ТРУД И СМЕРТЬ

В других обществах ставку делали на многое — на рождение и родство, на душу и тело, на истину и ложь, на реальность и видимость. Политическая экономия свела все к одному производству, зато эта ставка оказалась очень велика, связана с непомерным насилием и не­померными упованиями. Сегодня с этим покончено: система не оста­вила за производством никакой реальной значимости. Зато на свет выходит другая, более радикальная истина, и само торжество системы как раз и позволяет разглядеть эту новую фундаментальную ставку. Оказывается даже возможным ретроспективный анализ всей полити­ческой экономии как не имеющей никакого отношения к производ­ству. Это своего рода ставка жизни и смерти. Символическая ставка.

Все ставки являются символическими. Только символическими они и бывают. Эта сторона дела всюду проступает сквозь структур­ный закон ценности, неизбежно заложенный в коде.

Категория рабочей силы зиждется на смерти. Чтобы стать ра­бочей силой, человек должен умереть. Эту свою смерть он потом по­степенно продает в обмен на заработную плату. Но экономическое насилие, осуществляемое над ним капиталом через неэквивалентный обмен зарплаты и рабочей силы, ничто по сравнению с насилием сим­волическим, которое осуществляется над ним уже при самом его оп­ределении как производительной силы. Фальсификация, неэквивален­тность этого обмена — ничто по сравнению со знаковой эквивалент­ностью зарплаты и смерти.

Уже самой возможностью количественной эквивалентности во­обще предполагается смерть. Эквивалентностью зарплаты и рабочей силы предполагается смерть рабочего, эквивалентностью всех това­ров друг другу предполагается символическое истребление вещей. Во всех этих случаях именно смерть делает возможным расчет экви-

валентов и их регулирование как безразличных объектов. Это не насильственно-физическая гибель, это безразличная взаимоподста­новка жизни и смерти, нейтрализация как жизни, так и смерти в послежитии, то есть в отсроченной смерти.

Труд есть медленная смерть. Обычно это понимают в смысле физического истощения. Но следует понимать это иначе: труд не противостоит как та или иная смерть — «осуществлению жизни» (та­ков идеалистический взгляд на дело), он противостоит как медленная смерть — смерти насильственной. Такова символическая реаль­ность. Труд как отсроченная смерть противостоит немедленной смер­ти в жертвоприношении. Вопреки всяким благодушным или «рево­люционным» воззрениям типа «труд (или же культура) есть противо­положность жизни», следует стоять на том, что единственная альтернатива труду — не свободное время или же не-труд, а жертво­приношение.

Все это проясняет генеалогия раба. Первоначально военноп­ленного просто-напросто умерщвляли (тем самым делая ему честь). Потом его начинают «щадить» и сохранять (conserver — поэтому он servus [раб]) в качестве добычи и престижного имущества; он стано­вится рабом и занимает место среди предметов домашней роскоши. Лишь много позже его приставляют к подневольной работе. Однако он еще не «трудящийся», так как труд появляется лишь на стадии крепостного или же раба-отпущенника, который наконец-то освобож­ден от нависающей угрозы смертной казни; зачем освобожден? а вот именно для труда.

Итак, труд всегда вдохновляется отсроченной смертью. Он и есть отсроченная смерть. Все решает ритм смерти — медленной или насильственной, безотлагательной или отсроченной: именно этим ра­дикально разграничиваются два типа организации — экономическая и жертвенная. Наша жизнь бесповоротно помещена в рамки первой, укорененной в беспрестанном «отлагании» [différence] смерти.

Этот сценарий никогда не менялся. Трудящийся всегда остает­ся человеком, которого не стали казнить, которому отказали в этой чести. И труд предстает прежде всего как знак унижения, когда чело­века считают достойным одной лишь жизни. Капитал эксплуатирует трудящихся до смерти? Парадоксальным образом, худшее, что он с ними делает, — это отказ в смерти. Отлагая их смерть, он превращает их в рабов и обрекает на бесконечное унижение — жить в труде.

В подобных символических отношениях сама субстанция труда и эксплуатации безразлична; господин всегда обретает свою власть прежде всего благодаря отсрочке смерти. Таким образом, власть, воп­реки бытующим представлениям, — это вовсе не власть предавать

смерти, а как раз наоборот — власть оставлять жизнь рабу, который не имеет права ее отдать. Господин присваивает чужую смерть, а сам сохраняет право рисковать своей жизнью. Рабу в этом отказано, он обречен на жизнь без возврата, то есть без всякой возможности ис­купления.

