Заполнение пространства между культурами

Какими импульсами создавалось то гигантское географиче­ское целое, тот странный конгломерат пустынь, тундр, плодород­нейших густонаселенных областей, огромных городов и необоз­римой тайги, которое, в общих чертах, совпало с границами Российского сверхнарода?

Задаваясь таким вопросом, нельзя, конечно, не вспомнить некоторых эпох всемирной истории, когда народ или сверхнарод переходил из состояния географической замкнутости в состояние стремительной экспансии. Историческая наука выдвинула в каче­стве объяснения таких феноменов ряд остроумных соображений о географических, социально-политических и, в особенности, об экономических причинах. Однако можно усомниться в том, толь­ко ли недостаток годных для обработки земель толкнул арабов, на протяжении веков довольствовавшихся прозябанием на своем полуострове в виде разрозненных племен, к ошеломляюще быст­рому объединению и к молниеносной, головокружительной экс­пансии; экспансии, похожей на развернувшуюся пружину, на из­лияние лавы из кратера, на ураган; экспансии, и не подумавшей остановиться на захвате богатых и плодородных соседних стран, но в какие-нибудь пятьдесят лет захлестнувшей территорию от Гвадалквивира до Инда.

Позволительно задать также вопрос, почему же в конце концов именно в Западной Европе экономика сложилась на рубеже XVI века столь беспрецедентно и изумительно, что впервые за всю человеческую историю два сверхнарода — Романо-католический и Северо-западный—одолели океан, залили Америку, втянули в свою орбиту Африку, открыли и частично подчинили своей цивилизации древние культуры Востока? Оставаясь в пределах системы экономических и социально-политических мотиваций, нам придется ответить пожиманием плечей и разведением рук на простой вопрос: отчего социально-экономическая конъюнктура, эту экспансию вызвавшая, сложилась за всю историю многочис­ленных культур человечества только один раз и в одном месте? Если же подобная конъюнктура сложилась хоть раз еще где-нибудь, например в Китае, то почему она не возымела тех же результатов? Оказывается, не грешно сохранить долю сомнения в исчерпывающей силе социально-экономических объяснений и да­же заподозрить в подобных исторических явлениях наличие неко­его фактора, не покрываемого сетью исторической причинности,— фактора иррационального.

Это сомнение и подозрение перерастает в огромный вопроси­тельный знак, коль скоро дело переходит к проблеме русской экспансии на Восток в конце XVI и в XVII столетии.

XVII век вообще задал исторической мысли немало загадок, и одна из самых глубоких заключается в следующем: почему и ради чего, какими именно социально-экономическими причина­ми понуждаемый, русский народ, и без того донельзя разрежен­ный на громадной, не обжитой еще Восточно-Европейской рав­нине, в какие-нибудь сто лет усилиями отнюдь не государства, а исключительно частных людей залил пространство, в три раза превышающее территорию его родины, пространство суровое, холодное, неуютное, почти не обитаемое, богатое только пушни­ной да рыбой, а в следующем столетии перешагнул через Берин­гово море и дотянулся до Калифорнии?

Конечно, усиливавшаяся крепостная эксплуатация выбрасы­вала тысячи людей на восточные, незаселенные окраины, где им приходилось изыскивать средства к существованию. Но разве Урал и Западная Сибирь не были достаточно обширны, чтобы вместить и прокормить население в десятки раз большее, чем казацкие дружины, переваливавшие через Каменный Пояс при Грозном, Борисе или Алексее Михайловиче? Отчего эти крестьяне (а казаками становились ведь в подавляющем большинстве имен­но крестьяне) не брались на новых плодородных местах за свой привычный труд, а переходили на охотничий промысел—промы­сел, ставивший их, по условиям сбыта продукции, в тяжелую зависимость от купцов и от государства? Народ бежал от гнета помещиков. Так. Бежал. Но почему же нельзя было остановиться и прочно обосноваться на Оби, на Иртыше, на Ангаре, где никаких помещиков никогда не водилось, а требовалось бежать дальше и дальше, бежать не от погони, которой не было, а — неизвестно от кого, неизвестно зачем и неизвестно куда, в непро­будную глухомань, через исполинские реки и непролазную тайгу, через районы, занятые инородцами, оказывавшими сопротивле­ние, и, добежав наконец до Тихого океана, не успокоиться даже и там, а перепрыгнуть в Америку?

