Рю. Танатос Четырнадцатый

У Генерального секретаря Организации Объединённых Наций Мориса Тореза с самого утра ужасно болела голова. Дело не могли поправить и сообщения, которые с начала рабочего дня поступали на его терминал: группа левых террористов «Светлый путь Председателя Мао» этой ночью похитила четырнадцать перуанских католических монахинь в возрасте от 14 до 83 лет и угрожала каждый день подвергать насилию одну из них, начиная со старшей, если Римский Папа не подаст в отставку. Это походило на какой-то кошмар – не далее, как вчера блок арабских экстремистов захватил восьмерых раввинов и требовал того же самого, то есть ухода верховного понтифика. Единственное, чего не сообщили, будут ли они насиловать раввинов. Безусловно, их акция была ответом на дерзкий расстрел в Ашхабаде четырех мулл членами ОНСР (Организации национал-сионистских революционеров), требующих немедленного вывода иорданских войск из Хайфы и Эйлата и созыва международной конференции по правам еврейского меньшинства на Мадагаскаре. Так или иначе, Ближний Восток в любую минуту мог взорваться, как он и обещал в течение вот уже восьмидесяти последних лет. Между прочим, Южная Америка тоже, не говоря о Центральной Африке, Средней Азии и Восточной Европе.

– Ну, и при чём тут, спрашивается, Римский Папа? Что это он всем как кость в горле? – недовольно бормотал Торез, бегло просматривая обновлённую базу данных комиссии по борьбе с национальным и международным терроризмом. Чем больше он вчитывался, тем меньше понимал. Проклятая мигрень же и не думала сдаваться, не обращая никакого внимания на две таблетки новейшего средства «аспалгин», которые он принял сразу же после пробуждения. Он закрыл глаза, откинулся на спинку кресла и одновременно нажал кнопку интеркома.

– Черчилль? – процедил он сквозь сжатые зубы.

– Я вас слушаю, господин генеральный секре… а-пчхи! – раздалось из скрытых динамиков, и на большом экране напротив возникло жизнерадостное лицо его помощника. Собеседник Тореза уже две недели невыносимо раздражал своим бесконечным насморком. Торез от всей души ненавидел этого худого долговязого англичанина, но с ним приходилось мириться, поскольку распределение мест во всех международных организациях руководствовалось строгим принципом: если председателем был британец, то его заместителем – француз, и наоборот. Какой-то умник из Совета Экспертов, кажется, русский по имени Николай Романов, называл этот дурацкий принцип «Антант Кордиаль» – один бог знает, где он выкопал это название.

– Не могли бы вы уже что-нибудь сделать, наконец, со своим носом? – укоризненно произнёс Морис Торез.

– Я стараюсь, – ответил Уинстон Черчилль, лучезарное настроение которого не мог испортить ни насморк, ни упрёк шефа. – Я даже успел сдать с утра анализы. А завтра иду на приём к профессору Павлову.

– Да-да, к профессору… знаете, что? Принесите мне аспалгина… или нет… лучше пригласите доктора Но. Надеюсь, он уже пришёл?

– Как вам угодно, господин генеральный секретарь, – любезно ответил Черчилль и отключил связь.

Торез повертелся в гидромассажном кресле, устраиваясь поудобнее (спинка и сиденье тщательно отслеживали все его передвижения, стараясь подобрать наиболее оптимальный наклон, мягкость и упругость), закрыл глаза и попытался вытеснить боль из сознания, переведя мысли на что-нибудь более приятное. Это оказалось не так легко: мысли то и дело возвращались к его жене Элен, которая вчера вечером улетела в Екатеринбург «за покупками», как она выразилась. Бездельница, весь мир знает, что куда дешевле и приятнее делать то же самое в Найроби. Он и сам бы с удовольствием отдал половину месячного содержания, чтобы забыть о делах и оказаться в эту минуту где-нибудь подальше… монгольский атташе недавно показывал ему отличное место недалеко от Найти-Майлз-Бич в Новой Зеландии. Свежий океанский бриз… лодка, лениво качающаяся на волнах… удочка, брошенная через борт, удобное надувное кресло и бутылка холодного пива, говорят, прямо из Чешских Будеёвиц… Боль отступала.

С новозеландского побережья он был извлечён самым внезапным и бесцеремонным образом – скрипом входной двери. Отчаянно стараясь побыть в раю своих грёз хотя бы ещё минуту, он слабо махнул рукой пришедшему эскулапу:

– Я знаю, знаю, что вы собираетесь сказать, доктор, что надёжного средства от мигрени даже в нашем веке ещё не приду…

– Извини, но я не доктор.

Генеральный секретарь быстро открыл глаза. Негромкий баритон действительно принадлежал кому угодно, но только не его персональному тибетскому врачу доктору Но. Оказалось, что он исходит от странного старика в чёрном старомодном костюме, абсолютно седого, с дряблыми руками и тёмными глазами под низко опущенными веками. Его сморщенное лицо сильно напоминало вываренную грушу. В левой руке у него был футляр, напоминающий антикварную модель компьютера (такие, кажется, в прошлом веке назывались «ноутбуками», ни к селу, ни к городу подумал Морис Торез), а в правой – какой-то чёрный шар, размером с теннисный. Рука, сжимающая этот шар, находилась в беспрестанном движении и выглядела так, словно не принадлежала её очевидному владельцу.