Изымая раба из смерти, господин изымает его и из оборота символического имущества; это и есть насилие, которому он его под­вергает, обрекая его служить рабочей силой. Это и есть тайна власти (так и Гегель в своей диалектике господина и раба выводит власть господина из нависающей над рабом отсроченной угрозы смерти). Труд, производство и эксплуатация являются лишь одним из возмож­ных воплощений этой структуры власти, то есть структуры смерти.

Это меняет все перспективы революционного упразднения вла­сти. Раз власть — это отсроченная смерть, то ее не устранить, пока не будет устранена эта отсрочка смерти. И поскольку власть (этим она всегда и везде определяется) состоит в факте дарения без возврата, то понятно, что власть господина, односторонне жалующего рабу жизнь, будет упразднена лишь в том случае, если эту жизнь можно будет ему отдать, — при смерти неотложной. Иной альтернативы нет: сохраняя свою жизнь, невозможно упразднить власть, так как дарение остается необращенным. Радикальный отпор власти и един­ственная возможность ее упразднения — только в том, чтобы отда­вать свою жизнь, отвечая на отсроченную смерть смертью немедлен­ной. Отправной точкой любой революционной стратегии может быть только жест, которым раб вновь ставит на кон свою смерть, тогда как ее умыкание и отлагание позволяли господину обеспечивать свою власть. Это отказ не быть казненным, отказ жить под гнетом отсро­ченного смертного приговора, отказ быть в неоплатном долгу за свою жизнь, — фактически быть обязанным долго расплачиваться за нее медленной смертью от труда, которая ничего уже не изменит в униженности раба и в фатальности власти. Насильственная смерть все меняет, медленная же смерть не меняет ничего, ведь для символи­ческого обмена необходим определенный ритм, он должен как бы скандироваться: любую вещь следует вернуть тем же жестом и в том же ритме, иначе не получается взаимности и, собственно, нет и возвра­та как такового. Стратегия властной системы в том и состоит, чтобы сдвигать время обмена, подменяя непрерывностью и смертельной ли­нейностью труда искривленность и незамедлительную обратимость смерти. Поэтому рабу (рабочему) бесполезно отдавать свою жизнь господину и капиталу понемногу, крохотными порциями, по мере уби­вающего его труда — подобное гомеопатическое жертвоприношение именно что не является жертвоприношением, оно не затрагивает глав-

ного, то есть отлагания смерти, а лишь придает этому структурно не­изменному процессу форму постепенного истечения.

Конечно, можно предположить, что эксплуатируемый трудом отдает жизнь эксплуататору, то есть в самом процессе своей эксплу­атации отвоевывает себе возможность символического ответа. В ходе труда образуется как бы контр-власть, так как эксплуатируемый ставит на кон свою собственную медленную смерть. Это соответ­ствовало бы гипотезе Лиотара о либидинальной экономике, об интен­сивном наслаждении эксплуатируемого в самой своей униженности и эксплуатируемости. Да, Лиотар прав — у эксплуатируемого всегда имеет место либидинальная интенсивность, инвестиция желания и от­дача своей смерти¹, но только происходит все это не в характерно символическом ритме немедленного ответа, то есть полного разреше­ния. Наслаждение не-властью (даже при условии что это не фантазм, позволяющий восстановить у пролетария торжество желания) никог­да не упразднит власти.

Сам способ ответа медленной смертью в труде оставляет гос­подину возможность вновь и вновь возвращать рабу жизнь в труде, через труд. Счет никогда не бывает оплачен до конца, он все время сводится в пользу власти, той диалектики власти, которая обыгрыва­ет разнесенность двух полюсов смерти и обмена. Раб остается плен­ником господской диалектики, его смерть или же постепенно источае­мая жизнь служат бесконечному воспроизводству господства.

