Сэр Эсмонд Ингрем, «Таймс», Лондон 13 страница

Но и это не самое страшное. С восемнадцатого века, когда жил великий английский юрист, сэр Уильям Блэкстоун, и до наших дней мы видим, что наше общество может погубить свою душу, если дать порнографистам неограниченную свободу. Блэкстоун говорил, что осуждать и запрещать опасные и отталкивающие книги «необходимо для сохранения мира и доброго порядка, правительства и религии, единственных твердых гарантов гражданских свобод». Сейчас, двести лет спустя, нам продолжают напоминать о нашей обязанности. Антрополог Маргарет Мид считает, что все человеческие общества на земле осуществляют какой-нибудь вид цензуры поведения, особенно над сексуальностью. В Англии сэр Патрик Девлин призывал нас ни в коем случае не допускать половой распущенности.

«Ни одно общество, – говорил он, – не может существовать без нетерпимости, негодования и отвращения. Эти силы стоят на страже морали». Наш американский судья, Тармен Арнольд, полностью согласен с этой мыслью. Он даже пошел дальше, заявив: «Истина заключается в том, что законы против непристойности не имеют под собой разумной или научной основы, а скорее олицетворяют собой нравственное табу, но это не делает их менее нужными. Они необходимы, потому что без них государство будет испытывать недостаток нравственности». Короче, существует научная основа для законов против непристойности, или ее не существует, но я полагаю, что такая основа есть, законы должны соблюдаться и выполняться, если наше общество хочет противостоять разъедающему действию разнузданности.

Друзья мои, давайте не будем бояться, что на нас повесят ярлык цензоров, и опасаться справедливой и необходимой цензуры. Истина заключается в том, что цензура, которая стара как мир, давно стала необходимой для сохранения всеобщего порядка и выживания цивилизованного человека. Задолго до рождения Христа философ Платон задался вопросом: «Должны ли мы бездумно позволять нашим детям слушать какие угодно рассказы самых случайных людей, которые могут внушить им нечто противоположное тому, чему мы их учим?» На этот вопрос Платон дает следующий ответ: «Первым шагом должно стать введение цензуры литературы, и пусть цензоры разрешают хорошие книги и осуждают плохие. Мы хотим, чтобы матери и няньки рассказывали детям только хорошие истории».

Друзья мои, наступило время, когда каждый из нас должен посмотреть правде в лицо. Порнография, в какие бы одежды она ни рядилась, все равно остается откровенной непристойностью и угрожает нашим семьям, нашему будущему и здоровью нашей великой нации. Мы должны сказать друг другу, всей стране, что пришло время встать на борьбу и положить конец этой черной чуме. Время пришло. И как гражданин, и как ваш окружной прокурор, я обещаю повести в крестовый поход против порнографии все силы своего ведомства!

Элмо Дункан сделал паузу, ожидая реакции слушателей, которая не замедлила последовать. По залу прокатилась волна рукоплесканий. Барретт взглянул на Фей. Девушка не сводила возбужденно блестевших глаз с фигуры на сцене и хлопала в ладоши. Встревоженный, Барретт повернул голову и посмотрел через проход. Мэгги Рассел сидела неподвижно, с бледным и задумчивым лицом, руки лежали на коленях. Интересно, подумал Барретт, почему она не хлопает? Но его мысли прервал зычный голос оратора, и он вновь повернулся к сцене.

– В тысяча восемьсот двадцать первом году, – говорил Дункан, – в Соединенных Штатах прошел первый процесс против непристойности, на котором некий Питер Холмс был признан виновным в издании «Мемуаров женщины для утех», известных под названием «Фанни Хилл». Различные издатели, и с каждым годом их число росло, пытались использовать в своих корыстных интересах наши свободы, насмехались над конституцией и правосудием. В итоге сегодня порнография приносит в год два миллиарда долларов дохода. Я обвиняю этих издателей в поддержке, а иногда и поощрении производства мерзости, в распространении этой мерзости по стране под видом литературы. Они пекутся только о получении прибыли. Я в равной мере обвиняю и продавцов книг, которые не отвергают эту дрянь, в безнравственности, в предпочтении личной выгоды общественному благополучию. Обвиняю я и писателей, которые воспевают непристойность. Никто не скроется от карающего меча правосудия, и пусть он в первую очередь падет на головы самих создателей порнографии, этих профанаторов свободы слова. Они пытаются спрятаться за юбкой музы, которую сами же пачкают и оскверняют.