Русских казаков, дескать, привлекали изобилие зверя и рыб­ные богатства Дальнего Востока. Да, привлекали. Но не одни ведь русские знали, что рыба—вкусная вещь; не одни же русские носили меха и торговали ими. Почему же, странное дело, эти

самые богатства не привлекали, например, китайцев, обитавших к ним гораздо ближе, в культурном отношении стоявших в XVII веке бесспорно выше русских и к тому же страдавших от перена­селенности в своей стране?

На все эти вопросы, сами собой напрашивающиеся еще на школьной скамье, невозможно добиться ответа потому, что из факторов, с которыми удостаивает иметь дело современная на­ука, этого ответа не извлечешь; фактор же, этот ответ в себе заключающий, остается вне поля ее зрения. Это тот самый фактор, который, в его нарочито упрощенном понимании, приня­то, пренебрежительно морщась, называть психологическим и без учета которого вся история превращается не только в мертвую схему, но в прямую подделку науки—подделку, прикрывающую свою неспособность отвечать на элементарные вопросы или дог­матическими разглагольствованиями, или притворным незамеча­нием этих вопросов.

Не будем пугаться слов. Да: избыток телесных сил и мужание народного духа, в котором, при неутраченной еще до конца внутренней цельности, пробуждается стремление вдаль — вот, в психологическом плане, проявление этого иррационального фактора в разбираемую нами эпоху. Что же это за непре­одолимый зов, увлекавший землепроходцев дальше и дальше? Что это за непонятный инстинкт (употребим уж этот таин­ственный термин, более загадочный, чем «эфир» в физике не­давнего прошлого)?

Но нет никакой необходимости представлять себе инвольтацию демиурга непременно в виде головокружительного озаре­ния или потока ослепительных образов. Напротив: такая форма инвольтации — или инспирации—явление далеко не частое. Оно предполагает развитую личность, яркую индивидуальность, даже некую специфическую одаренность, близкую отчасти к художест­венной, но не идентичную ей; скорее это один из видов одарен­ности религиозной. Демиургическая же инвольтация «человека массы» знает совсем иные пути. В такой душе демиург не бушует подобно буре; такому уму он не внушает никаких огромных идей, не распахивает перед такой душой ни космических панорам, ни этических горизонтов. Он совершает другое: он поднимается из глубин души бессловесным, грозным и непререкаемым зовом Бессознательного.

Голосами Бессознательного говорят с человеком массы и дру­гие инстанции: каросса, уицраор, Соборная Душа народа, даже Велга. Различить эти голоса можно только по характеру пробуж­даемых ими чувств и внушаемых ими деяний.

А деяния, внушавшиеся землепроходцам, сводились к од­ному—только к одному, но великому: силами нескольких сотен богатырей захватить и закрепить за сверхнародом Рос­сийским грандиозные пространственные резервы—всю пусту­ющую территорию между массивами существующих ныне на земле культур. Ни один казак, ни один герой сибирских за­воеваний этого, конечно, даже приближенно не понимал. Перед каждым возникала не эта общая историческая цель, а мелкая, частная, конкретная: бороться за свое существование путем устремления на Восток за горностаем, за белкой, за соболем. Всего этого имелось в изобилии в уже захваченных местах; но остановиться почему-то было невозможно. Этому мешали дикие запахи с неведомых пустошей Востока, ударяющие в но­здри и пьянящие, как вино. Этому мешало курлыканье журавлей, трубные клики оленей — напряженные, страстные, вольные го­лоса звериного мира. Этому мешала синеватая дымка, за­туманивавшая на востоке дремучий лесной горизонт. Этому мешали бездомные ночлеги, костры, лица и рассказы товарищей, песни, удалая жизнь. Даже само солнце мешало этому, под­нимаясь над таинственными восточными просторами, словно указывая молча путь и цель. Главное же — мешала собственная кровь, учившая именно так понимать голоса ветра и солнца, зверей и птиц,— кровь, гудящая по жилам властным призывом вдаль, внеразумным и провиденциальным хмелем бродяжни­чества.