– Какого… кто ты… кто вы такой? И вообще… как вы сюда попали?!

Старик подошёл поближе, и тут Морис Торез увидел его глаза полностью. Чёрные, с нечеловеческим блеском, они больше напоминали отражения в глубоких колодцах. Или жерла орудий, почему-то вдруг пришло ему в голову. Торез вздрогнул.

– Я – Танатос Тринадцатый этой планеты. Или, если тебе так больше понятно, её Смерть.

* * *

Морис Торез слушал, будучи не в состоянии отделаться от мысли, что он вот-вот сойдёт с ума, если это уже не произошло. Старик, сидящий на стуле напротив, между тем, невозмутимо продолжал голосом без следа эмоций:

– Моя служба подходит к концу, я проработал здесь уже почти четырнадцать тысяч орбитальных витков – и это превышает все допустимые сроки, писаные и неписанные. К сожалению, в настоящий момент у меня возникла серьёзная проблема, никогда не встречавшаяся раньше – мой последователь, будущий Танатос Четырнадцатый, по неизвестной причине трижды не явился в назначенное время в условленное место. Не знаю, почему так произошло… скорее всего, те, наверху, просто забыли о заштатной планетке на периферии далёкой галактики. Наш устав в таком случае позволяет мне считать себя свободным от обязанностей. Но я… короче говоря, я слишком привык к вашей Земле, и мне не хотелось бы оставлять её в таком неопределённом состоянии. Я решил сам найти преемника и передать этот мир под его ответственность.

– И вы решили обратиться ко мне? – невинно спросил Морис Торез, одновременно отчаянно давя ножную кнопку интеркома, чтобы вызвать Черчилля с охраной. Наконец-то представился шанс дать пинка этому дылде, злорадно думал он, за то, что он допускает к нему первого встречного сумасшедшего. Внезапно он замер, как поражённый током: в чемоданчике наверняка бомба, а чёрный шар – дистанционный взрыватель! Ну, конечно же – как же он сразу не догадался?! Его предали, подставили! Сколько террористических организаций и просто одиночек-маньяков ему угрожало за последний год! Он в отчаянии снова и снова давил на бесполезную теперь кнопку.

– Внутренняя связь и телефоны не работают. И пока я здесь, в кабинет никто не войдёт, – словно между прочим обронил старик. – А в корпусе не бомба, а мой главный рабочий инструмент. Раньше люди, не знаю уж по какой причине, изображали его в виде косы. Хочешь взглянуть?

Торез машинально кивнул. В конце концов, первая заповедь человека, попавшего в руки террористов – не оказывать никакого сопротивления и по возможности не противоречить. Старик положил корпус на стол и медленно открыл крышку. Внутри действительно оказалось нечто вроде портативного компьютера с клавиатурой и экраном допотопного вида. Пришелец развернул его так, чтобы было удобнее смотреть.

Поверхность дисплея была испещрена сотнями, тысячами, десятками тысяч окон и окошек, больших и маленьких, перекрывающих и наползающих друг на друга, ясных и мерцающих, появляющихся и исчезающих, казалось, безо всякой системы – в каждом из них мелькали не то картинки, не то какие-то фигурки. Торез наклонился и попытался сосредоточить взгляд хотя бы на одном из них – и оно вдруг стало расширяться и заполнило весь экран.

На парапете ограждения небоскрёба стоит какой-то человек и что-то кричит, явно обращаясь к толпе, собравшейся далеко внизу. Несколько пожарных с растянутым тентом бегают по тротуару, стараясь угадать место падения. Мужчина на парапете оборачивается и внезапно отходит от края, толпа внизу приветствует это восторженным рёвом, пожарные в облегчении опускают тент и отходят, но в тот же момент разлетается стекло окна двумя этажами ниже, и из него в облаке осколков вылетает человек…

Новый кадр… Маленькая пухленькая девочка нажимает педали трёхколёсного велосипеда, высунув от усердия язычок и не обращая ни малейшего внимания на то, что уже давно покинула детскую площадку и тротуар и съехала на мостовую. Ей приходится напрягаться, ведь дорога поднимается круто вверх – а за переломом рельефа показывается крыша кабины грузовика. Водитель не видит девочку: всё его внимание поглощено пачкой сигарет, которая как назло завалилась на самое дно перчаточного ящика…

Новый кадр… Тощий лысый субъект в трусах и одном носке трясущимися пальцами держит над огоньком свечи грязный шприц с каким-то мутным содержимым…

Морис Торез с силой сжал веки и ухватился за пульс, собирая остатки воли и разума.

– Хватит! – прохрипел он. До его слуха донесся щелчок закрываемого корпуса.

– Как хочешь, – голос старика был таким же бесстрастным.