Дункан сделал паузу и покачал головой.

– Писатели… писатели, – печально произнес он, – предающие не только самих себя, но и всех остальных и поклоняющиеся своему единственному богу, богу наживы, Маммону. Я хочу привести вам слова знаменитого писателя: «Даже я готов подвергнуть цензуре настоящую порнографию, – писал он. – Порнография хочет оскорбить секс, вывалять его в грязи. Этому не может быть прощения». Этому действительно не может быть прощения. А знаете, кто написал эти великие слова? Я вам сейчас скажу. Д. Г. Лоуренс, автор «гимна чистоте», «Любовника леди Чаттерлей»!

Слушатели засмеялись и захлопали. Элмо Дункан с улыбкой поднял руку.

– Я еще не кончил, – сообщил он. – Послушайте-ка теперь вот что. Когда Джеймс Джойс издал в Париже своего «Улисса», знаете, кто одним из первых потребовал запрета этой книги? Конечно, вы уже догадались. Сам Лоуренс, автор «Любовника леди Чаттерлей», ставший защитником общественной морали. Он решил оградить общество от всякой порнографии, кроме своей собственной!

Громкий смех заставил Дункана замолчать. Спустя полминуты он снова заговорил, теперь уже серьезно:

– Я упомянул «Улисса» Джеймса Джойса, и он напомнил мне о том, о чем я давно хотел сказать. Долгие годы нам долдонили о храбрости судьи Вулси, который позволил этой порнографической книге попасть на нашу землю, долгие годы нам ставили в пример доблесть судей Огастэса и Лернида Хэндов, которые оставили решения Вулси в силе. Но, друзья, не обессудьте. Никакие ссылки на Вулси и Хэндов не помешают мне выслушать человека, которому следовало бы дать слово в первую очередь, настоящего храбреца, осмелившегося не согласиться с решением Хэнда на том апелляционном процессе. Я говорю о давно забытом судье апелляционного суда Мартине Мантоне. Его возражения каждый из нас должен записать на скрижалях нашего крестового похода против осквернителей свободы. «Конгресс принял этот законодательный акт против непристойности в интересах большинства населения, – писал Мантон, считая, что только ненормальный человек надеется защитить себя сам. Потом он продолжает: – Не люди существуют ради литературы, чтобы принести автору славу, обогатить издателя, а книге предоставить рынок. Совсем наоборот, литература существует для людей, чтобы ободрить уставших, утешить скорбящих, поддержать упавших духом, привить человеку интерес к окружающему миру, дать радость жизни и пробудить любовь к человечеству. Искусство, которое замкнуто на самом себе, бессердечно и скоро перестает быть искусством. Искусство, существующее только для удовлетворения потребностей рынка, вовсе не искусство, а торгашество. Единственным подлинным искусством является искусство, существующее для людей… Шедевры никогда не создавались людьми с непристойными и похотливыми помыслами, людьми, не верящими в Бога… Хорошее произведение литературы имеет прочные и надежные критерии оценки, оно, как всякая добротная вещь, благодарно и живет долго. Ему необходим человек, которого оно призвано веселить, утешать, очищать. Только хорошими книгами писатели могут заслужить право на свое место в мире». Я очень надеюсь, что эти слова навсегда станут девизом ОБЗПЖ и наши люди начнут остерегаться…

При упоминании имени Мартина Мантона серые клеточки Барретта усиленно заработали и быстро нашли то, что искали. Благородный судья Мантон через несколько лет после произнесения этих возвышенных слов был арестован за препятствование принятию справедливого решения и отсидел в федеральной тюрьме девятнадцать месяцев. Барретт спросил себя, стоит ли сообщить об этом Фей, слушавшей прокурора с открытым ртом, и решил промолчать. Слишком она была увлечена красноречием Дункана. Майк опять прислушался.

