Этническая иерархия

Любая этническая система представляет собой иерархически устроенную многоуровневую целостность. Гумилёв выделяет пять этнических «ступеней»: 1) консорция; 2) конвикция; 3) субэтнос; 4) этнос (в узком смысле); 5) суперэтнос.

Консорции и конвикции представляют те элементарные частицы, на основе которых вырастают этнические образования более высокого уровня сложности. Консорции – это группы людей, объединённых одной исторической судьбой. К этой категории относятся религиозные секты, преступные группировки, цехи, гильдии, торговые компании, политические и творческие группировки. Эти объединения обычно легко распадаются. Те из них, которые прошли испытание временем, образуют конвикции, объединённые образом жизни и семейными связями.

Конвикции могут разрастись до уровня субэтносов, которые выступают в различной форме – в виде этнографических групп (например, поморы), сословий (казаки), конфессиональных общин (старообрядцы). Соединяясь, они дают более высокий уровень этнической системы – этнос. Многообразие субэтносов в рамках этноса является гарантом его устойчивости: вступая во взаимодействие, они образуют систему динамического равновесия. Будучи частями этнического целого, субэтносы делят функции, до конца не сливаясь друг с другом.

На вершине этнической иерархии находятся суперэтносы, аналог «культурно-исторических типов» Н.Я. Данилевского, «великих культур» О. Шпенглера и «локальных цивилизаций» А. Тойнби. Суперэтнос является «крупнейшей единицей после человечества в целом». Это «группа этносов, возникшая одновременно в одном регионе и проявляющая себя в истории как мозаичная целостность…» [17, с. 101] Гумилёв насчитывает в истории более двадцати суперэтносов, но полного их перечня не даёт. Среди прочих он называет античный (греко-римский) суперэтнос, Запад, Византию, Россию, мир ислама, евреев («блуждающий суперэтнос», по выражению Гумилёва), Индию, Китай, Великую Степь (кочевников Центральной Азии), кельтский мир (до его растворения в западном суперэтносе в XIV в.), балтийскую славяно-литовскую общность (на политическом уровне эта общность тождественна Великому княжеству Литовскому).

На стадии суперэтноса особую значимость приобретает культурный фактор. Как и на более низких ступенях этнической иерархии, для возникновения суперэтнической общности решающее значение имеет положительная комплиментарность, то есть не столько осознание близости, сколько её ощущение. Но именно на суперэтническом уровне бессознательная в своих истоках комплиментарность пропускается через рефлексию и получает идейное выражение. Результатом становится комплекс религиозных, политических, военных или иных идей, который Гумилёв назвал «этнической доминантой». Гумилёвская «этническая доминанта» тождественна «культурной идентичности». Именно связью с витальными импульсами объясняется живучесть суперэтнических идеалов. «Сменить идеал можно только лицемерно, но тогда и слияние суперэтносов будет мнимым: каждый представитель разных суперэтносов в глубине души останется с тем, что представляется естественным и единственно правильным. Ведь идеал кажется его последователю не столько индикатором, сколько символом его жизнеутверждения» [17, с. 146].

Суперэтническая солидарность не может быть абсолютной – она познаётся лишь в сравнении с другими общностями того же уровня. «На уровне суперэтноса (для примера возьмём Средневековье) мусульмане – араб, перс, туркмен, бербер были ближе друг к другу, чем к членам западнохристианского этноса – «франкам», как называли всех католиков Западной Европы. А француз, кастилец, шотландец, входившие в общий суперэтнос, были ближе между собой, чем к членам других суперэтносов – мусульманского, православного и т.д.» [17, с. 102]