– Как ты… как вы это делаете? – спросил Торез, все ещё не отваживаясь открыть глаза.

– Смотри.

Торез опасливо взглянул сквозь ресницы. Старик протянул к нему руку, сжимающую и одновременно в бешеном темпе вращающую чёрный шар. Торезу показалось, что каждая мышца руки действует совершенно самостоятельно.

– Говоря по-вашему, этот шар – нечто наподобие джойстика, манипулятора, только он гораздо более совершенен. Его поверхность состоит из сотен миллионов особых сенсоров, и прикосновение к каждому из них приводит к болезни или смерти растения, животного или человека… одного, сотен или тысяч, в зависимости от силы нажатия и случайных обстоятельств. Моей задачей, собственно, как задачей любого Танатоса, является взятие жизни, и каждый акт смерти должен быть подтверждён нажатием сенсора этого… остановимся на названии «джойстик». Это мне нравится больше, чем коса, которая перерезает нить жизни, как любили рисовать ваши так называемые художники витков семьсот назад. Такой порядок был положен с начала времён. Этот инструмент скрывает в себе величайшую тайну исчезновения – если к нему не прикасаться, смерть станет невозможной. И так и будет некоторое время, когда я отправлюсь на покой. Так что теперь…

– Думаю, это было бы не так уж плохо, – помимо воли вырвалось у Мориса Тореза. «Если это и сумасшедший, – подумал он – то совершенно незаурядный. Быть Александром Македонским, Иисусом

Христом или даже Джоном Ленноном ему кажется недостаточно великим». Он поднял голову:

– И что же вы хотите от меня?

Но седого морщинистого старика уже не было в кабинете, только на столе лежал оставленный им футляр с компьютером, и блестящий чёрный шар одиноко поблёскивал рядом. Торез не мог отвести от него взгляда, опасаясь дотронуться до него хотя бы ненароком. Сзади скрипнула дверь («когда, наконец, придет этот слесарь?!»), ведущая в его личные апартаменты, и раздались шаги маленьких ног.

– Папа, – услышал он голосок сына. – Поиграй со мной! Мне скучно!

Но у Тореза не было для него времени. Сейчас самое главное – выяснить, каким образом безумец проник в здание, избежав встреч с многочисленной охраной.

– А где твоя Люси? – спросил он, имея в виду долговязую воспитательницу-американку, которую ему, несмотря на все протесты, всё-таки подсунуло вездесущее ЦРУ. Главным достоинством Люси, на взгляд Тореза, было как раз то, что ей единственной удавалось так или иначе занять внимание Феликса.

– А, ну её! Она только и знает, что болтать и сосаться со своим верзилой, а мне скучно!

– Ну, так поиграй сам во что-нибудь! Не мешай мне, у меня сегодня много работы, – буркнул Торез и потянулся к кнопке интеркома:

– Черчилль? Немедленно вызовите начальника отдела охраны и… зайдите ко мне сами! Что?.. Да-да, сейчас же!

* * *

Эрнесто Бандерас умирал уже вторую неделю. Большую часть времени его единственным компаньоном был робот-реаниматор, терпеливо вгонявший кислород в съеденные раком лёгкие. По правде говоря, он теперь и не нуждался в чьём-либо обществе. Но сегодня его одиночество было нарушено визитом семьи.

– Отключим его сразу же, как только нотариус подтвердит, что дед не в состоянии подписывать документы. Жаль тратить воздух и лекарства на эту медузу. Как подумаешь, сколько стоит один день в этой палате… – убеждал остальных Антонио, молодой распутник и бабник, которому Эрнесто уже давно отказал в оплате его бесчисленных кутежей.

– Только попробуй! – верещала толстая Флора, двоюродная сестра Эрнесто, единственным достижением в жизни которой был миллион фунтов тортиллы, которую ей удалось поглотить в перерывах между посещениями церкви. – Я не позволю тебе прикоснуться к нему даже пальцем! Во всяком случае, до тех пор, пока адвокаты не договорятся окончательно!

– Меня интересуют только техасские скважины, а остальное можете засунуть себе хоть в задницу! – брат Педро, как всегда, не собирался выпустить из рук самый лакомый кусочек. – Как самый близкий родственник, я имею право решающего голоса! А когда эти дырки будут моими, делайте с этим бревном всё, что хотите.

– А всё-таки здорово, что старый пердун не успел написать завещания, – заметил Антонио. – Держу пари, каждый из нас не получил бы от него даже проездного билета в метро.

Педро захохотал.

– Точно так же, как и от любого из нас, племянничек! Правда, отличие его от нас в том, что у него были-таки мозги, ничего не скажешь. Сколько бы удалось заработать тебе или Флоре, признайся честно? Вот то-то!

– Ну, и слава Богу! – набожно перекрестилась Флора. – Добрый Эрнесто заработал, а мы… а мы теперь будем тратить с соизволения Божьего! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!

Умирающий пошевелил пальцами, явно желая что-то сказать, но пластиковая трубка в горле позволила ему издать только слабый хрип.