–…да, со вниманием отнестись к словам судьи Мантона, – говорил Дункан. – Потому что, если бы несколько недель назад им последовал один издатель и один книготорговец, в нашем городе было бы меньше насилия и наши соседи так не страдали бы.

Элмо Дункан сделал паузу и немедленно получил шквал аплодисментов в награду за это первое упоминание о «Семи минутах» и изнасиловании, совершенном Джерри Гриффитом.

Майк Барретт посмотрел на рукоплещущую Фей и еще раз обернулся на Мэгги Рассел. Как и прежде, она не хлопала. Мисс Рассел взяла пустой стакан и сумочку, внезапно встала, встретилась с Майком взглядом и направилась к выходу.

Ее неожиданный уход ошеломил Барретта. Он не сомневался, что она пришла сюда, потому что симпатизирует ОБЗПЖ и Элмо Дункану. Ведь они хотели запретить книгу, которая, по их мнению, толкнула Джерри Гриффита на изнасилование. А Джерри и Мэгги Рассел были близкими родственниками. Тогда почему же она ушла так внезапно и, похоже, без намерения вернуться, не дождавшись окончания речи окружного прокурора?

По какой-то загадочной причине девушка не соглашалась с Дунканом. Может, при благоприятном стечении обстоятельств к защите она отнесется более благосклонно? Над этим стоило подумать.

Фей внимательно слушала Дункана. Барретт наклонился к ней и прошептал:

– Извини, дорогая. Я сейчас вернусь.

– Куда ты, Майк?

– В туалет. Потом расскажешь, что я пропустил.

Майк Барретт направился к дверям. Мэгги Рассел поставила пустой стакан на столик и пошла по длинному коридору. Он бросился вдогонку и окликнул ее:

– Мисс Рассел…

Она остановилась, не выказав никакого удивления.

– Не хочется упускать такой случай поговорить с вами, – сказал Майк, догнав ее.

Она молча ждала.

– Ваши родственники Гриффиты… Я слышал, вы живете с ними.

– Я секретарь и компаньонка миссис Гриффит.

– Фей говорила о ваших отношениях с Джерри.

– Что она сказала?

– Что вы большие друзья.

– Да, мы не только родственники, но и близкие друзья. – Она пристально посмотрела на Барретта, потом многозначительно добавила: – И я готова защищать его от любого человека, который захочет причинить ему боль.

– Если вы намекаете на меня, то неправильно выбрали цель, – нахмурился Барретт. – Мне незачем причинять боль Джерри Гриффиту. Совсем наоборот. Мне жаль его, и я сочувствую всем вам. Джерри интересует меня лишь с профессиональной точки зрения. Я защищаю продавца книги, которая, по словам Джерри, заставила его совершить преступление. То немногое, что мне известно о юношеской преступности, не убеждает меня, что чтение книг виновато в росте числа правонарушений. Существует множество других факторов, которые нельзя не принимать во внимание, и среди них воспитание и семья. Я надеялся поговорить об этом.

Мэгги Рассел не мигая смотрела на него своими зеленовато-серыми глазами.

– Сама удивляюсь, почему я вас до сих пор слушаю? Что дало вам повод хотя бы на секунду подумать, будто я захочу обсуждать личную жизнь своих родственников?

– Ну, с одной стороны, ваше поведение в зале, – ответил Барретт. – То, что вы сюда пришли, вполне объяснимо, но мы с вами оказались единственными людьми в зале, которые не рукоплескали глупостям окружного прокурора. А когда вы вышли, мне подумалось, что вы, возможно, не вполне разделяете его взгляды. Может, я неправильно истолковал ваш поступок, но такая мысль промелькнула. На какую-то долю секунды, глядя на вас, я… Вы кажетесь мне честной, умной и откровенной, способной понять, что разговор со мной не повредит Джерри, а кое в чем поможет ему.

