Родомысл Петр и демоническое искажение его миссии

Среди загадок, заданных XVII веком исторической мысли, не последнее место занимает странный факт рождения именно в царской семье, именно в качестве царского сына такого челове­ка, который по своим духовным масштабам, дарованиям, уму, характеру и даже физическому темпераменту в точности соот­ветствовал идеальному образу государственного деятеля, какого требовали тогда Россия, ее метакультура, ее миссия, ее судьба.

Рождение личностей такого масштаба приходится исчислять единицами на сотни миллионов рождений. По теории вероят­ности, шансы в пользу того, чтобы таким человеком оказался именно царевич, близки к нулю.

А между тем в условиях XVII столетия переворот, подобный перевороту Петра, мог осуществить только великий государствен­ный гений при одном непременном, однако, условии: законности его власти в глазах современников. Гораздо более скромные начина­ния Бориса и Лжедимитрия, имевшие в виду сближение России с Западом, не были прощены русскими ни тому, ни другому и послу­жили одной из причин этих двух преждевременных смертей. Конеч­но, масштаб государственного разума этих двух государей далеко уступает гению Петра, но никакому узурпатору, будь он хотя бы и столь же гениален, как Петр, общество той эпохи, еще полностью проникнутое древней идеей родового права на власть, не позволило бы, конечно, опрокидывать вековые общественные устои.

Однако науке сегодняшнего дня, догматически отрицающей телеологию истории, приходится и этот факт обходить молчани­ем. Как всегда в подобных случаях, она притворяется, будто вопросы такого рода не имеют смысла. Она прекрасно понимает, что при исключительно каузальном подходе к явлениям она не сможет произнести в объяснение этого факта ни единого звука.

Такое положение современного историка—историка в собствен­ном значении этого слова—совершенно закономерно. Для него применение к историческим фактам принципа телеологического невозможно и в самом деле: какая методика позволила бы ему подходить к фактам с вопросом «зачем»? С крутого берега этого вопроса ему не видится ничего, кроме безбрежного моря фантазии.

Но метаисторику нет надобности суживать свои возможности до границ, очерченных каузальным подходом. Для него—с кру­тизны вопроса «зачем»—тоже открывается море, но не фантазии, а второй действительности. Никаким фетишем он каузаль­ность считать не намерен и ко многим проблемам подходит с другой стороны, именно с телеологической. В частности, о за­висимости характера и способностей от условий рождения и дет­ства. Если же историку будет угодно не видеть коренного раз­личия между игрой фантазии и метаисторическим методом—не будем, по крайней мере, лишать его того утешения, которое он почерпнет в идее, будто сидение в клетке каузальности есть последнее и блистательнейшее достижение на пути познания.

По-видимому, подготовительная работа демиурга и кароссы Дингры над эфирно-физическою формой или, вернее, аппаратом, который был бы способен вместить столь колоссальную инвольтацию и осуществить ее задания, началась очень давно — за несколько поколений в роду отца царевича и в роду его матери. Процесс этой подготовки находится, конечно, вне поля зрения метаисторика; ему представляется возможность проследить только самый конец его — провиденциальность обстоятельств детства и юности Петра, его личность досоздавших.

Задачи преобразователя должны были потребовать от него исполинского напряжения физических сил. И детство Петра в се­ле Преображенском, вырывая его из тепличной атмосферы двор­ца, где захирели оба его брата, закаляет его тело и представляет возможность для любых физических упражнений, в том числе и для таких, какие кажутся его современникам совершенно не­уместными для царевича.

Будущему реформатору понадобится величайшая независи­мость ума, привычка к отсутствию авторитетов и к самостоя­тельному мышлению. И вот, ни в детстве, ни в отрочестве не допускается в его окружение ни один человек, по своим интеллек­туальным и волевым качествам способный хотя бы на время подменить в мальчике самостоятельную умственную работу сле­пым доверием к авторитету.

Невероятные задачи царствования потребуют от него неслы­ханных, чудовищных, почти не осуществимых форм поведения. Ему придется сбросить царское облачение и, засучив рукава, подавать пример плотникам, кораблестроителям, кузнецам, сто­лярам—мастерам всевозможных ремесел. И в том же Преоб­раженском возникают условия, вполне отвечающие потребности будущего царя — не только приучить себя к трудам подобного рода, но и практически изучить некоторые из них.

На смену боярству ему придется находить талантливых раз­ночинцев, а вместо стрелецкого войска создать — неизвестно как и откуда—новую армию, отвечающую потребностям грядущих дней. И вот, товарищами его игр в Преображенском оказывают­ся мальчишки из простонародья, смышленые, преданные и сме­лые— ядро будущей гвардии.

Суровый долг революционера на престоле потребует от него непримиримости к врагам его государственной идеи. И сердце его ожесточается с ранних лет такими зрелищами, как кровавые стрелецкие бунты и казни, и такими человеческими отношени­ями, как отношение к нему царевны Софьи.