В палату вошёл молодой человек в строгом костюме с чёрным портфелем, всем своим видом напоминающий адвоката. Каковым он и был.

– Прошу вас, господа, перейти в вестибюль. Там уже приготовлен стол, чтобы подписать соответствующие документы. А потом в полном соответствии с законом мы отдадим распоряжение отключить реаниматор.

Эрнесто остался один. У него не было сил даже для того, чтобы расплакаться. Он горячо про себя молился Всевышнему, чтобы тот поскорее забрал его из этого земного ада, кишащего мошенниками, хищниками и предателями, по какому-то странному недоразумению называющимися родственниками. Но смерть не приходила… Более того, у него было чувство, что ему становится лучше! Он затаил дыхание, всем телом ощущая новый, почти позабытый прилив энергии. Угасающее сознание как по волшебству стало чётким и ярким, неведомые силы даже позволили ему приподнять руку и коснуться многодневной щетины на лице. Пальцы натолкнулись на трубку аспиратора, и, ведомый каким-то непонятным побуждением, Эрнесто вдруг ухватился за неё и вырвал из горла. Трубка подалась необычайно легко, он отбросил её и с наслаждением вдохнул стерильный воздух больницы – и каким же сладким показался он ему!

Он прислушался к своим ощущениям. «Как же это случилось?» – думал он, вдыхая полными лёгкими. Ни малейшей боли, более того, он чувствовал себя так легко и бодро, словно помолодел лет на тридцать… да что там! на все пятьдесят. Отбросив одеяло, он свесил ноги и присел на своём ложе, которое должно было стать смертным через каких-нибудь полчаса. За толстым стеклом, отделявшим палату от вестибюля, он видел Антонио, Педро и Флору, наперебой размахивающих руками и, видимо, пытающихся в чём-то убедить лису-адвоката. Он глубоко вздохнул – его лёгкие работали, словно у марафонца. Кажется, уход со сцены старого волка Эрнесто Бандераса на сегодня откладывается. Он встал с постели и распахнул настежь дверь.

– Ола, вы, там! – заорал он. – Хотите знать, что вам всем достанется от моих денег? Ха-ха!

Он повернулся к ним спиной, задрал фалды шёлковой пижамы и, наклонившись, энергичным движением спустил штаны.

* * *

Вован в отчаянии сплетал и расплетал толстые пальцы, не зная, куда спрятаться от пронзительного взгляда своего босса Китайчика. Если чего-то и не хватало авторитету сильнейшей группировки Нью-Йорка, так это чувства юмора.

– Не, ну я конкретно не понял, шеф, – плаксиво повторил Вован. – Вы ж меня знаете, я никогда не был сукой. Пятнадцать козлов завалил за последний год, и всегда это была чистая работа.

– Так что же случилось на этот раз? – Китайчик почти незаметно пересел в дубовом кресле и затянулся сигарой. – Какого хрена ты облажался, как щенок?

Киллер с трудом глотнул. Он не раз смотрел в глаза смерти, но их нельзя было даже сравнить с холодным, на первый взгляд безразличным, даже апатичным, взглядом босса. Его старый дружок (кто знает, в каком болоте догнивают теперь его кости?) Колян как-то раз сказал ему, что босс умеет гипнотизировать людей. Инстинктивно Вован понял, что спасти его может только чистая правда.

– План был конкретный, шеф: перехватить Абрека, когда он будет выходить из своего курвятника на углу Пятой, там, где одни индианки…

Китайчик нетерпеливо кашлянул, и в горле Вована пересохло. Наверное, его песенка спета.

– Короче.

– Так я ж и говорю, – быстро кивнул Вован. – Абрек вышел оттуда в шесть вечера, без охраны, как последний лох… А хоть бы и с охраной, я с Никиткой и не таких укладывал! Он попёр к киоску с газетами, словно у себя в Сухуми, и взял вечерний номер, как раз привезли, хотел узнать, как там его конь. Вчера утром были…

Его бессвязную речь прервал могучий удар кулака по столу. Каждый, кто хоть немного знал Китайчика, сразу бы понял, что его терпение вот-вот лопнет.

– Так ты замочил его или нет?!

Вован подскочил и быстро-быстро заговорил:

– А то, шеф! Ещё бы! Я прямо из кармана нашпиговал ему брюхо, как поросёнку. И Никитка ещё добавил сзади, в спину и в черепок, из своей сорокапятки. Кровищи было – жуть, так всю витрину и залила! Этот урод-китаец, наверное, выкинул все газеты, что там ещё остава…

– Так в чём тогда проблема? – Босс наклонился над столом и посмотрел на него с лёгким презрением, словно на недоразвитого подростка.

– В том, шеф, что ему это было пофиг! У него мозги потекли за воротник, а он обернулся, вытянул свой «скорп» и как всадит мне прямо в…

Человек за столом смотрел на Вована со всё возрастающей брезгливостью:

– Вован, у тебя что, сера в ушах? Объясни мне, наконец, так кто кого замочил?!