Мэгги спокойно положила обе руки на сумочку, которую держала перед грудью, и ответила:

– Мистер Барретт, начну с вашего последнего замечания. Я умная и откровенная, и поэтому у меня хватит ума и откровенности сказать вам, что мой дальнейший разговор с вами может стать предательством по отношению к тем, кто так много сделал для меня. Теперь о мистере Дункане. Меня совершенно не интересуют его взгляды на цензуру в целом. Защитить Джерри – вот единственное, что интересует меня сейчас. Сегодня я пришла сюда послушать окружного прокурора, потому что он собирается выступить в суде против источника всех бед Джерри. В этом смысле мистер Дункан будет защищать Джерри и поможет смягчить его вину. А ушла я, потому что насмотрелась и наслушалась вволю.

Немного помолчав, она продолжала более серьезным тоном:

– Мистер Барретт, я не имею ни малейшего представления, в какой степени порнография влияет на юношескую преступность. Я только знаю, что дорогой мне человек признался, будто книга испортила ему жизнь. В данном конкретном случае я за цензуру, но категорически не согласна с тем, куда клонит окружной прокурор. Мне до лампочки сторонники цензуры и атмосфера, которая создается в обществе, но я поддерживаю частичные ограничения в литературе для молодежи, особенно книг сомнительного содержания, напечатанных с единственной целью – продать их. Мне не нравится цензура честных книг, независимо от того, сколько неприличных слов они содержат, независимо от того, что в них говорится о сексе. Такие книги не могут навредить молодежи. Зато другие книги, по-моему, могут. Вот так.

На Барретта эта речь произвела впечатление и побудила задать вопрос.

– Хорошо, мисс Рассел. Достаточно разумно. Тогда скажите, если, конечно, вы читали «Семь минут»: это честная или коммерческая книга?

Девушка ответила не сразу.

– У меня сейчас нет никакого желания обсуждать мои литературные вкусы.

– Не может быть, чтобы вы не понимали. Даже если Джерри признался, что на совершение преступления его толкнули «Семь минут», могут существовать более веские причины, о которых он, возможно, и не догадывается. Вы согласны с этим?

– Мистер Барретт, я не психоаналитик. Я знаю только, что не собираюсь обсуждать своих родственников ни с вами, ни с кем-либо другим.

– А может, есть другие близкие Джерри люди, которые считают, что правдивый разговор о нем в конце концов поможет ему самому. По-моему, глупо спрашивать, согласится ли Фрэнк Гриффит встретиться со мной?

– Мистер Гриффит отнесся бы к вам, как к мерзавцу. Будь его воля, уверена, он бы раздавил вас.

– Говорят, что у миссис Гриффит более спокойный характер.

– Верно, но лишь потому, что она инвалид. Вы задали глупый вопрос. У нас дружная семья, и наши мнения об этом деле полностью совпадают. Я не знаю, что вам нужно…

– Джерри. Я хочу поговорить с ним, потому что, мне кажется, он может помочь и мне, и себе.

– Вы напрасно тратите и мое, и свое время. Джерри никогда не согласится встретиться с вами. А если бы даже и захотел, никто из нас не позволил бы ему сделать это. Должна заметить, мастер Барретт, что ваша настырность начинает раздражать.

– Извините, – улыбнулся Барретт. – Вы могли вообще со мной не разговаривать, но хотя бы ответили на несколько вопросов. Почему? Только из вежливости, мисс Рассел?

– Не только, мистер Барретт. Я хотела посмотреть, действительно ли вы такой сукин сын, каким вас считают.

– И как?

