Слово о Свете

Когда близкий расстается с жизнью, все отношения выявляют свой истинный смысл, значения вырастают в полную меру, и часто она неподсильна остающимся.

Что проку восклицать: «Что бы я только ни отдал! Что бы ни сделал, лишь бы обернуть вспять!» – нет у тебя ничего такого, что бы приняли в обмен.

Когда ж мы наконец опамятуем, что не свобода потребна человеку, а любовь! А свобода – та внутренняя, что вселил в нас Творец, – только средство для любви. Средство, которым забываем пользоваться.

Трудно привыкать к обручальному кольцу на левой руке. И такая бездонная легкость сквозит у основания безымянного пальца на правой (то и дело спохватываешься: неужели потерял?). Эта легкость нестерпимо тяжела – часть гнетущей пустоты, что вскрывается после ухода родного человека. Казалось бы, как мало места занимал он в пространстве, такой небольшой, по земным даже меркам, объем, но пустота разверзается вселенская и поглощает все. Провал без краев – размыкание мира, раньше связанного присутствием, – оттесняет, отчуждает сущее. Все в мгновение теряет смысл: ничего не значат вещи, книги, музыка, кусты и птицы за окном. Значима одна лишь пустота – тяжкой памятью отсутствия. И более реальна, чем весь окружающий и столь плотно материальный, но такой уж ненадежный мир. Об нее повсюду спотыкаешься, бьешься – слезы из глаз. Здесь стояли тапки, а тут лежали очки; на этом стуле ты еще недавно сидела, с трудом перемогаясь (как дико, как беспощадно звучит прошедшее время!); и зубная щетка сиротеет без призора – видимый знак жизненной прорехи.

Потерял, потерял…

Светы нет. Немыслимое, невозможное, непроизносимое сочетание. Умерла… Выговоренное слово не достигает дна своего смысла, нет отклика, нет эха.

Свет умереть не может. Он может пригаснуть, затаиться, скрыться с глаз, но не навеки, а чтоб в урочный миг снова вспыхнуть, озаряя нашу жизнь, наш путь и даже пропасть, над которой мы застыли. Как у нее в стихе двадцатилетней давности:

От той поры остался только свет, –

Прищурюсь и увижу: неужели

Я там опять ступаю след во след

По мокрым листьям и весенней прели?

Листы, исписанные летящим почерком, пытаются заполнить пустоту. Поэт оставляет сияние своих стихов, рассеивая бездну тьмы. Неблагодарное и бесполезное занятие – пересказывать поэзию, пытаясь дать толкование тому, что существует нераздельно и неслиянно в цельном мире строфы:

А ведь было:

Жарили сома,

В огороде таганок дымился;

Кто-то в баньке на излуке мылся:

Неужели это я сама?

И все ж хотелось бы понять, отчего так трогают, почему столь проникновенны эти вроде бы незатейливые строки из юной Светиной поэмы «Черный тополь». Да, конечно, удивительны для девятнадцатилетней оглядка в совсем недавнее свое прошлое, которая претворяет его в историю; неожиданная мудрость печали от невозвратимости прошедшего и желание связать времена, сблизить, слить в единую сияющую точку, которая и есть подлинная жизнь. Но и не только это. Так и тянет доискаться – да в чем же волшебство «простых» слов, которые вместе завораживают и пленяют? Как из этих слов, что употребляем ежедневно не задумываясь, складывается нерасторжимый и победоносный поэтический строй? Что, наконец, превращает «простые» слова в вещие глаголы?

Сама Света догадывалась, что в стихах каждого настоящего русского поэта есть некий потаенный пласт, глубинный смысловой ряд, который пусть нашему сознанию недоступен, но чувственно воспринимается – внутренним сердечным слухом; если угодно, на генетическом уровне. И это не подтекст, не скрытый намек, а именно параллельно сущие, но неявные смыслы. И выявить их можно, углубясь в тайны родного корнесловия, открыв происхождение и значение корней. Этот ряд высок и божествен по происхождению, поскольку причастен изначальному – Единородному – Слову, и потому-то самые обычные, обыденные, затертые в буднях слова у наших великих празднично ликуют, просвечены его сутью, и тем зачаровывают нас, а вернее, наоборот – освобождают от наноса повседневного, вознося к истокам сущего и самого Бытия.