Киллер глубоко вздохнул, насколько ему позволяла продырявленная грудь. Он распахнул кожаный плащ, и глазам босса представились дырки от трёх образцовых автоматных очередей, крест-накрест. Некоторые раны ещё кровоточили.

– Я и сам хотел бы знать, шеф. У меня девятнадцать дырок, я специально пересчитал, да ещё у Никитки одиннадцать, из них три прямо в сердце.

А когда у Абрека кончилась обойма, он повернулся и пошёл обратно в малину. А на дороге так и осталась лежать половина его мозгов, но вы же сами говорили, что ему они не…

Китайчик уже с неподдельным изумлением смотрел, как его лучший киллер засовывает палец в дыру на своей груди, где-то между пятым и шестым ребром. Перехватив его взгляд, Вован чуть не заплакал:

– Как же это так, шеф? Почему Абрек, и я, и Никитка живы?!

* * *

Хацуписи Хацукаки происходил из старого самурайского рода и знал свои обязанности, вытекающие из кодекса бусидо, как никто другой. Когда начальник их отдела господин Голазопа сообщил во всеуслышание, что его ежегодный балл компетентности и лояльности Компании на целых 0,056 % ниже, чем у этого ничтожества Курогуси, Хацуписи сразу понял, что у него остался всего один способ сохранить лицо. Именно по этой причине он сидел теперь на татами, одетый в белое торжественное кимоно, с лицом, обращённым в сторону дворца императора. Прощальное хокку лежало рядом со скамеечкой с длинным мечом. В трёх строчках ему удалось воздать вечную честь Компании и передать ей ответственность за свою семью. Теперь оставалось только надеяться, что руководство позаботится о его сыне не хуже, чем в своё время о нём самом.

Солнце стояло высоко над горизонтом, когда Хацуписи Хацукаки рассудил, что пора начинать обряд. Он крепко перехватил меч обеими руками и приготовился к первому разрезу. Ему было хорошо известно, что лучше всего вонзить меч чуть ниже и правее пупка и одним сильным движением провести его влево-вверх к сердцу, так, чтобы рана была как можно более широкой. Руководство Компании наверняка по достоинству оценит его решительность и характер.

Он в последний раз проверил остроту клинка подброшенным волосом – но сталь, доставшаяся ему в наследство от прапрадеда, заслуживала только высших слов. Хацуписи глубоко вздохнул, приставил остриё к животу в трёх пальцах ниже пупка под половинным углом, как приказывал кодекс, и вонзил его в кожу, чувствуя как холодное, как лёд, лезвие безо всякого усилия проникает в тело. Боли он не чувствовал, только тонкий ручеёк крови заструился на татами. Теперь оставалось сделать второе движение, самое главное – вверх и влево – от которого зависел весь успех божественного обряда. Хацуписи ещё сильнее сжал рукоять и потянул её по направлению к сердцу.

И у него это получилось – брюшина распахнулась, как ворота его подземного гаража, и скользкие внутренности вывалились наружу. Перистальтика кишечника ещё работала после сытного завтрака, от которого Хацуписи не мог отказаться (собственно, кодекс этого и не требовал).

Кровь брызнула фонтаном, боль была нестерпимой. Хацуписи ждал, что вот-вот он потеряет сознание и упадёт на содержимое собственного живота, как показывают в фильмах из жизни самураев.

Но ничего такого не произошло, наоборот, его мозг работал так же чётко и быстро, начальная слабость и боль куда-то улетучилась, и вместо того, чтобы умирать в соответствии с кодексом, он с удивлением и любопытством смотрел на клубок кишок, пульсирующий у него на коленях. В конце концов, он почувствовал себя настолько хорошо, что запихнул, как мог, кишки обратно в брюшину, заклеил рану пластырем и, посидев немного без дела, решил для разнообразия сыграть пару партий в мини-гольф на общем заднем дворике с соседом, всё тем же ненавистным Курогуси.

Но Хацуписи Хацукаки недаром был потомком самураев и хорошо знал, сколько поколений его предков вспороло собственный живот с улыбкой и именем императора на устах. Традиции семьи обязывают, поэтому после обеда он со вздохом снова взялся за меч. В конце концов, времени у него хватало – до захода солнца оставалось не меньше шести часов.

* * *

Газеты и телевидение сошли с ума. Первые страницы были переполнены чудесными историями исцеления безнадёжно больных звёзд и миллионеров, телерепортёры задыхались от новых и новых сенсационных подробностей. Десятки тысяч выздоровевших с триумфом покидали клиники, дома престарелых, как по мановению волшебной палочки, превратились в коммуны вечной молодости, разом прекратились все войны и конфликты – как воевать, если врага нельзя не только убить, но и толком ранить? – а наводящие ужас международные террористы записывались в очередь на приём к психотерапевтам и опекунам. Защитники прав человека задыхались от восторга – ещё бы, смертная казнь ушла в безвозвратное прошлое! Последними от неё отказались французы после того, как гильотинированная голова убийцы и насильника-педофила по прозвищу Зелёные Усы после экзекуции покатилась по тюремному двору, изрыгая ужасающие проклятия в адрес палача, судьи, прокурора и всех их матерей, жён, сестёр, дочерей и собак женского рода. Жертвы аварий не дожидались помощи, а, собрав разбросанные части тела, сами отправлялись в хирургические отделения больниц, чтобы скрепить их воедино. Улицы заполнились тысячами бывших инвалидов, со вкусом принявшихся за работу и развлечения. Преобладали самоубийцы и жертвы мафиозных разборок. Хитом сезона стал ветхий шлягер «Ночь живых трупов», лучше всего передававший атмосферу первых дней вечной жизни. Мотив побеждённой смерти вытеснил все остальные темы и сюжеты. Открытием в мире моды стали манекены в виде скелетов, особенной популярностью пользующиеся в магазинах по продаже женского белья.