– Не уверена, но, судя по тому, что я видела нынче вечером, мне кажется, что вы бессердечны и честолюбивы, совсем не обращаете внимания на человеческие чувства и думаете только о том, как бы выиграть процесс. Мне не нужны ни вы, ни ваш процесс, мистер Барретт. Мне плевать, как он закончится для вас. Меня занимает только судьба Джерри. Так что, если вы не такой, каким вас выставляют, можете это доказать, прекратив докучать мне. Допрос окончен, мистер Барретт. Приятного вечера.

С этими словами она повернулась и быстро зашагала по коридору.

Майк Барретт посмотрел ей вслед и вернулся в зал. Он не злился, не обижался на Мэгги Рассел, а только чувствовал легкую грусть оттого, что она так красива. Он не встречал женщины более очаровательной, чем Мэгги Рассел, за исключением Фей, которая тоже была очаровательна, но по-другому… И жизнь разбросала их по противоположным лагерям.

Хмурый Майк сел рядом с Фей. Он принялся извиняться, но она поднесла палец к губам и показала на сцену. Дункан заканчивал выступление.

– Итак, друзья мои, – сказал окружной прокурор, собирая с трибуны бумаги, – мы знаем, что должны бороться, и почему должны бороться, и что можем победить, только идя рука об руку. Борясь за общую цель, давайте не будем забывать то, что давным-давно сказал о нашей любимой родине де Токвилль: «Америка – великая страна, потому что она добропорядочна. Когда Америка перестанет быть добропорядочной, она перестанет быть великой». Давайте всеми силами сражаться за добропорядочность Америки, за то, чтобы ее величие никогда не иссякло. Благодарю вас.

Тысяча слушателей дружно встали и, будто по команде, захлопали в ладоши, крича «браво!».

Барретт с тревогой созерцал этот единодушный порыв противников. Если бы такое же количество людей в каждом городе, подумал он, направило свои усилия на борьбу с раком, бедностью, расовой дискриминацией или хотя бы войной, вместо того чтобы запрещать открытое обсуждение секса, тогда эта свободная страна могла бы и впрямь обрести свободу. Но борьба с другими пороками казалась старым кальвинистам менее достойным делом, чем борьба с сексом. Черт бы побрал этих фанатиков!

Крики «ура» и рукоплескания не стихали, и Барретт заметил, что он – единственный человек в зале, который не поднялся на ноги. Дабы не привлекать к себе внимания, он быстро встал.

Перехватив взгляд Майка, Фей перестала хлопать.

– Речь увлекла меня, – извинилась она. – Ты должен признать: кем бы ни был наш друг Дункан, он весьма эффектен, хоть и имеет дело с отребьем. Но этим приходится заниматься большинству политиков, правда? Не расстраивайся, Майк. Ты вдвое умнее его и сделаешь из него отбивную в суде. Я просто хотела сказать, что он удивил меня своим ораторским искусством.

– Даже если бы он заикался, они бы рукоплескали ему, как Демосфену, – возразил Барретт. – Пошли отсюда.

– Подожди секунду. – Фей показала на сцену. – По-моему, это еще не конец.

Элмо Дункан не ушел со сцены. Он стоял рядом с трибуной и слушал появившегося неведомо откуда коренастого мужчину, в котором Барретт узнал помощника окружного прокурора Виктора Родригеса. Рядом с ними стояла высокая кобылоподобная матрона в дорогом, но нелепом костюме. «Наверное, миссис Оливия Сент-Клер, президент ОБЗПЖ», – подумал Майк Барретт. Родригес что-то объяснял прокурору, потрясая листом бумаги. Матрона о чем-то спросила Дункана, и тот горячо закивал. Потом прокурор взял лист и протянул ей.

Шум начал мало-помалу стихать, но когда Элмо Дункан в сопровождении Родригеса спускался со сцены, аплодисменты опять стали громче. Дункан благодарно улыбнулся, помахал рукой и сошел со сцены. Его немедленно окружили поклонники. Похожая на лошадь женщина тем временем подошла к микрофону и подняла обе руки, прося тишины. В одной руке, затянутой в перчатку, она держала лист бумаги.