К тому же система занята нейтрализацией этого символическо­го отпора, откупаясь от него заработной платой. В то время как эксплуатируемый стремится отдать свою жизнь эксплуататору в сво­ем труде, эксплуататор обуздывает эту самоотдачу зарплатой. Здесь опять-таки необходимо просветить все рентгеновскими лучами сим­волического. Вопреки всем видимостям нашего опыта (капитал поку­пает у трудящегося его рабочую силу и забирает себе прибавочный труд), капитал как раз дает трудящемуся труд (а трудящийся отдает капиталисту капитал). По-немецки Arbeitgeber, то есть предпринима­тель, значит «трудодатель»; а рабочий — Arbeitnehmer, «трудополучатель». В трудовых отношениях дает именно капиталист, он обладает инициативой дарения, и это, как и в любых других социальных отно­шениях, обеспечивает ему преимущество и власть, далеко выходящую за пределы экономики. Отказ от труда в своей радикальной форме есть отказ от этого символического господства, от этого униже-

¹ Думается, это верно скорее для фазы дикой эксплуатации и физического унижения, капиталистического «растления» эксплуатируемых под властью ры­ночного закона стоимости. Много ли осталось от этого в нынешней фазе струк­турного закона ценности?

ния пожалованием. Даяние и получение труда функционируют непос­редственно как код отношений социального господства, код дискри­минации. Этот отравленный подарок обозначается заработной пла­той — обобщающим знаком всего кода. Ею санкционируется одно­стороннее дарение труда, то есть, иными словами, ею символически искупается то господство, которое капитал осуществляет по­средством дарения труда. Одновременно это дает капиталу воз­можность заключить всю операцию в рамки договора, стабилизиро­вать коллизию в сфере экономики. Сверх того, зарплата превращает работника в «получателя благ», дублируя его статус «получателя ра­боты» и усиливая его символическую недостаточность. Поэтому от­казываться от работы, оспаривать заработную плату — значит ста­вить под угрозу процесс экономического дара, выкупа и возмещения, обнажая скрывающийся под ним фундаментальный символический процесс.

Сегодня зарплату уже не нужно вырывать силой. Ее вам, как и все остальное, дают — не в обмен на труд, а с тем, чтобы вы ее трати­ли, то есть для труда иного рода. И в ходе этого потребления, в ходе пользования вещами получатель зарплаты воспроизводит в точности то же самое символическое отношение медленной смерти, какое он претерпевает в ходе труда. Пользователь вещи живет такой же ее отсроченной смертью (он не приносит ее в жертву, а «изнашивает», функционально «расходует» ее), что и смерть трудящегося, умираю­щего в капитале. И подобно тому как зарплата позволяет откупиться за одностороннее дарение труда, так же и цена, уплаченная за вещь, все­го лишь дает возможность пользователю откупиться за ее отсроченную смерть. Доказательством тому символический обычай, по которому все доставшееся даром (подаренное, выигранное в лотерее или в карты) должно не использоваться, а растрачиваться, растранжириваться.

Любое господство должно быть чем-то искуплено. Раньше ис­куплением служила жертвенная смерть (ритуальное умерщвление царя или вождя) или же ритуальное обращение (праздник и некото­рые другие социальные ритуалы, представлявшие собой иную форму жертвоприношения). На этой стадии власть еще разыгрывается пря­мо и открыто. Эта социальная игра обратимости прекращается с диа­лектикой господина и раба, где обратимость власти уступает место диалектике воспроизводства власти. Однако здесь по-прежнему тре­буется симулировать искупление власти. Так и устроен капитал, где формальный выкуп власти осуществляется через громадный меха­низм труда, заработной платы и потребления. Экономика является сферой искупления по преимуществу, где за господство капитала уда­ется откупиться, так и не ставя его по-настоящему на кон, — наобо-

рот, процесс выкупа переключается на его же собственное бесконеч­ное самовоспроизводство. В этом, возможно, и заключается необходи­мость экономики и ее исторического возникновения: обществу, став­шему гораздо крупнее и подвижнее первобытных групп, насущно тре­буется система искупления, которая была бы одновременно измеримой, контролируемой, бесконечно распространимой (в отличие от ритуалов), а главное, не ставила бы под угрозу процесс отправле­ния и наследования власти; оригинальным и беспрецедентным реше­нием данной проблемы как раз и оказываются производство и по­требление. Симулируя искупление в этой новейшей форме, подмена символического экономическим позволяет окончательно обеспечить господство политической власти над обществом.

Экономике удалось чудесным образом скрыть истинную струк­туру власти, поменяв местами составные части ее определения. В то время как власть состоит в том, чтобы односторонне одаривать (и, в частности, жизнью — см. выше), нам внушили как очевидность нечто прямо противоположное: будто власть состоит в том, чтобы односто­ронне брать и присваивать себе. Под прикрытием этого гениального фокуса может и впредь осуществляться действительное символичес­кое господство, так как все усилия угнетенных попадают в ловушку: они пытаются отобрать у власти взятое ею у них или даже «взять власть» как таковую, — не видя, что тем самым лишь содействуют своему угнетению.