Да это даже не психология, это просто поэзия!—скажет кто-нибудь. Что же, разве историческая наука выше поэзии, чтобы позволять себе смотреть на нее свысока? А если они равноценны, если они должны друг друга оплодотворять, то закономерна не только история поэзии, но и поэзия истории. В особенности же не стоит иронизировать над поэтическим элементом в истории то­му, кто без привлечения на помощь этого элемента не сумел ответить на поставленные здесь вопросы ничем, кроме словес­ного топтания вокруг них или же стыдливого молчания.

Показательно, что демон государственности долгое время оставался в стороне от движения землепроходцев. Это видно хотя бы по той безучастности, с какой российское государство взирало на занятие русским народом огромных земель на Восто­ке. Когда это движение началось, Первый Жругр был поглощен другим: санкция демиурга была уже утрачена и самое существо­вание уицраора клонилось к концу. Тут было уж не до Сибири. Второй же Жругр на протяжении всех трех столетий своего существования понимал просторы Азии только как второстепен­ную статью государственного обогащения. Поразительно, что вплоть до XX столетия он так и не понял, зачем, собственно, история и его собственный народ обременили его Сибирью и Да­льним Востоком. И когда пушной промысел перестал играть в государственных доходах заметную роль — Сибирь преврати­лась в место ссылки, а Русская Америка была продана. Что сказал бы Петр, этот великий флотостроитель и морелюбец, если бы мог знать, что через двести лет, в 1925 году, его преемники все еще не будут иметь военного, да в сущности и гражданского флота на Тихом океане? А Петр бессознательно понимал больше, чем демон государственности. Он понимал, например, что для чего-то нужно (неизвестно, собственно, зачем именно) осущест­вить такое грандиозное предприятие, как Великая Северная экс­педиция. Подобного предприятия не замышлял и не проводил ни один европейский монарх ни в XVII, ни в XVIII, ни даже в XIX столетии. Нет данных, однако, предполагать, что Петр ясно отдавал себе отчет в смысле и цели такого предприятия. Во всяком случае, колоссальные расходы, которых оно потребовало, не могли окупиться ничтожными экономическими выгодами, даже если бы русским кораблям удалось пробиться в Индию через Ледовитый океан. А бросать деньги на затеи, не сулящие большой государственной выгоды, Петр не любил. Но дело в том, что Петр I, как стремлюсь я показать в следующей главе, был не только проводником воли демона государственности: через него больше, чем через всех других русских государей нового времени, волил демиург, и если мы откажемся видеть плоды его инспирации в целом ряде деяний Петра, мы ничего не поймем в русской истории последних столетий.

Итак, воление демиурга явственно сказалось в занятии рус­скими североазиатских пространств, обширных и почти пустых. Но почему он так торопил этот процесс? Чтобы не опередили другие? Но кто же? Китай? Но Китай до XX века не мог овладеть как следует даже Маньчжурией. Англия? Но Англию Сибирь не привлекала ни раньше, ни после. Япония, Соеди­ненные Штаты? Но экспансия этих государств началась только на рубеже XX века.

Мы не можем знать, во избежание какого зла демиург уско­рял закрепление за своим сверхнародом этих территорий. Пред­видел ли он все же возможность их захвата каким-нибудь чуже­земным завоевателем? Или не исключена была возможность образования в Сибири самостоятельного государства, сильного, способного к обороне и наступлению, что повлекло бы за собой цепь лишних трудностей, жертв, кровопролитий? Все это—пред­положения, не опирающиеся ни на какой метаисторический опыт, следовательно, лишенные какой бы то ни было цены.

Но достаточно очевидно, что превращению России из окра­инной восточноевропейской страны в великую евразийскую дер­жаву, заполняющую все полое пространство между Северо-за­падной, Романо-католической, Мусульманской, Индийской и Дальневосточной культурами (то есть между почти всеми культурами, ныне существующими), Яросветом придавалось особое значение. Можно догадываться, что это имело отношение ко всемирно-историческому назначению России и что эти про­странственные резервы должны послужить ареной для тех твор­ческих деяний сверхнарода, свидетелем которых явится XXI или XXII век. Культура, призванная перерасти в интеркультуру, может осуществить свое назначение, лишь тесно соприкасаясь со всеми культурами, которые она должна ассимилировать, объединить и претворить в планетарное единство. Если сверх­народ предназначен стать реактивом, трансформирующим и се­бя, и все сверхнароды мира в духовно единое Человечество, то ему должны быть уготованы пространства, соответствующие размаху его борьбы, его идей и творческого труда.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дата добавления: 2015-07-17