Конфликты между суперэтносами и внутри одного суперэтноса принципиально различаются. В войнах между представителями одной системы целью является преобладание, победа над противником. В подобных столкновениях легче найти общий язык и прийти к компромиссу. Противник рассматривается почти как «свой», и поэтому даже во время кровавых и затяжных конфликтов культурное, политическое и экономическое общение не прерывается: «Поскольку противник также составляет часть системы, то без него система не может существовать» [17, с. 103]. Примерами таких конфликтов являются усобицы русских князей, войны гвельфов и гибеллинов[67] в средневековой Европе. Иной характер носят столкновения между разными суперэтносами. «Чем дальше отстоят системы друг от друга, тем хладнокровнее ведётся взаимоистребление, превращаясь в подобие опасной охоты, а разве можно гневаться на тигра или крокодила?» [Там же]. Отчуждение принимает крайние формы: противник – не вполне человек, поэтому к нему неприменимы те нормативы, которые приняты внутри суперсистемы. Целью таких конфликтов является как минимум порабощение «чужаков», а то и полное их уничтожение, геноцид. Таковы войны Китая со степняками, истребление англосаксонскими поселенцами североамериканских индейцев.

5.3. Факторы этногенеза: ландшафт

Напомним, что для Гумилёва этнос – это территориальная общность. Соответственно, ландшафт рассматривается как один из важнейших факторов этногенеза.

Для обозначения этно-ландшафтной связи Гумилёв использует понятие «месторазвитие», заимствованное у философа-евразийца П.Н. Савицкого. Месторазвитие – это родина этноса, зона, в которой складывается этническая система. Неповторимость ландшафта через механизмы адаптации определяет уникальность этнических черт и, прежде всего, поведенческий стереотип. Особенно важно это влияние на начальной стадии этнического жизненного цикла. «Этнос приспособляется к ландшафту в момент своего сложения. В последующее время, при переселении или расселении, этнос ищет себе область, похожую на ту, в которой данный этнос сложился» [17, с. 104]. Русские, осваивая Сибирь, селились в степной полосе и по берегам рек. Англичане, создатели глобальной колониальной империи, мигрировали только в страны с умеренным климатом (Канада, Новая Зеландия).

Обратное воздействие – влияние этноса на ландшафт –определяется характером его культуры и фазой его жизненного цикла. Но об этом несколько позднее.

По Гумилёву, процессы этногенеза протекают в разных частях планеты с разной степенью интенсивности. Монотонный ландшафт неблагоприятен для зарождения этноса. Ну, а если какой-либо этнос волею судеб оказался заброшен в такое место, то его жизненные процессы стабилизируются настолько, что он рискует превратиться в статичную систему, в реликт. Напротив, сочетание двух и более ландшафтов благоприятствует рождению новых этнических образований, будит в них жизненную активность.

При всей своей значимости ландшафт может считаться благоприятным условием этногенеза, но не его первопричиной. Географический детерминизм для Гумилёва неприемлем. Именно за абсолютизацию значения природных стимулов он подвергает жёсткой критике А. Тойнби. «Его тезис, что суровая природа стимулирует человека к активности… неверен, потому что тогда центр, скажем, русской цивилизации должен был бы помещаться если не на Таймыре, где условия тяжеловаты, то в степях или лесах Заволжья, а не около Киева.

…Если море, омывающее Грецию и Скандинавию, является вызовом, то почему греки давали на него ответ только в VIII-V вв. до н.э., а скандинавы в IX-XIII вв. н.э.? А во все остальные эпохи не было ни победоносных эллинов, ни грозных викингов, а были ловцы губок или селёдки.

Шумерийцы и аккадские семиты сделали из Двуречья Эдем, а арабы всё так запустили, что там теперь опять болото. Что же арабы не ответили на вызов Тигра и Евфрата?» [17, с. 162-163]

Согласно Гумилёву, концепция, преувеличивающая значение внешних факторов, не учитывающая своеобразия субъекта исторического процесса (локальной цивилизации или этноса), неизбежно превращается в «чудовище, явно нежизнеспособное, вроде мифического грифона» [17, с. 163].

5.4. Факторы этногенеза: пассионарность

На вопрос о первопричине этногенеза призвана ответить теория пассионарности. Её корни – в учении В.И. Вернадского[68] о биохимической энергии живого вещества биосферы. Согласно Вернадскому, эта энергия отвечает за воспроизводство жизни на планете и за жизненную активность организмов. Распределена энергия живого вещества неравномерно, что приводит к образованию «волн жизни», к энергетическим всплескам, например, массовым миграциям животных.