На самом же деле и труд, и зарплата, и власть, и революция дол­жны быть переосмыслены наоборот:

- труд не является эксплуатацией, а даруется капиталом;

- зарплату не завоевывают, а тоже получают в дар; служит она не для покупки рабочей силы, а для искупления власти капитала¹;

- медленная смерть от труда есть не пассивное страдание, а от­чаянный вызов одностороннему дару труда со стороны капитала;

- единственный эффективный отпор капиталу в том, чтобы от­дать ему даримое, а это символически возможно только через смерть.

Но раз система, как мы видели, сама отстраняет экономику, ли­шает ее доверия и даже самой субстанции, то в этом смысле не ставит ли она под вопрос и свое собственное символическое господство? Нет, ведь система во всем насаждает свою стратегию власти, то есть стратегию безответного дара, совпадающего с отсроченной смертью. То же самое социальное отношение устанавливается в средствах мас-

¹ Это особенно ясно в случае «негативного налога», когда зарплата одно­сторонне жалуется, вменяется человеку без обмена на какой-либо труд. Его на­нимают вне всякой эквивалентности, понятно, что таким тpaнcэкoнoмичecким договором утверждается чистое господство, порабощение через дары и премии

совой информации и в сфере потребления: мы уже видели (в «Рекви­еме по Масс-медиа»), что на одностороннее распространение передач нечем ответить, от них нечем отдариться. Так и в проекте CERFI¹ массовая смертность в автомобильных авариях уже истолковывалась как «цена, которую коллектив платит своим институтам... государ­ственные дары вносят в коллективное сознание фактор «задолжен­ности». И тогда напрасная гибель становится просто попыткой по­крыть этот дефицит. Кровь, льющаяся на дорогах, — это отчаянная форма компенсации государственных даров, связанных с их проклад­кой. То есть авария находит свое место в пространстве символичес­кой задолженности перед государством. Вполне вероятно, что чем больше будет расти эта задолженность, тем сильнее станет обозна­чаться тенденция аварийности. Все «рациональные» стратегии для ее обуздания (профилактика, ограничение скорости, организация меди­цинской помощи, наказания) фактически не дают ровно ничего. Си­мулируя возможность ввести аварию в рамки рациональной системы, они по этой самой причине неспособны ухватить корень проблемы — оплату символической задолженности, создающей, узаконивающей и усиливающей зависимость коллектива от государства. Подобные «ра­циональные» стратегии, напротив, обостряют проблему. Для борьбы с последствиями аварий они предлагают создание новых механизмов, новых государственных институтов, то есть дополнительных «даров», которые лишь еще более отягчают символическую задолженность». Так и повсюду в борьбе сталкиваются общество и политичес­кая инстанция (ср. у Пьера Кластра: общество против государства), возвышающаяся над ним в силу власти, которую она обретает, завали­вая его дарами, заставляя его переживать само себя, отнимая у пего смерть, — копя и расточая ее затем понемногу в своих собственных целях. В глубине души никто не приемлет этих благодеяний, старает­ся как может отдариться², однако власть дарит все больше и больше, порабощая все хуже и хуже, и, чтобы покончить с этим, общество или же отдельные индивиды могут доходить до самоуничтожения. Это единственно неотразимое оружие, и от одной лишь коллективной уг­розы его применения власть может рухнуть. Перед лицом простого символического «шантажа» (баррикады 1968 года, захват заложни-

¹ Centre d'études, de recherches et de formation institutionnelles — Учеб­но-исследовательский центр по изучению институций (социологический институт в Фонтене-су-Буа). — Прим. перев.

²Это и есть символический обмен. Наперекор любым идеологиям дара — гуманистической, анархистской или же христианской, — следует подчер­кнуть: дар есть источник и самая сущность власти. Власть упраздняется лишь отдариванием — это и есть обратимость символического обмена.

ков) власть распадается: раз она живет моей медленной смертью, то я ей отвечу моей насильственной смертью. Потому-то мы и мечтаем о насильственной смерти, что живем смертью медленной. И даже одна эта мечта невыносима для власти.

Дата добавления: 2015-07-20