Чтобы утихомирить публику, она громко крикнула в микрофон:

– Внимание, пожалуйста… прошу вашего внимания еще на одну минуту… Мы только что узнали потрясающие новости… которые имеют отношение ко всем нам!

В зале немедленно воцарилась тишина. Женщина заговорила, и у Барретта появились дурные предчувствия, когда он услышал в ее голосе торжествующие нотки.

– Сногсшибательные новости! – выкрикнула женщина размахивая листком. – Прежде чем я сообщу их вам, леди и джентльмены, сторонники и члены ОБЗПЖ, я хотела бы сказать несколько слов как президент Общества…

«Значит, это и впрямь страшная миссис Сент-Клер, – подумал Майк Барретт. – Это она дала толчок к аресту Бена Фремонта и шумихе вокруг „Семи минут“. Интересно, – мелькнула у него мысль, – какие еще напасти она сейчас накличет на мою голову?»

–…и поблагодарить нашего уважаемого окружного прокурора за его вдохновенную и яркую речь, – продолжала миссис Сент-Клер. – С такими слугами народа, как мистер Дункан, мы скоро победим. А сейчас…

Она поднесла к микрофону лист бумаги.

–…а сейчас – новое свидетельство, которое самым драматическим образом выплыло на поверхность и которое поддержит нашу борьбу за бдительность при оценке литературы и даст окружному прокурору последнее недостающее оружие, необходимое для разгрома апологетов порнографии. – Она положила лист перед собой, несколько секунд смотрела на него, потом подняла голову. – Вообще-то это заявление должен сделать сам прокурор. Однако поскольку оно имеет прямое отношение к «Семи минутам», из этических соображений мистеру Дункану, как мне объяснили, лучше воздержаться от всяких публичных комментариев до окончания процесса. Поэтому мистер Дункан не может обсуждать факты, имеющие непосредственное отношение к предстоящему процессу. ОБЗПЖ так же заинтересовано в разгроме порнографии в общем и «Семи минут» в частности, как и прокуратура. Я, как президент ОБЗПЖ, считаю себя обязанной проинформировать нас о самых последних событиях, касающихся этой мерзкой книги.

Слушатели с трудом сдерживали любопытство. У Барретта бешено колотилось сердце.

Миссис Сент-Клер подняла глаза от листка и начала:

– Дамы и господа, соратники, все вы знаете, что первым издателем «Семи минут» был француз по имени Кристиан Леру. Он лично знал покойного Дж Дж Джадвея и, возможно, он – единственный человек на земле, способный пролить свет на многие оставшиеся до сих пор невыясненными вопросы, касающиеся книги и ее автора. Все мы спрашивали себя, какой человек мог создать такую книгу? Какие побуждения подвигли его написать «Семь минут»? Что случилось с ним потом? Что послужило причиной ранней смерти? Сегодня вечером мы наконец получили ответы на эти вопросы, и получили их из уст самого Кристиана Леру, издателя Джадвея.

Сердце Барретта забилось еще сильнее, и он обменялся встревоженными взглядами с Фей. Потом опять повернулся к сцене.

– Менее часа назад во Франции после продолжительных поисков был найден Кристиан Леру, и он согласился помочь народу штата Калифорния, Америки и всему человечеству в обсуждении «Семи минут». Кристиан Леру сожалеет об издании этой отвратительной книги и считает это ошибкой молодости, следствием незрелости и алчности. Но сейчас, дабы другие не повторяли его прегрешений и чтобы грязные книжонки не причиняли вреда человечеству, месье Леру намерен искупить свою вину и помочь прокурору.