Гумилёв переносит идею Вернадского в этнологический контекст: жизненная активность этнических сообществ, циклы их жизнедеятельности объясняются пульсацией энергии живого вещества, или, в терминах Гумилёва, «пассионарности». Пассионарность (от латинского passio – страсть) – это энергетический импульс, «необоримое внутреннее стремление (осознанное или, чаще, неосознанное) к деятельности, направленное на осуществление какой-либо цели…» [13, с. 48]

Пассионарность никак не связана с талантами и способностями: пассионарный человек может быть бездарен и наоборот – одарённые люди далеко не всегда энергичны. Пассионарность представляет собой явление природы и потому находится «по ту сторону добра и зла», по ту сторону моральных оценок. Она одинаково легко порождает «подвиги и преступления, творчество и разрушения, благо и зло, исключая только равнодушие…

Добрыми или злыми могут быть сознательные решения, а не импульсы» [13, с. 49].

По степени пассионарности Гумилёв делит людей на три категории: пассионарии, гармоничные люди и субпассионарии.

В первом случае пассионарное напряжение оказывается сильнее инстинкта самосохранения. В глазах пассионария цель, которой он стремится, оказывается важнее его собственной жизни и жизни других людей.

У гармоничных людей пассионарное напряжение уравновешивается инстинктом самосохранения. Классический пример – князь Андрей Болконский из романа Л.Н. Толстого «Война и мир». Это прекрасный человек, человек долга и чести, но он не способен к высокой активности, к превышению нормы – ничего сверх этого он не сделает. Гармоничные люди уравновешивают порывы пассионариев, воплощая стабильность, устойчивость, традицию.

Третий антропологический тип – субпассионарии, у которых пассионарный импульс оказывается слабее импульса, обусловленного инстинктом самосохранения. По Гумилёву, к этому типу относится большинство чеховских персонажей. Таковы «человек в футляре», Ионыч и им подобные. Численное преобладание субпассионариев тормозит активность этнической системы, снижает степень её агрессивности и обороноспособности. Перспектива субпассионария – люмпенизация и личностная деградация. Эти люди неспособны контролировать собственные вожделения, они потворствуют своим слабостям, склонны к паразитическому образу жизни и асоциальному поведению. Доминирование людей такого типа может привести социальной энтропии, хаосу.

Неравномерное распределение пассионарной энергии в человеческом материале компенсируется действием закона пассионарной индукции. Пассионарность заразительна, то есть может передаваться от одной особи к другой. Это значит, что обладатели среднего или малого энергетического заряда, ранее ничем не примечательные, «оказавшись в непосредственной близости от пассионариев, начинают вести себя так, как если бы они были пассионарны. Но как только достаточное расстояние отделяет их от пассионариев, они обретают свой природный психоэтнический поведенческий облик» [17, с. 282]. Здесь нужно учитывать ещё один момент – степень этнической близости. Вероятность попадания в орбиту чужой пассионарности больше, если возбудитель и возбудимый принадлежат к одному этническому полю.

5.5. Соотношение «этнического» и «культурного». Культура как фактор этногенеза

По Гумилёву, «культурное» и «этническое» не совпадают. Они соотносятся как деяния и явления, как сознание и бессознательное, как сфера долженствования и область глубинных природных импульсов.

Гумилёв считал, что «этническое» первично по отношению к «культурному». Не культура творит этнос, а наоборот, этнос творит культуру. Культуру Гумилёв определяет как «кристаллизованную пассионарность. Это всего лишь след этнической жизнедеятельности, её симптом, отражение, но никак не первопричина. Альтруизм, стремление к красоте, истине, справедливости порождаются глубинными процессами, протекающими в биосфере. Творчество – не что иное, как преломление природных толчков. Смена этических императивов связана не со свободным человеческим волеизъявлением, а со сменой фаз этногенеза.

Но из признания того факта, что культура есть продукт этногенеза вовсе не следует, что культурные явления представляют собой исчерпывающий эмпирический материал для познания этнических явлений и процессов. Гумилёв предостерегал от такого рода познания, считая, что оно неизбежно ведёт к искажению восприятия. Для наблюдателя существует только то, что сохранилось, то, что он может наблюдать непосредственно – материальные памятники, философские учения и т.п., но не этнические сообщества, их породившие. Мёртвое легче проходит сквозь толщу времени, нежели живое. Культурные феномены переживают своих создателей и заслоняет их. Сами же глубинные этнические процессы, приводящие к появлению артефактов, остаются незаметными для глаза.