Короче говоря, жизнь на планете Земля превратилась в бесконечный праздник. Радовались все. Кроме гробовщиков и владельцев похоронных бюро. Но на них никто не обращал внимания: в конце концов, никто не мешал им переучиться на работников родильных домов. Во всяком случае, с точки зрения Генерального Секретаря ООН ситуация выглядела безоблачной.

Его безмятежные грёзы прервал мягкий гонг интеркома. Проклятый Черчилль сморкался пуще обычного.

– Господи, Уинстон, сделайте что-нибудь, наконец, со своим носом! – взмолился Торез. – Неужели это такая проблема, особенно теперь, когда врачи буквально гоняются за каждым пациентом?

Черчилль поперхнулся. Подавился бы ты своими соплями, злорадно подумал Торез.

– Да я был у лучшего вирусолога в нашем полушарии. И он сказал… а-апчхи!.. что ничем помочь мне не может. Да и никто, видимо, не поможет. Говорит, все антибиотики перестали действовать.

– Как это?

– Так оно и есть. Он говорит, что принцип действия лекарств как раз и заключается в том, что они убивают бактерии и вирусы. Ну, а теперь, когда всё стало бессмертным… а-апчхи!.. Я тоже ему не поверил и принимал все таблетки, какие нашёл у жены, три дня подряд. И вот, никакого результата!

Морис Торез нахмурился, словно почувствовав какой-то подвох.

– А что вы хотели? – спросил он, не желая развивать подозрительную тему. Мир, полный страдающих от насморка и ангины, – не такая уж приятная штука, вдруг подумалось ему.

– К вам на приём записался профессор Пастер…

Торез не припомнил, чтобы с кем-то таким договаривался о встрече.

– Я его знаю? – наобум спросил он.

– Нет, но мне порекомендовали его принять знающие люди. Говорят, он нобелевский лауреат по биологии или медицине, не помню точно. Получил премию за интраклеточные исследования или что-то в этом роде. Короче говоря… из всего этого я понял, что у него есть какие-то соображения по поводу того, что сейчас происходит. И, знаете, шеф… мне не понравился его тон… Так мне приглашать его?

Профессору Пастеру на вид было лет шестьдесят, он выглядел моложавым и спортивным и с первого взгляда казался тем, кем и был в реальности – компетентным яйцеголовым. Торез вежливо встал из своего кресла, предложив гостю место напротив.

– Чем могу быть вам полезен? – как можно более приветливо спросил он. Конечно, Нобелевская премия по биологии – это вам не победа на конкурсе красоты штата, но даже такой человек иногда может оказаться приятным собеседником.

Гость молча рассматривал его, храня молчание, словно оценивая, тот ли человек Генеральный Секретарь ООН, которому стоит доверить важную информацию.

– Знаете ли вы, что нам осталось две-три недели нормальной жизни, не больше? – спросил он без околичностей.

Торез саркастически улыбнулся.

– Вы, стало быть, называете нашу жизнь нормальной? – попытался пошутить он.

Профессор нахмурился и пригладил волосы.

– В целом, да, – кивнул он, делая ударение на каждом слове. – Хотя люди перестали умирать, пока что они ведут себя как организованная цивилизация. Но это продлится недолго. Дня два-три от силы.

– Что вы имеете в виду? – Торез ненавидел привычку некоторых ходить вокруг да около вместо того, чтобы перейти прямо к делу.

– Это чудесное бессмертие – проклятие рода человеческого, – так же невозмутимо произнес профессор. – Самое главное заключается в том, что бессмертными стали не только люди: умирать перестало абсолютно всё, включая мельчайшие организмы, клетки и даже белковые молекулы. В самое ближайшее время в этом сможет убедиться каждый. Господин Генеральный Секретарь, наш мир вышел на финишную прямую!

Пока профессор разъяснял свою теорию неконтролируемого роста клеток пункт за пунктом, Генеральному Секретарю делалось то жарко, то холодно. Он боялся посмотреть в большое венецианское зеркало, висящее между окнами, чтобы вдруг не увидеть собственную седину.

