Психоневрологические аспекты насилия

В своей типичной и простейшей форме насилие есть прорыв запертой страсти. Когда человеку (или группе людей) в течение определенного времени отка­зывается в том, что он ощущает своим законным пра­вом, когда он постоянно отягощен чувством бессилия,

разрушающими остатки самоуважения, — насилие является предсказуемым конечным результатом. На силие есть вспышка стремления разрушить то, что интерпретируется как препятствие для самоуважения, движения и роста. Эта жажда разрушения может на столько захватить человека, что будет разрушен лю­бой объект, который попадется ему на пути. Такой слепой бунт часто разрушает тех, о ком бунтарь забо­тится, и даже его самого.

Насилие во многом является событием физическим, но происходит оно в психологическом контексте. Иног да после периода скрытого нарастания, иногда под действием внезапного стимула импульс к действию приходит настолько быстро, что мы не способны ду­мать, и контролируем его только с большим усилием. Кто-то сильно толкает меня в метро — ярость ослеп ляет меня и я испытываю мгновенное побуждение дать ему сдачи. Но, успокоясь, я понимаю, что если возьму за правило дубасить людей в метро, мне гарантиро­вана скорая гибель. Футболист может контролировать свое побуждение дать волю насилию, напоминая себе, что у него есть шанс показать свою силу в следующей игре. Для большинства из нас, в цивилизованной жизни играющих роль наблюдателей, занимающихся различными видами деятельностями, не требующими мышечной активности, контролировать побуждение к насилию и управлять им значительно труднее.

Агрессия и насилие справедливо связаны в обще­ственном сознании — обычно говорят об агрессии и насилии. Агрессия относится к насилию, замечает Дже­ральд Хржановски, как тревога к панике. Когда аг­рессия возникает в нас, она ощущается как удар хлыс­том, и нас охватывает желание насилия. Агрессия объектно-ориентирована, то есть, мы знаем, на кого и

на что мы злимся¹⁷. Но в приступе насилия ориента­ция на объект нарушается, и мы широко размахиваем кулаками, поражая любого, кто подвернется нам под руку. Сознание затуманивается, и восприятие врага становится нечетким; человек перестает осознавать ок­ружающее, и хочет только излить в действии внутрен­нее побуждение к совершению насилия, а там будь что будет. Человек, напоминает нам Курт Гольдштайн, это существо, которое может абстрактно мыслить и кото­рое может выйти за пределы конкретной ситуации, трансцендировать ее конкретную ситуацию. У челове­ка, совершающего насилие, способность к абстракции нарушена, и с этим связано безумие его поведения.

Внезапность, с которой вспыхивает большинство эпизодов насилия, порождает ряд вопросов. Нет ли в случае насилия прямого соединения стимула на входе и мышечной реакции на выходе (т.е. мышцы «сами дают сдачи»)? И не происходит ли это соединение в подкорке, с чем может быть связан тот факт, что оно происходит столь быстро, что человек не думает до тех пор, пока эпизод не завершится? Подобные дискуссии по поводу путей, которыми движется возбуждение, дают лишь аналогии самого переживания агрессии, но и аналогии могут быть полезны для понимания того, что происходит. В частности, они могут помочь нам увидеть, почему человеком овладевает насилие, а не он овладевает насилием.

После классической работы Уолтера Б.Кеннона в Гарвардской физиологической лаборатории¹⁸, стало общепризнанным, что существуют три ответа организ-

¹⁷ Я признателен доктору Джеральду Хржановскому за об­суждение этих вопросов.

¹⁸ См. Cannon W. The Wisdom of the Body. N.Y.: W.W.Norton, 1963.

ма на угрозу: борьба, бегство и отсроченный от вет. Кеннон показал, к примеру, что когда кто-то грубо толкает меня в метро, в кровь выделяется адре­налин, и мое кровяное давление повышается, чтобы дать моим мускулам больше силы, сердцебиение ста­новится более быстрым — все это готовит меня к сра­жению с обидчиком или к бегству из зоны его досяга­емости'⁹. «Бегство» происходит при тревоге и страхе, «борьба» при агрессии и насилии. С учетом этих фи­зиологических изменений, переживание насилия дает человеку огромную энергию. Он чувствует некую трансцендентную силу, о наличии в себе которой он не подозревал, и, как Мерседес, в этом состоянии он борется значительно более эффективно. Этот может действовать как наркотик, побуждающий человека снова и снова предаваться насилию.

