Структурная революция ценности

Соссюр выделял два аспекта в обмене языковыми элементами, уподобляя их деньгам: с одной стороны, денежная единица должна обмениваться на какие-то реальные, обладающие известной ценностью материальные блага, с другой стороны, она должна соотноситься со всеми другими единицами данной денежной системы. Именно с этим вторым аспектом он чем дальше, тем больше связывал понятие значи­мости: это внутрисистемная и образуемая различительными оппози­циями соотнесенность всех элементов между собой, в отличие от дру­гого возможного определения значимости как отношения между каждым элементом и тем, что он обозначает, между каждым означаю­щим и его означаемым, как между каждой денежной единицей и тем, что можно получить в обмен на нее. Первый аспект соответствует структурному измерению языка, второй — его функциональному оп­ределению. Эти два измерения различны, по соотнесены; можно ска­зать, что они работают вместе и обладают взаимной связностью, кото­рая характерна для «классической» конфигурации лингвистического знака, подчиненной рыночному закону стоимости, когда целевой уста­новкой структурных операций языка непременно является десигнация. На этой «классической» стадии сигнификации все происходит совершенно аналогично тому, как действует проанализированный Марксом механизм стоимости в материальном производстве: потре­бительная стоимость играет роль горизонта и целевой установки в системе меновой стоимости — первая характеризует конкретную опе­рацию, осуществляемую с товаром в ходе потребления (момент, ана­логичный десигнации для знака), вторая же отсылает к способности всех товаров обмениваться друг на друга по закону эквивалентности (момент, аналогичный структурной организации знака), и обе они диа­лектически соотносятся на протяжении всего Марксова анализа, оп-

ределяя рациональное устройство производства, регулируемого поли­тической экономией.

Но вот произошла революция, положившая конец этой «класси­ческой» экономике стоимости, революция самой стоимости как таковой, заменяющая ее старую рыночную форму повой, более радикальной.

Эта революция состоит в том, что два аспекта стоимости, казав­шиеся навек связанными между собой естественным законом, оказыва­ются разобщены, референциальная стоимость уничтожается, усту­пая место чисто структурной игре ценности. Структурное измере­ние обретает автономию с исключением референциального измерения, строится на его смерти. Нет больше никаких референций производства, значения, аффекта, субстанции, истории, нет больше никакой эквивалент­ности «реальным» содержаниям, еще отягощавшим знак каким-то полез­ным грузом, какой-то серьезностью, — то есть нет больше его формы как представительного эквивалента. Победила другая стадия ценности, стадия полной относительности, всеобщей подстановки, комбинаторики и симуляции. Симуляции в том смысле, что теперь все знаки обменивают­ся друг на друга, но не обмениваются больше ни на что реальное (при­чем друг на друга они так хорошо, так безупречно обмениваются имен­но постольку, поскольку не обмениваются больше ни на что реальное). Эмансипация знака: избавившись от «архаической» обязанности нечто обозначать, он наконец освобождается для структурной, то есть комби­наторной игры по правилу полной неразличимости и недетерминированности, сменяющему собой прежнее правило детерминированной эквива­лентности. То же происходит и на уровне производительной силы и процесса производства: уничтожение всякой целевой установки произ­водства позволяет ему функционировать как код, а денежному знаку — пуститься, например, в ничем не ограниченные спекуляции, без всякой привязки к производственным реальностям и даже к золотому эталону. Плавающий курс валют и знаков, зыбкость «потребностей» и целевых установок производства, зыбкость самого труда — подстановочный ха­рактер всех этих элементов, сопровождающийся безудержной спекуля­цией и инфляцией (у нас теперь поистине царство полной свободы — всеобщей ни-к-чему-не-привязанности, никому-не-обязанности, ни-во-что-не-верия; раньше еще была какая-то магия, какая-то магическая обя­занность, приковывавшая знак к реальности, капитал же освободил зна­ки от этой «наивной веры», бросив их в чистый оборот), — ничего по­добного Соссюр или Маркс даже не предчувствовали; они еще жили в золотом веке диалектики знака и реальности, который одновременно был «классическим» периодом капитала и стоимости. Ныне их диалек­тика распалась, а реальность погибла под действием фантастической автономизации ценности. Детерминированность умерла — теперь наша

царица недетерминированность. Произошла экс-терминация (в букваль­ном смысле слова) производственной и знаковой реальности¹.

Такая структурная революция закона ценности была уже ука­зана в термине «политическая экономия знака», и все же этот термин остается компромиссным, так как

I. Идет ли здесь еще речь о политической экономии? Да, в том смысле что перед нами по-прежнему ценность и закон ценности, но с ней произошла столь глубокая, столь решительная перемена, все ее содержа­тельные элементы стали настолько другими, если не просто уничтожи­лись, что данный термин теперь лишь намекает на суть дела; тем более это касается слова «политическая», учитывая, что суть дела в постоян­ном разрушении общественных отношений, регулируемых ценностью. Нет, речь идет уже давно о чем-то совсем другом, чем экономика.