– А через три недели, – безжалостно продолжал профессор Пастер, – каждый живой организм на этой планете будет представлять из себя бесформенный пузырь, полный размножающихся до бесконечности клеток. Я поставил такой опыт на колонии кишечной палочки, и, уверяю вас, что это был настоящий кошмар. Ни одна клетка не умирала, даже от воздействия концентрированной серной кислоты, температуры чуть выше абсолютного нуля или убойной дозы гамма-лучей, а продолжала делиться и размножаться, как автомат. До тех пор, конечно, пока вокруг неё было достаточно питательной среды. Это и логично: ведь жизнь, которая не прекращается, имеет одну-единственную цель – бесконечная экспансия.

– И чем всё это кончится? – слабым голосом спросил Торез.

– Хм, это интересный вопрос… Думаю, что через некоторое время эти… пузыри… начнут лопаться – ведь скорость размножения клеток эпителия значительно ниже, чем остальных – а их содержимое сливаться и перемешиваться. Так что спустя, скажем, год, вся поверхность Земли будет покрыта толстым слоем бурлящей коллоидной массы, размножающейся, во всяком случае, до тех пор, пока не достигнет стратосферы. Меня в настоящее время интересует лишь одно – сможет ли эта форма проявлять хоть в какой-то мере разумные свой… Послушайте, господин Торез, что с вами?

Ответа он не услышал – Морис Торез, Генеральный секретарь Организации Объединённых Наций, без сознания лежал под столом.

Через полчаса приведённый в чувство Морис Торез информировал созванный в экстренном порядке Совет Безопасности о всех последних событиях, начиная с визита Танатоса Тринадцатого. Разумеется, сначала ему никто не поверил, но когда отдельные представители решили на всякий случай проконсультироваться со своими учёными, которые без исключений подтвердили гипотезу профессора Пастера, Совет Безопасности перешёл фактически на непрерывный график работы. Остальное человечество продолжало пребывать в блаженной эйфории, прославляя внезапный уход смерти.

Сам профессор полагал, что к его выводам уже назавтра придёт любой учитель биологии средней школы, а ещё дня через два результат вечной жизни станет очевиден даже неграмотному, и все остатки разумной жизни потонут в панике планетарного масштаба.

– Чёрт, чёрт, что же делать? – повторял сокрушённый Торез. – Наши эксперты-юристы только что подтвердили, что во всём мире не существует закона, согласно которому можно было бы насильно возложить обязанности Танатоса на кого бы то ни было. Мы предлагали эту функцию даже самым закоренелым преступникам под страхом смерти, но все как один отказались – наверняка почуяли, что до тех пор, пока на Земле нет смерти, им самим ничто не грозит. А на пророчества Пастера им просто-напросто наплевать, как и на всё остальное. Когда поверят и они, будет уже поздно.

Профессор утверждает, что у нас в запасе есть только один-два дня, после чего изменения ДНК станут необратимыми…

– Вот уж, тоже мне, проблема! – хмыкнул делегат от России генерал Куропаткин и потянулся к бутерброду с чёрной икрой. Несмотря на обвисший живот – верный признак неконтролируемого роста клеточной ткани – он не терял своего обычного оптимизма и аппетита. – Если нельзя силой – значит, нельзя вообще. Даже у нас, на матушке-Руси, мы это знаем, у нас ведь теперь демократия, её мать!

– У русского на прошлой неделе врачи обнаружили острую сердечную недостаточность, – прошептал Черчилль, наклонившись к уху Мориса Тореза. – Не думаю, чтобы он так уж сильно сожалел о том, что происходит.

Австралиец Фергюссон возложил руки на толстый живот и энергично завертел большими пальцами. Ещё несколько дней назад он вполне мог состязаться стройностью фигуры с фотомоделями. Фергюссон был знаменит своими оригинальными идеями.

– А что, если клонировать нужную кандидатуру? – начал он. – Строго секретно, чтобы не пронюхали газетчики? У такого клона не будет гражданских прав, следовательно…

– Отличная идея, – подхватил Торез. – Только кого клонировать? Это должен быть человек со специфическими, исключительно сильными, природно извращёнными склонностями. Подумайте сами: взять на себя ответственность за смерть каждого существа на целой планете – это, знаете ли, не так уж просто.

– Что бы вы сказали на такую кандидатуру, как Гитлер? – невинно бросил Фергюссон.

На это предложение ответил депутат от Соединённых Штатов, темнокожий Кинг, лицо и руки которого были покрыты огромными бородавками.

– Гитлер не подходит, ведь он ликвидировал только евреев, цыган и славян, – сказал он. – Нас тут же обвинят в заговоре гоев.

– Вы правы, – вздохнул Торез. – К тому же тело Гитлера полностью сгорело, так что отбор клеток не представляется возможным. Но вот Мао… тело Мао сохранилось в идеальном состоянии. Кажется, он не так уж мучился расовыми предрассудками?

Вопрос предназначался китайскому делегату, который с самого начала заседания не проронил пока ни слова и сидел совершенно без движения, словно мумия. Однако имя исторического вождя нарушило его буддийское спокойствие.