Третья возможность состоит в том, что я могу от­ложить мой ответ. Это то, что обычно делает большин­ство людей. Чем ниже у человека уровень образования и статус, тем более он склонен реагировать непосред­ственно, чем выше этот уровень, тем более он склонен отложить реакцию до тех пор, пока у него не будет возможности обдумать и оценить перспективы борьбы или бегства. Способность отложить ответ есть дар — или груз — цивилизации: мы ожидаем, пока событие проникнет в сознание, и затем решаем, как лучше от­ветить. Это порождает культуру, но одновременно дает нам невроз. Невротик может провести всю жизнь, пытаясь довершить с новыми знакомыми старые бит­вы, не нашедшие разрешения в его детстве.

¹⁹ Это известные эффекты действия симпатического отдела автономной нервной системы, которые я описывал в книге «Смысл тревоги». Русск. перевод: Мэй Р. Смысл тревоги. М.: НФ Класс, 2001.

Но разве не правда, что в заполненном метро я нахожусь в «готовности» реагировать враждебно? Я значительно более склонен оказать противодействие по типу насилия в этой ситуации, чем, скажем, когда кто-то толкает меня на танцплощадке. Таким образом, должен быть какой-то процесс символической интер­претации. То, как я интерпретирую ситуацию, бу­дет определять мою готовность нанести ответный удар врагу, превратить это в повод к войне, или просто улыбнуться и принять извинение, если его предложат. Интерпретация содержит как бессознательные, так и сознательные факторы: я придаю ситуации некоторый смысл, я вижу мир как враждебный или дружелюб­ный. Здесь мы обращаемся к символу — средству, которое позволяет нам, будучи людьми, соединять со­знание и бессознательное, историческое и настоящее, индивидуальное и групповое. Вот почему Салливан и другие говорили, что органические процессы подчи няются символическим процессам²⁰. Именно симво­лический процесс обусловливает интенциональность индивида.

Таким образом, то, как человек видит и интерпре­тирует мир вокруг себя, принципиально важно для понимания его насилия. Именно это придает готов­ность к борьбе черному человеку, спокойно сидящему в своей машине, но приходящему в ярость, когда по­лицейский просит его предъявить документы. Это так­же обусловливает «мачизм» полицейского, который, движимый собственной потребностью во власти, дол­жен унизить черного. Является ли эта интерпретация патологической или просто воображаемой, иллюзор-

²⁰ Sullivan H.S. Conceptions of Modern Psychiatry. N.Y.: W.W.Norton. 1953. P. 4.

ной или откровенно ложной, не меняет ситуацию: это его интерпретация, от которой зависит то, как он бу­дет реагировать. Параноик стреляет в других людей, потому что верит в то, что они развивают магическую силу и убьют его — он стреляет из самообороны. То, что мы назовем это «паранойей», ничего не даст нам, если посредством этого мы не сможем достичь симво­лической интерпретации и увидеть мир, хотя бы вре­менно таким, каким видит его убийца.

Даже в международных отношениях символичес­кая интерпретация действий других наций принци­пиально важна для понимания насилия и войны. Как мы сказали, корни насилия лежат в бессилии. Это верно и для индивида, и для этнических групп. Но у наций насилие исходит из угрозы бессилия. Нации, по-видимому, считают необходимым более глубоко защитить себя на периферии ситуации; они должны внимательно следить за рискованным балансом воо­ружений, чтобы другая страна не накопила силы, что­бы взять вверх. Если нация становится действительно бессильной, она больше не является нацией.