Послышались нестройные хлопки, но Оливия Сент-Клер жестом попросила людей успокоиться и продолжала:

– Сейчас на не проясненные еще вопросы отвечает человек, который хорошо знал Дж Дж Джадвея. Французский издатель сообщил, что Джадвей написал книгу, потому что отчаянно нуждался в деньгах. Джадвей вел распутную жизнь в Париже, тратил сбережения на спиртное, наркотики и свою последнюю любовницу. Да, у него была женщина, любовь которой он мог сохранить только с помощью дорогих подарков. Леру объяснил, что Джадвей сделал ей самый большой подарок, сделав прототипом героини своей гнусной книги «Семь минут». Настоящее имя этого несчастного создания – Касси Макгро, и именно она изображена в книге как Кэтлин. Когда у Джадвея кончились деньги, он решил написать порнографическую книгу, чтобы быстро заработать. Но Джадвей воспитывался в благочестивой семье и после издания «Семи минут» увидел, какой вред книга нанесла невинным людям. Он понял всю глубину своей ошибки и грехопадения. Вечером Леру подтвердил то, что наш окружной прокурор узнал из другого заслуживающего доверия источника. В последние дни жизни Дж Дж Джадвей осознал весь ужас своего поступка и понял, что сможет сохранить лицо, только если отречется от этой ужасной и мерзкой книги. Чтобы хоть как-то искупить вину, Дж Дж Джадвей покончил с собой.

По залу пронесся дружный громкий вздох.

Миссис Сент-Клер заговорила, стараясь перекричать шум:

– Если сам автор покончил с собой от стыда за созданное им произведение, значит, он заслуживает того, чтобы мы объединили свои усилия и уничтожили это чудовище, даровав тем самым Джадвею долгожданное спасение. Кристиан Леру сейчас направляется к нам на подмогу в Лос-Анджелес, чтобы выступить свидетелем обвинения. Его смелость и скорое появление в зале суда вселяют в нас уверенность в исторической победе. Мы сами будем приветствовать мистера Леру на нашем следующем собрании, которое состоится совсем скоро и будет посвящено нашей победе. Спасибо вам, друзья и соратники!

Зал разразился оглушительной овацией.

Майк Барретт слушал Сент-Клер в смятении и молчании. Каждое ее слово било, будто удар мясницкого ножа. Это был нокаут, но все же Майк попытался убедить себя, что такого быть не может. И не убедил.

– Пойдем, – прохрипел он и схватил Фей за руку.

Они покинули переполненный зал.

– Куда мы идем? – спросила Фей.

– Ушам своим не верю, – объяснил Барретт, увлекая Фей за собой к вестибюлю. – Быть этого не может. Шесть часов назад мы спрятали Кристиана Леру в гостинице и считали его своим главным свидетелем. Он согласился защищать Джадвея с его книгой, и вдруг Дункан заявляет, что Леру хочет выступить свидетелем обвинения. Я должен выяснить правду… Послушай, Фей, – сказал он, остановившись посреди вестибюля. – Покури здесь где-нибудь. Я быстро. Нужно позвонить Эйбу Зелкину. Пока он не опровергнет слова Сент-Клер, я не успокоюсь.

Барретт торопливо отправился на поиски телефона. Он нашел кабинку, закрылся в ней, достал монеты и набрал номер Эйба.

– Я ждал, когда ты вернешься домой, – встревоженно заявил Зелкин. – Нам необходимо поговорить. Из Франции только что звонил Дювуа. Знаешь, что нашей козырной карты больше нет? Никто не знает, куда, черт побери, делся этот Леру!

Барретт закрыл глаза и прислонился спиной к стене будки. Значит, миссис Сент-Клер сказала правду.

– Эйб, я знаю, где эта скотина. Он летит к Элмо Дункану.

– Ты шутишь? О, только не это!

– Эйб, я серьезно. Я звоню из «Хилтона». Знаешь, что я сейчас услышал? – Он уныло пересказал сообщение Оливии Сент-Клер, потом устало добавил: – Не пойму, как это могло произойти. Мы спрятали его под вымышленным именем, и он согласился на наши условия. Мне в голову приходит только один ответ. Наше предложение навело Леру на мысль, что он стал ходовым товаром на рынке. Как только наш человек вышел из его номера, Леру, вероятно, связался с Дунканом и продался за более высокую цену.

