смиренно отозвалась старуха, — ведь надо же как-то жить.

И она подошла к кровати моего ребенка. Но я встала между ней и телом Бетси.

— Благодарю вас, бедная женщина, — сказала я ей, — за то, что вы хотели позаботиться о моей дочери, хоть и не бескорыстно; но никто, кроме меня, не коснется моей дорогой мертвой девочки.

— Но господин пастор заплатил мне.

— Скажите ему, что вы выполнили вашу погребальную работу, и деньги, которые вам была даны, останутся при вас.

— В таком случае, все к лучшему… К вашим услугам, добрая женщина.

— Прощайте! Старуха ушла.

Итак, это пастор заставил выкопать могилу; это пастор заказал гроб; это пастор прислал женщину, чтобы она подготовила умершую к погребению; это пастор торопил с похоронами — и все это из опасений за здоровье жены и детей.

Удивляло меня и то, что оба эти злые близнецы с таким равнодушием отнеслись к смерти моей дочери.

Что я видела все яснее во всем происходящем, так это то, что меня принуждали расстаться с дочерью на день раньше, чем я предполагала.

Если бы я попыталась бороться за то, чтобы дорогая мне покойница оставалась у меня в доме еще сутки, мне воспротивилась бы вся деревня.

Так что я начала обряжать умершую.

Я расчесала ее прекрасные длинные волосы и расположила их справа и слева вдоль тела.

Они протянулись ниже колен.

Я скрестила руки Бетси на ее груди.

Выбрав в шкафу самую тонкую из оставшихся у нас простынь, я начала зашивать саван с ног, чтобы видеть дорогое лицо как можно дольше.

Приблизившись к лицу Бетси, я остановилась.

Я не хотела лишать себя возможности видеть это ангельское личико до самой последней минуты.

Впрочем, мне надо было сделать кое-что другое.

Я взяла подушку, с детства служившую Бетси, и положила ее в гроб.

По крайней мере, теперь ее голова будет покоиться на мягком.

Затем, взяв Бетси на руки, я уложила дочь на ее последнее ложе.

Господи Боже мой, почему это последнее ложе столь узко, что в нем не найдется места для двоих?!

В это мгновение в комнату вошли ризничий и столяр.

— Вы знаете, что похороны назначены на одиннадцать? — спросил ризничий.

— Нет, не знаю, — откликнулась я, — однако делайте то, что считаете нужным.

Ризничий вышел, а столяр остался.

— Что еще вам нужно? — спросила я.

— Я пришел заколотить гроб, — объяснил он.

— К чему такая спешка?

— Через четверть часа нужно будет отнести тело в церковь.

— В таком случае действуйте.

Дата добавления: 2015-08-03