Если бы всеми этими условиями был окружен обыкновенный, то есть никакими метаисторическими силами не выпестованный ребе­нок, ничего исключительного из него все-таки не получилось бы. Но при врожденной гениальности, то есть при выработанной еще ранее силами демиурга и кароссы повышенной способности к восприятию инспирации посланного ему даймона, условия села Преображен­ского деформировали, дошлифовали это человеко-орудие.

Подобное телеологическое рассмотрение могло бы быть при­менено к биографии любого человека, принадлежащего к числу родомыслов, гениев, праведников, при одном условии: при доста­точном количестве биографических сведений, находящихся в на­шем распоряжении.

В чем же состояла историческая задача Петра I, по­скольку эта задача указывалась демиургом?

Насколько можно отслоить в личности и деяниях Петра эту задачу от воздействия уицраора и насколько она вообще вырази­ма в человеческих понятиях, задача эта обрисовывается в следу­ющем виде:

России суждена всемирная миссия, смысла которой императо­ру не дано знать. Он должен быть уверен лишь в одном,— в ее мировом характере. Его персональная задача сводится к тому, чтобы повернуть сверхнарод на путь, ведущий из прозябания в национальной замкнутости на простор общечеловеческого ста­новления. При этом народ русский надлежит ввести в круг пере­довых народов не в качестве чьего-либо сателлита или младшего исторического партнера, а в качестве великой державы, которую другие народы вынуждены будут принимать всерьез с самого начала. Такой поворот возможен только при условии, если Рос­сией будут восприняты объективно передовые начала соседней, старшей культуры, ибо эта культура—одна из двух, сумевших расторгнуть аристократически-сословную ограниченность внут­ри себя и локальную изолированность по отношению к осталь­ному миру. Для того же, чтобы такой переворот был осуществ­лен и результаты его прочны, требуется полное преобразование внутри: оно упразднит боярство как правящую группу, показа­вшую свою неспособность быть на уровне исторических задач, и передаст ведущую роль дворянству и среднему классу. Почему не духовенству, не крестьянству? Потому не духовенству, что господство в государстве этого последнего привело бы к тор­жеству эгрегора православия и, в конечном счете, к иерократической деспотии, наиболее косной из всех деспотий. Не крестьянст­ву же—потому что крестьянство было самым отсталым из всех классов и ему еще веками следовало оказывать помощь прежде, чем оно смогло бы принять положительное участие в государ­ственном и социальном творчестве.

Здесь невозможно подробное рассмотрение вопроса о том, в какой мере историческая деятельность Петра отвечала этому заданию. Но возможно и необходимо другое: указать на смысл второй инвольтации, как бы прослаивавшейся между инвольтацией демиурга и личностью императора и придававшей дея­тельности последнего характер, не всегда и не во всем отвеча­вший желаниям Яросвета.

Эта инвольтация демона государственности обращалась на не­которые свойства характера и темперамента Петра, а в иных случаях—на свойства его рассудка. При этом она искажала ход его мысли и действий в той мере, в какой этот ход не был свободен от воздействия этих самых черт характера, темперамента и рассудка.

Жругр заботливо потрудился над тем, чтобы внедрить в родомысла свою тираническую тенденцию. Ему удалось в целях этого переразвить суровую твердость, необходимую и неизбеж­ную в положении Петра, в неумолимость, внутреннюю свободу от авторитета — в свирепую лютость ко всяким авторитетам прошлого, прямолинейную преданность своей идее—в ненависть ко всему, что ему казалось бесполезным, то есть чего нельзя было обратить на пользу его идее, а стихийный размах—в бесконтрольную чувственность и непомерную грубость. Ирония переросла в склонность к глумлению. Утилитарность мышления выхолостила эстетическое начало натуры, введя его в два русла: русло артистического отношения к ремеслам и русло ремеслен­ного отношения к искусствам. А в проявлениях жестокости стал порою различаться явно садистический оттенок.

Из этих качеств проистекли те промахи государственной мыс­ли, которые привели Петра к деяниям, с точки зрения метаистории—а, пожалуй, также и истории—ошибочным и вред­ным: к не оправданной ничем жестокости в отношении бояр, стрельцов, раскольников, собственного сына, а главное — соб­ственного народа, приносившего замыслам своего царя жертвы мало сказать огромные, но даже иногда не вызывавшиеся необ­ходимостью; к слепому непониманию настоятельнейшей истори­ческой потребности—обеспечить рост, а позднее и ведущую роль среднего класса,— ошибка, имевшая для будущего воистину ро­ковое значение; к насилиям над церковью, в результате которых она после Петра оказалась, по выражению позднейших мысли­телей, в параличе, а при третьем уицраоре дошла до такого низкопоклонства перед собственным врагом, какое в любую другую эпоху показалось бы совершенно неправдоподобным; к пренебрежению интересами крестьянства, что повлекло за со­бой упрочение крепостного строя и на века затормозило культур­ное развитие основного по численности класса российского обще­ства; и наконец—к воцарению в стране той атмосферы террора, обесценения человеческой жизни и неуважения к личности, кото­рая надолго пережила Петра и сделалась атрибутом самодер­жавия в ряде последующих эпох.