Сенатор Дж.Уильям Фулбрайт показал, насколь­ко важна интерпретация нами поведения других на­ций²¹. Даже после Ялтинских соглашений американс­кая администрация интерпретировала поведение России (например, эпизод с ракетами на Кубе и реакцию СССР на полет U-2) как мотивированное агрессией России против Соединенных Штатов. Эти события, отмечает Фулбрайт, могли бы равным образом быть интерпретированы как мотивированные страхом со стороны России. В частности, он утверждает, что во инственная поза в этих событиях была взяткой, кидае-

²¹ Fulbright J. W. In Thrall to Fear New Yorker, Jan. 8, 1972. P. 41 -62.

мой российским генералам, которых Хрущеву нужно было умиротворить, чтобы позже могли сбыться его надежды на установление более дружелюбных отноше­ний с Соединенными Штатами. Интерпретируя дей­ствия России как агрессивные, мы противостояли им с горячностью, которая помогла российской оппозиции, связанной с армией, сместить Хрущева и установить менее дружелюбное правительство. Нации, ошибочно толкуя мотивы других наций, могут сделать то, что делает параноик: они могут действовать против соб­ственных интересов из-за проекции собственной враж­дебности и агрессии.

2. Виды агрессии

Существует по меньшей мере пять различных видов насилия. Во-первых, это простое насилие. Сны Мерсе­дес о насилии, в которых она защищалась от ножей и ружей, относятся к этому типу. Этот вид насилия ха­рактерен для многих студенческих бунтов, он несет с собой мышечную свободу, дает выход закрепощенной энергии, освобождая при этом от ограничений, налага­емых на индивида его совестью, и от ответственности, о чем мы уже говорили. Это общий протест против посто­янного пребывания в ситуации бессилия, и ему как пра­вило присущи высокоморальные требования.

Однако лишь малая часть насилия может остаться на этом первом уровне. Второй уровень — умышлен­ное насилие. Многие, если не большинство, из студен­ческих бунтов сопровождались умышленным насили­ем. На второй или третий день восстания студентов в Париже руководство было перехвачено профессиональ­ными революционерами. После чего первоначальные моральные требования восстания были забыты, а ли-

деры использовали глубокую фрустрацию студентов, их энергию в своих целях.

Третий тин я называю подстрекаемое насилие. Это работа Гиммлера, или крайне правых, или край не левых возбудителей толпы в любой стране. Это сти­муляция бессилия и фрустрации, ощущаемых людь ми, во многом на пользу говорящего. Современная история полна примерами того, как обращение с людьми как с животными постепенно приводит их к тому, что они становятся животными.

Четвертый тип — это рассеянное насилие (или инструментальное насилие). Очевидно, всякий из нас, кто живет в обществе, в определенной мере участвует в насилии этого общества, хотя большинство из нас делает это с собственных позиций моральной чистоты и прячется от голоса за зомбиподобную глухоту. Вой­на во Вьетнаме не могла бы продолжаться, если бы мы не голосовали за нее нашими налогами; в этом смысле все мы — часть военной силы, будь мы «за» или «против» самой этой войны.

Существует и пятая категория насилия, отличная от приведенных выше, которая имеет место, когда партия власти, опасаясь покушения на свою власть, выступает с насилием, чтобы предотвратить эту уг­розу. Мы можем назвать это насилием сверху. Его мотив, вообще говоря, в том, чтобы защитить или восстановить status quo. Полиция утрачивает отве­денную ей законом функцию предупреждения наси­лия и вынуждена исполнять карательные функции. О пятой категории насилия такой автор, как Ханс Точ, изучавшие эту область, говорил как о более де­структивном, чем всякое другое насилие — отчасти из-за того, что у полиции есть дубинки и ружья, а отчасти из-за того, что у них есть большой запас

внутреннего негодования, на который они могут по­ложиться в своей ярости. Патриархальная точка зре­ния, входящая в комплекс «американской мечты», состоит в том, что правительство учреждено для за­щиты от эксплуатации слабых и бедных в той же мере, что и сильных и богатых. Полицейский на углу, который каждому друг и направит вас, если вы потерялись, - это такой же идеальный образ, как законолюбивый шериф, несущий порядок Западу. Но при данном пятом виде насилия все это отбрасыва­ется. И насилие становится более деструктивным именно потому, что оно является искажением пре­жней функции защиты. Правительство при этом опускается до уровня участника драки.

Дата добавления: 2015-08-05