Как желала она раскрыть эту тайну, хотя и сама была причастна ей своим творчеством. И уже приступала к поискам в так называемых «темных местах» «Слова о полку Игореве». Но не успела. Тайна остается тайной.

Точно было:

Жарили сома,

В огороде таганок дымился;

Кто-то в баньке на излуке мылся.

Это я.

Конечно, я сама!

Поэт – тот, кто видит корни. Может быть, даже чует. И, сознавая трагизм бытия, предлагает нам взглянуть на мир заново, удивиться и восхититься, возрадоваться и влюбиться в него – и в его красоте, и в неустроенности и несовершенстве; ощутить, как жизнь страдает от невнимания и расцветает от нежности. Оттого-то завещанием звучат эти строки, написанные в самом начале затяжной болезни:

…Милые мои, живите дружно,

Люди, птицы, звери, камыши.

Ты и сама хотела жить. Никто не скажет с уверенностью, боялась ли ты смерти, но что жить хотела страстно – это точно. И так истово молила до последних дней: «Хоть на мало время, Владыко, премени от смерти на живот, даждь скорбящим утеху…».

Но ведь, заранее принимая неизбежность, написала еще тридцать пять лет назад:

Мне умирать совсем не хочется,

Но вдруг!.. –

Подрежет у стола

Пронзительное одиночество.

И вот уж станет: я б ы л а…

Тогда не надо плит. Сровняйте

Меня с землей. И, коль не снег,

То вех березы наломайте,

Как только можно больше вех!

…………………………………

И кто-то с праздника весеннего,

Моих зацеловав сестер,

Порадуясь в душе везению,

Здесь разожжет на мне костер.

Я осудить его не смею.

Благодарю! Благодарю!..

Что я еще хоть раз – согрею.

Что я еще хоть раз – сгорю.

Знаменательная приписка внизу этих строк: «Сегодня был удачный день. Сделала четыре наброска к стихам. Легче жить. Легче дышать».

Жить для нее значило – писать стихи. Писать – как дышать. А стихи возникали не из кабинетной усидчивой работы, но как форма жизни, отклик в преодолении и свершении, при том что не заполняли всю жизнь. Жить еще значило – устраивать дом, заботиться о детях, воспитывать внучек. Жить значило – светить и сгорать, но и сгорая, согревать людей. И стих не расходился с жизнью. Сердце ее жалело и встречного бомжа, и голодную кошку, и птицу с перебитым крылом. (А вот самой стороннего внимания подчас недоставало, – сильному всегда недодают.)

И в поэзии не только собственная работа увлекала Светлану. С ее помощью и поддержкой вышли к читателю и проходили становление два лучших сегодня питерских поэта – Юрий Шестаков и Валентин Голубев. Да и всякий, кто встречался с нею как с редактором, восторженно отзывался о ее чутком такте, о внимании к слову и мысли, радости от чужих удач. А уж сколько верных строк она раздарила без оглядки, лишь бы улучшить написанное другими!

Как поэт, она творила жизнь вокруг себя, где б ни появлялась, и только болезнь подорвала эту способность, да и то не окончательно, ибо силы ее питались еще и любовью к родине.

За что ты так со мною справедлива,

За что ко мне, не ведаю, добра? –

с юности удивлялась она выпавшему счастью родиться и жить на Руси, хоть это счастье носит привкус горечи.

Удивительны переклички русских судеб. «Дело прочно, когда под ним струится кровь!» – возгласил другой поэт (умиравший столь же мучительно). И твое дело получило такое же основание. «Господи! – взмолилась ты при начале своей главной исследовательской работы. – Семь лет жизни отдам, только бы узнать, что там творилось с нами, в древности…».