П. Понятие знака тоже сохраняет значение лишь как намек. Ведь структурный закон ценности захватывает сигнификацию в той же мере, как и все остальное, его формой является не знак вообще, но особая организация, именуемая кодом, — а код регулирует не любые знаки. Ни рыночный закон стоимости не означает какой-либо детер­минирующей роли материального производства в какой-либо момент, ни, обратно, структурный закон ценности не означает какого-либо пре­обладания знака. Подобная иллюзия возникает оттого, что первый из этих законов разработан Марксом на материале товара, а второй — Соссюром на материале лингвистического знака; так вот, ее следует разрушить. Рыночный закон стоимости — это закон эквивалентностей, и закон этот действует во всех сферах: он в равной мере относит­ся и к такой конфигурации знака, где эквивалентность означающего и означаемого делает возможным регулярный обмен референциальными содержаниями (еще одна аналогичная черта — линейный харак-

¹ Если бы речь шла только лишь о преобладании меновой стоимости над потребительной (или же о преобладании структурного аспекта языка над функ­циональным), то это отмечали уже и Маркс и Соссюр. Маркс близко подходит к тому, чтобы рассматривать потребительную стоимость просто как средство осу­ществления или же алиби меновой стоимости. И весь его анализ основан на принципе эквивалентности, составляющем сердцевину системы меновой стоимос­ти. Но хотя в сердце системы и есть эквивалентность, здесь нет еще недетер­минированности всей системы в целом (сохраняется детерминированность и ди­алектическая целенаправленность способа производства). Сегодняшняя же сис­тема основана на недетерминированности, движима сю. И обратно, ее навязчиво преследует мысль о смерти всякой детерминированности.

тер означающего, исторически соответствующий линейно-кумулятив­ному времени производства).

Таким образом, этот классический закон стоимости действует одновременно во всех инстанциях (языке, производстве и т.д.), хотя они по-прежнему различаются по своим референциальным сферам.

И обратно, структурный закон ценности означает недетермини­рованность всех этих сфер как по отношению друг к другу, так и по отношению к свойственному каждой из них содержанию (а следова­тельно, и переход от детерминированной сферы знаков к недетерми­нированности кода). Сказать, что сфера материального производства и сфера знаков взаимно обмениваются содержаниями, — это еще слишком мало: они в буквальном смысле исчезают как таковые и утрачивают свою соотнесенность, а равно и свою детерминирован­ность, уступая место гораздо более обобщенной по своему устройству форме ценности, где и обозначение и производство уничтожаются.

«Политическая экономия знака» еще была результатом распрост­ранения и проверки рыночного закона стоимости на материале знаков. Напротив того, структурным устройством ценности вообще отменяется как режим производства и политической экономии, так и режим репре­зентации и знаков. С воцарением кода все это переключается в режим симуляции. Собственно говоря, ни «классическая» экономика знака, ни политическая экономия не исчезают вовсе: они продолжают как бы за­гробное существование, став призрачным принципом убеждения.

Конец труда. Конец производства. Конец политической эконо­мии.

Конец диалектики означающего/означаемого, делавшей воз­можным накопление знания и смысла, линейную синтагму кумулятив­ного дискурса. Но одновременно конец и диалектики меновой/по­требительной стоимости, которая единственно делала возможным об­щественное производство и накопление. Конец линейного измерения дискурса. Конец линейного измерения товара. Конец классической эры знака. Конец эры производства.

Всему этому кладет конец не Революция. Это делает сам капи­тал. Именно он отменяет детерминированность общества способом производства. Именно он замещает рыночную форму структурной формой ценности. А уже ею регулируется вся нынешняя стратегия системы.

*

Эта социально-историческая мутация прослеживается во всем. Так, эра симуляции повсюду открывается возможностью взаимной

подстановки элементов, которые раньше были противоречивыми или диалектически противоположными. Всюду идет одно и то же «по­рождение симулякров»: взаимные подстановки красивого и безоб­разного в моде, левых и правых в политике, правды и лжи во всех сообщениях масс-медиа, полезного и бесполезного в бытовых вещах, природы и культуры на всех уровнях значения. В пашей системе об­разов и знаков исчезают все основные гуманистические критерии ценности, определявшие собой вековую культуру моральных, эстети­ческих, практических суждений. Все становится неразрешимым — ха­рактерный эффект господства кода, всецело основанного на принципе нейтрализации и неотличимости¹. Это, так сказать, мировой бардак капитала — не для проституции, а для субституции и коммутации, для подмены и подстановки.

Сегодня этот процесс, давно уже действующий в культуре, ис­кусстве, политике, даже в сексуальности (то есть в так называемых «надстроечных» областях), затронул и самое экономику, все поле так называемого «базиса». В ней воцарилась та же самая недетерминированность. А вместе с детерминированностью самой экономики, разуме­ется, исчезает и всякая возможность мыслить ее как детерминирую­щую инстанцию.

Поскольку именно вокруг экономики уже два столетия (во всяком случае, начиная с Маркса) завязывался узел исторического детерминизма, то именно здесь особенно важно прежде всего выяс­нить результаты вторжения кода.

¹ Теоретическое производство, как и материальное, тоже теряет свои де­терминации и начинает крутиться вхолостую, срываясь в штопор бесконечных самоотражений в стремлении к недостижимой реальности. Так мы и живем се­годня: всеобщая неразрешимость, эра плавающих теорий, вроде плавающих ва­лют. Все нынешние теории, откуда бы они ни исходили (включая психоаналити­ческие) и сколь бы яростно ни пытались добраться до некоей имманентности или же внереферентной подвижности (Делез, Лиотар и т.д.), — все они страдают зыбкостью и осмыслены лишь постольку, поскольку перекликаются одна с дру­гой. Напрасно требовать от них соотнесения с какой бы то ни было «реальнос­тью». Система отняла у теоретической работы, как и у любой другой, всякую референциальную опору. Потребительной стоимости более не существует также и в теории, зеркало теоретического производства тоже треснуло. И это в порядке вещей. Я хочу сказать, что сама эта неразрешимость теории является эффектом кода. В самом деле, больше не остается иллюзий: такая зыбкость теорий не име­ет ничего общего с шизофреническим «дрейфом», когда течения свободно про­ходят по телу без органов (чьему же телу? капитала?). Она просто означает, что отныне все теории могут обмениваться одна на другую по переменному кур­су, не инвестируясь более никуда, кроме зеркала их собственного письма.

Дата добавления: 2015-07-20