– Нет, Майк. Дюбуа не такой дурак, он это предусмотрел и поговорил с консьержем, телефонисткой и управляющим отелем. С момента, когда он отвел Леру в номер, тот ни разу не выходил, не посылал и не получал ни писем, ни телеграмм, не звонил сам, и ему никто не звонил. Дюбуа удалось выяснить лишь, что за несколько часов до его прихода к Леру явился какой-то француз. Вскоре после этого они ушли, и Леру как в воду канул!

– Тогда существует единственное объяснение. Дюбуа, наш частный сыщик. Он знал, что Леру – ходовой товар, и мог продать нас.

– Совершенно исключено, Майк. Мы обсуждали эту возможность с Филом Сэнфордом и Лео Кимурой как раз перед твоим звонком, и они оба сказали «нет». Сэнфорд назвал нам имя французского агента своего отца, и тот порекомендовал Дюбуа. Он поручился за его честность и неподкупность. Нет, сомневаюсь, что это был Дюбуа.

– Но в чем же тогда дело? – воскликнул Барретт. – Леру сидит в гостинице и вдруг тает, как снег. Этому должно быть какое-то объяснение. Я не против того, чтобы заниматься делами, в исходе которых совершенно не уверен, но когда вмешиваются потусторонние силы – тут уж меня увольте!

– Ладно, догадками делу не поможешь. Только бессмысленная трата сил и энергии. Какая разница, что произошло, если это уже произошло. Мы проиграли раунд.

– Это был пятнадцатый раунд, Эйб.

– Ничего подобного. Выспимся, а завтра обязательно что-нибудь придумаем.

Когда усталый Барретт вернулся в вестибюль, Фей погасила сигарету, встала с дивана и встревоженно посмотрела на него.

– Миссис Сент-Клер сказала правду, Майк?

– Да.

– Мне жаль, Майк. Твои дела плохи?

– Катастрофа.

– И теперь надежды нет?

– При таких обстоятельствах… боюсь, что нет.

Фей взяла его под руку.

– Майк, тогда послушай меня. Я единственный человек, который может помочь тебе. Пожалуйста, выслушай меня.

– Что?

– Всего два слова. – Она помолчала и спустя несколько секунд сказала: – Бросай все.

Он отодвинулся и пристально посмотрел на нее.

– Бросить? То есть отказаться от защиты?

– Откажись, пока не поздно. Я буду больше восхищаться таким человеком, у которого хватило ума покинуть тонущий корабль, чем таким, который идет ко дну вместе с судном, упорно твердя, будто оно вовсе и не тонет. Помнишь, мы с отцом с самого начала считали, что ты стал не на ту сторону. Кому она нужна, эта грязная слава, да и клиенты твои – скользкие и беспринципные люди. Такие дела не для тебя, но я хотела, чтобы ты вернул долг и успокоил свою совесть. Поэтому я и поддержала тебя. Ты сделал все, что мог. Ты вернул долг Сэнфорду. Всему же есть предел. Ты не обязан ради него идти на самоубийство. Ты сказал, что сейчас дело стало безнадежным. Ради меня, ради отца, докажи, что ты настоящий мужчина и знаешь, когда можно победить, а когда нельзя. Пообещай сделать это сейчас, пока не начался этот ужасный процесс.

Майк Барретт несколько секунд смотрел на нее, потом ответил:

– Нет, Фей.

– Ты упрям, как вол. Ты что, не слышал меня? Я сказала, что твой долг Сэнфорду оплачен…

– Весь сыр-бор не из-за Сэнфорда, а из-за Джадвея. Понимаешь, я прочитал книгу. Я знаю, что Джадвей не мог быть таким, каким его изобразил Леру. Я убежден, что Леру лжет. И загвоздка, дорогая моя, только в одном: как мне, черт побери, доказать это?

Дата добавления: 2015-07-18