И по твоему слову эти годы были взысканы. Вот только вряд ли ты могла предположить, что их вычтут из жизненного остатка.

Так мало, если вдуматься, было тебе отпущено: чуть больше полувека – жизни и семилетие – непрестанных страданий. А уж вот кому бы следовало жить – по энергии и жизненной силе, по остроте ума, по теплоте и нежности, которые ты щедро дарила окружающим. Вот уж кому бы жить да жить…

Она любила свою землю безоглядно, беззаветно – ее природу, историю и, главное, людей. И люди отвечали взаимностью: умные и честные – тянулись к ней, глупые и подлые – опасались.

Им было чего опасаться: с цельным образным мышлением у Светланы естественно сочетался острый аналитический разум, и она смотрела далеко вперед, видя смысл грядущих событий при самом их зарождении. Оттого во времена еще благодушной болтовни она возмутилась горбачевским призывом к «выживанию» – и неспроста: теперь-то стало ясно всем, что большинство нашего народа обречено не жить, а выживать. И в один из последних своих дней она воскликнула: «Подлецы! Подлецы перестройщики! Сколько жизней вы загубили!».

А каким потрясением стал для нее расстрел Дома Советов! Словно в огне и дыму белостенного здания над Москвой-рекой она прозревала будущие картины разорения Отечества, уничтожения народа (нашествия пуще Батыева, о котором она писала с ясностью очевидицы: «Перегрызя речную вену, / Прищуря узкие глаза, / Вползает голова тумена / В испепеленную Рязань»); словно провидела и нынешнее беснование враз разбогатевшей черни, пирующей на костях. Она уже не могла уйти от этих видений, и с той-то, видимо, поры и обозначился срыв, надлом, который исцелить никто не в силах, так он глубок и неотделим от страдания родной земли.

Но молчать Светлана тоже не могла и в ту черную осень начала свою главную прозаическую книгу – по существу, научное исследование, но написанное столь ярко, что иные страницы не уступают высокой поэзии. Ее «Единородное Слово» возникло как ответ, как сопротивление, как вызов тем творцам беззакония, кто, уничтожив нашу память о прошлом, нынче тщится лишить нас и будущего. Исследование, проведенное в книге, позволило дать перевод древнейшего памятника русской письменности, восходящего к IX веку до Рождества Христова (за две тысячи лет до Кирилла и Мефодия) и запечатленному на так называемом Перуджианском камне. Попутно высветились неохватные исторические горизонты: открылась перекличка с ветхозаветной историей, явились сведения о прародителях наших, местах их расселения, их вере. Многое из разработанного Светланой осталось за пределами издания, и как сокрушалась она, что уже не может подготовить текст столь полный, как он виделся ей самой, – болезнь наступала, не давая работать. Но, верная себе, Светлана и тут позаботилась о других, оставив грядущим отечестволюбцам обширное и плодоносное поле деятельности.

Первые главы этого труда благословил о. Николай Гурьянов, а когда книга, хоть и крохотным тиражом, была выпущена при содействии добрых людей, ее затребовали главные библиотеки страны в Москве и Петербурге. Книгу читают, делают ксерокопии, передают друг другу. Добралась она до Иерусалима и до Афона, где ее, по доходящим слухам, одобряют.

И понятно: здесь – сокровенные истоки нашего народа, его изначально православной веры, нашей сакральной истории, которая кровью своей искупает бытие народов в мире, благополучии и здравии. «Дело прочно…»

Но ты работать уже не могла. Твоя жизнь превратилась в непрерывную муку. «Ни дня без боли», – мужественно шутила ты, и разнообразие сводилось лишь к тому, какую точку приложения выберет боль сегодня. И так по кругу, день за днем. И все же, собрав всю свою недюжинную волю, ты отчаянно сопротивлялась болезни и чего только не предпринимала! Но годы шли, а улучшения не было.

Господи, как она молила Тебя! И за нее молились – и в церквах, и в монастырях, и в домах. Но никто не отмолил даже года, даже месяца.

«Кончины мирной» – и той вымолить не удалось.