Как грандиозна ни была фигура этого императора и сколь провиденциально необходимой ни являлась его деятельность, но двойственность инвольтаций, воспринятых его бушующим серд­цем, богатырской волей и дальновидным, но утилитарным умом, превратила родомысла в двойственное существо, перед которым врата Синклита оказались закрытыми.

Трудно найти более разительную противоположность между образами двух родомыслов, допустивших глубокий ущерб своей миссии: тем, кто, будучи вознесен на предельную высоту едино­державия, непоправимо сорвался с этой крутизны — Иоан­ном IV,—и Петром, до конца своей жизни продолжавшим, не­смотря ни на что, воспринимать инспирацию Яросвета; трудно найти контраст между ними более разительный, чем тот, что обнаруживается при сопоставлении обстоятельств смерти их сы­новей, Ивана и Алексея. В одном случае—самоубийственный для династии и государства акт, совершенный существом, поте­рявшим человеческий облик и охваченным бессмысленным бе­шенством: ярко выраженное проявление воли Велги. В другом — холодно продуманное и беспощадно, вопреки собственному чело­веческому чувству осуществленное мероприятие во имя государ­ственной идеи, которой приносится в жертву собственная плоть и кровь: столь же очевидная инвольтация демона государствен­ности.

Не менее любопытно, пожалуй, представить обоих царей не решающими государственные дела, не поражающими татар или шведов, а пирующими. Один—исподлобья озирающий сотрапез­ников и тут же совершающий что-нибудь безобразное, можно даже сказать монструозное: один раз—поражающий опального боярина посохом в грудь, в другой раз — откусывающий ухо у кого-нибудь из гостей, в третий — хохочущий до слез над князем, зашитым в медвежью шкуру и растерзываемым соба­ками, в четвертый—заставляющий какого-нибудь несчастного съесть уд собственного отца.

И—великий государь через полтора столетия: гигант с мут­ным взором, но твердо стоящий на широко расставленных ногах, заставляющий, хохоча и хлопая по плечу бывшего боярина или, может быть, вчерашнего сапожника либо пирожника, а теперь сановника, выпить залпом кубок Большого Орла.

Истинно великий человек не может не быть великодушным. Грозный — огромен; но он лишен великодушия—и он не велик. Петр же был великодушен — необычным, каким-то великолеп­ным великодушием. Как чудесно уловил это Пушкин:

То он с подданным мирится;'

Виноватому вину Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну...

' Неточность; у А. С. Пушкина: «Нет! Он с подданным мирится...» — Ред.

Но самой выразительной параллелью будет, мне кажется, сопоставление обстоятельств смерти обоих царей. В первом слу­чае— гниение заживо, метание в тоске и молитвах, отчаянные попытки смягчить Божество приказами о помиловании преступ­ников, об отпирании всех темниц. В другом — безоглядная от­дача себя порыву спасти погибающих матросов—и собственная смерть как следствие этого героического поступка. Ясно, конеч­но, что и посмертье Петра не могло иметь ничего общего с посмертьем его далекого предшественника.

Но в Синклит не может вступить тот, кто сам превратил себя в палача — и в переносном, и в буквальном смысле; кто переша­гивал через гекатомбы жертв—собственных подданных, не по­винных ни в чем и отдавших Богу душу только потому, что вождю потребовалось сию же минуту и без малейшей заботы о жизни тысяч строителей воздвигнуть новую столицу — ключ к мировому будущему России.

К этой столице и привязались шельт, астрал и демонизированный эфир основателя Петербургской империи. Медный Всад­ник Фальконета—не просто статуя. Это нечто вроде иконы Второго Жругра, персонифицированного в условном обличий самого яркого из его человеко-орудий. Это также подобие ос­нователя Друккарга, мчащегося на бешеном раругге. Мало того: это—исправленное сообразно человеческому сознанию и услови­ям Энрофа отображение основателя Дуггура, восседающего в лунной полутьме на гигантском змее и озаряющего факелом в простертой руке пышную и мрачную плошадь. На площади Сената понятия переворачиваются: Петр мчится на коне, попирая змею; кругом—светлые колоннады ампира. Но, как и всякая икона, в которой встретились излучения изображенного с из­лучениями эмоционально созерцающих и благоговейных люд­ских множеств, этот памятник тысячами нитей связан с тем, чей прах двести лет покоится в подземелий Петербургской крепости.

А шельт императора, облаченный теперь в демонизированный материальный покров, прикован тяжкой цепью своих деяний к изнанке своего собственного сооружения. Как движущаяся ка­риатида в цитадели Друккарга, этот гигант и доныне поддержи­вает то, что созидал: российскую мировую державу. Да и он ли один? Могут сменяться Жругры, рушиться и снова строиться формы народоустройств, но великий реформатор останется од­ним из тех, кто поддерживает своей мощью Российское государ­ство, пока оно существует на Земле. А потом? Кто и когда снимет с этого Атласа его ношу? Только освобождение Навны, только разрушение Друккарга, только гибель последнего из Жругров, только конец Российского великодержавия.

Дата добавления: 2015-07-17