Другая причина искажения исторического восприятия коренится в несовпадении пространственной локализации культуры и этноса. Культура довольно часто выходит за пределы первоначальных этнических границ. После Восточного похода Александра Македонского многие народы приобщились к греческому культурному наследию, но от этого египтяне и евреи не стали этническими эллинами.

Итак, культура производна от бессознательных биологических импульсов. Тем не менее, в определённый момент она начинает оказывать воздействие на естественный процесс рождения и умирания этнических сообществ, то есть сама становится фактором этногенеза. В чём же проявляется это обратное воздействие?

Да, поведенческий стереотип провоцируется пассионарным толчком и ландшафтом, но, в то же время, он нуждается в постоянном воспроизводстве, культивации при помощи воспитания, традиции, коммуникации. Новорождённый ребёнок безнационален, внеэтничен. Его этническое поле определяется социокультурной средой. «…Поле в начале жизни слабо, и если ребёнка поместить в другую среду, перестроится именно поле, а не темперамент, способности и возможности. Это будет воспринято как смена этнической принадлежности…» [17, с. 313-314] Социокультурная среда не может перестроить биологическую данность, в том числе, силу пассионарного заряда, но она задаёт контекст, в котором будет действовать индивид, формирует его идентичность и тем самым определяет направление реализации жизненной энергии.

Гумилёв приводит в качестве примера европейских поселенцев в Новом Свете. «Этнические миграции – процессы стихийные, увлекающие людей, которым только кажется, что они едут в чужую страну по доброй воле. В Америку людей толкало их пассионарное напряжение, мешавшее довольствоваться скромной жизнью где-нибудь в Кенте или Мекленбурге. А ведь дома они имели пищу, кров и женщину. В долине же Миссури им всё это приходилось добывать с большим риском и трудом. И вряд ли жизнь в прериях или лесах Канады была легче деревенской идиллии Европы.

Значит, тут мы встречаемся с детерминированным явлением природы, за которое человек моральной ответственности не несёт…

Но если этот мигрант убивает индейского ребёнка, чтобы получить премию за скальп, или доносит, что его соседка ведьма и колдунья, после чего её сжигают односельчане, или спалит чудную деревянную часовню в лесу, или спасёт заблудившегося путника в степи – это уже его деяния, за которые он несёт ответственность перед своей совестью. И разница между явлением и деянием принципиальна, ибо деяния можно совершить или не совершить. Они лежат в полосе свободы» [17, с. 481]. Полоса свободы, свободного выбора – это и есть сфера культуры.

Таким образом, пассионарность не отменяет и не подменяет обучения, воспитания, всего того, что культурные антропологи называют «инкультурацией».

С функцией обретения идентичности тесно связана другая функция культуры – интегративная. Культура может выступать как форма этнической комплиментарности, особенно на суперэтническом уровне, как идейная основа солидарности, повышая устойчивость этнических систем перед лицом внешнего окружения, определяя переход от многообразия в «целеустремлённое единообразие» [17, с. 146]. Она «является инструментом для соответствующего настроя», «заставляет сердца биться в унисон. И поэтому можно утверждать, что Данте и Микеланджело сделали для интеграции итальянского этноса никак не меньше, чем Цезарь Борджиа[69] и Макиавелли…» [17, с. 300-301]

Культура (прежде всего, религиозные идеи) переводит импульсы комплиментарности на уровень сознания. Тем самым деление на «своих» и «чужих» получает дополнительное основание, кристаллизуется в виде идеальных моделей референтных групп. Мы знаем примеры полного слияния этнической и культурной (религиозной) идентичности. Таковы турки-османы и сикхи. В обоих случаях вероисповедание стало главным критерием отнесения к этносу.

Таким образом, культура может быть рассмотрена как один из факторов этнического созидания. В то же время, она может играть и деструктивную роль в этногенезе. Речь идёт о так называемых «антисистемах». Но об этом несколько позже.

Дата добавления: 2015-08-05