Тебя соборовали, но вместо чаемого облегчения наступило нарастание страданий. Напоследок болезнь («основное заболевание», по иносказанию врачей) развернулась в полноте. Ты отказалась есть, пить, перестала спать, а членистоногое внутри разрасталось – распирало – распинало твою плоть. Никакому пугливому Кафке не пригрезится такое, реальность чудовищней любых изощренных вымыслов. Весь необъятный мир свелся к жестокой бесчеловечной пытке, терзавшей тебя всю последнюю седмицу днем и ночью.

Ты еще просила квасу и морошки. И, сознавая литературные ассоциации, оправдывалась, что вспомнила те ягоды, которые собирала бабушка и которые потом дозревали, рассыпанные в углу, до янтарной желтизны. (А все-таки связь была намечена. Тебя и во Псков привезли хоронить в день смерти Пушкина.)

Твои пересохшие губы доносили издалека, словно уже с той стороны: «Питюшки…» – что звучало так жалостно, и ватка увлажняла рот. Или ты просила: «На бочок… На бочок…», хотела повернуться, уходя от боли, но долго улежать на боку не выдерживала.

А потом и вовсе не смогла говорить (какая злая ирония: человеку слова перед кончиной запечатывают уста!) и показывала, чтоб дали лист бумаги. Последние строки твоей земной жизни записаны этим изломанным, как пики затихающих толчков кардиограммы, почерком.

Настало все – последнее.

Твоя последняя борьба была между болью, завладевшей всем изменившимся телом, и все еще ясно мыслящим сознанием. Не желая мириться с беспамятством обезболивающих, ты выводила колючие дрожащие знаки: «Не закалывайте меня!». Но боль терзала нестерпимо и вынуждала уступить: «Сделайте укол…».

Укол приближал к неизбежному, и, все отчетливо понимая, ты сама руководила, сама распоряжалась своим умиранием. Сила духа твоего неимоверна. И еще поддерживали тебя неотступно и чем могли любимая, единственная дочь и две верные подруги.

Ах, какая злобная, беспощадная и подлая болезнь! Она превращает тебя в соучастника, заставляя желать скорейшей кончины родного, единственного – лишь бы прекратились безысходные страдания.

Наивно спрашивать: за что? – ибо после Каина и Иуды, верно, нет такого греха, что заслужил бы подобное возмездие. Но не дает покоя вопрос: зачем? Для чего такие запредельные муки, терзания, пытки; кому на пользу этот ад, где казнь существует ради казни? Будто можно возвысить человека, ввергнув его в бездну безнадежной оставленности.

И даже проникновенные слова панихиды не достигают запечатлевшейся глубины боли, какая поселилась в глазах уже безгласной, но взывающей о помощи, помочь которой уже нечем – и оттого молящей об уходе. Там застыло пронзительное одиночество человека оставшегося с глазу на глаз со смертью, но не побежденного ею.

Ибо Светлана ушла, не изменив своему пути – от щедрого излучения добра семнадцатилетней девочкой, посылавшей привет миру и человеку:

Я люблю вас,

Здравствуйте, люди!

Познакомимся, это – я!

Может статься, что с вами будет

Жить когда-нибудь

Песня моя, –

до трезвого прозрения светлой и кроткой «Молитвы», которую вознесла она еще при начале страстного семилетия:

Всепетая моя,

Дозволь дожить до лета,

До ясного рассвета,

До пенья соловья.

Я, может быть, прочту,

Души настроив струны,

Серебряные руны

О тайне Бытия.

И может быть, тогда

Вздохну впервые вольно,

Когда смятется тьма

И устрашится смерть.

И всем, кому теперь

Так страшно и так больно,

Спокойно будет жить

И сладко умереть.

Ты вздохнула в последний раз и раскинула руки по сторонам, точно на кресте. Ошеломленные, мы еще не могли плакать. И единственным упованием, последней надеждой теплился светлячок древнего убеждения в том, что «в раю нераспятых нет».

М. У.

Дата добавления: 2015-07-11