– Руки прочь от Председателя Мао! – высоким голосом провозгласил он. – Империалистический бумажный тигр не получит клеток нашего Любимого Вождя для своих позорных человеконенавистнических целей! Враг не посмеет осквернить нашего Председателя, Солнце Азии…

Он собирался продолжать в том же духе и не остановился бы, если бы датчанин Андерсен ловким движением не вырвал из-под него кресло, и тем самым не вывел китайца из дискуссии.

– Стало быть, отпадает и Мао, – покачал головой Фергюссон. – Тем более, он подвергал бы экзекуции главным образом ревизионистов и врагов китайского народа. Тут нужен кто-то более универсальный… скажем, Сталин?

Куропаткин на удивление остался невозмутимым, очевидно, он не отошёл ещё от хвалебных слов в адрес Мао Цзедуна. Русские всегда считали обитателей Срединной империи ордой варваров, в лучшем случае – своими послушными феодальными подданными.

– Конечно, конечно, Сталин – наш отец, друг детей и физкультурников. Зачем искать кого-то ещё? Коба был мудр, он не делал различия между белогвардейцем и гвардейцем Ильича, жидом и гоем, гнилым интеллигентом и разложившимся пролетарием, инженером человеческих душ и врачом-убийцей, между русским, поляком, чеченцем или украинцем. Никто не чувствовал себя в безопасности под его отеческим взглядом, вот как! Что Мао – Мао рядом с ним дитя грешное, неразумное!

Китаец хотел что-то возразить, но опять оказался на полу, на этот раз благодаря Фергюссону. Тысячелетняя изоляция и Великая стена сделали своё дело – обычаев, царивших в элитных университетах Европы и Америки, он так и не смог усвоить.

– Ну, раз так, не будем терять времени, – Черчилль посмотрел на часы. – Если процесс клонирования начать, скажем, через час, то тридцатилетний Сталин будет готов через тридцать шесть, максимум через сорок часов, – сказал он, безуспешно борясь со страшным насморком. – Разум у него, понятно, будет девственно чистым, но наши ученые сумеют вставить в его мозги микрочипы с соответствующей программой. Я уже отдал кое-какие распоряжения экспертам-историкам. Думаю, ему можно для начала записать «Архипелаг ГУЛАГ»…

– Да, и не забудьте об «Истории КПСС» и книге «Щит и меч»! – отозвался Куропаткин. – Это любимое чтение нашего генерал-президента в молодости.

– Тогда вопрос в принципе решён, – Торез с облегчением откинулся в кресле. – Если все пройдёт гладко, то через два дня Танатос Четырнадцатый сможет приступить к своим обязанностям. Господин Куропаткин, я советую вам, не теряя времени, связаться с вашим правительством, чтобы утрясти все формальности.

Куропаткин вытянул из-за воротничка микроантенну спутникового телефона и какое-то время отдавал короткие распоряжения, а потом, непривычно подобравшись и вытянувшись, что-то выслушивал с подобострастным видом. Наконец, он кивнул, осторожно всунул антенну обратно и хитро обвёл взглядом окружающих:

– Всё будет в порядке, но только… товарищ генерал-президент просит, чтобы вы показали эту… косу. Кто знает, не идёт ли речь об очередной провокации ЦРУ или Моссада?.. Ну, где эта ваша штука, а?

Торез пожал плечами. Видимо, всё на этом свете имеет свои пределы, включая и традиционную русско-американскую дружбу. Он кивнул Черчиллю и вручил ему магнитный ключ от своего кабинета.

– Принесите мне старый компьютер – он на моём столе. Только смотрите, не притрагивайтесь к чёрному шару, а то сами станете Танатосом, – неловко пошутил он. Никто, однако, даже не улыбнулся. Чёрный юмор за эти дни окончательно вышел из моды.

Черчилль спешно удалился из зала заседаний. Вернулся он минуты через две с пустыми руками и обескураженным видом, на что Куропаткин отреагировал язвительной усмешкой.

– Где оно, господин-мистер? – спросил он триумфально. – Где ваша хвалёная коса, её мать, а?!

– На вашем столе я ничего не нашёл, – объяснил растерянный Черчилль. – И даже под ним тоже. Во всяком случае, ничего, что напоминало бы компьютер с чёрным шаром.

Торез в душе проклял свою наивность. Надо было положить «подарки» в сейф, подумал он, только я больше всего боялся прикоснуться к этому проклятому «джойстику» хоть ненароком. Решил, что запертых дверей будет достаточно.

– Пойдём туда, – предложил он. – Все вместе. Он не мог пропасть из моего кабинета.

Кабинет находился недалеко от зала заседаний, на персональном этаже Генерального секретаря, предназначенного исключительно для его служебных и личных надобностей. Как и говорил Черчилль, на столе лежала только тонкая папка с текущими меморандумами и ежедневным аналитическим отчётом. В комнате не было ни одного предмета, хотя бы отдалённо напоминающего ноутбук или вообще компьютер – не считая большого монитора интеркома в углу. Торез на глазах у молчащих членов Совета Безопасности молниеносно обшарил кабинет, не забыв даже о большой корзине для бумаг под столом. Коса Танатоса попросту пропала, исчезла, испарилась без следа. Со всё более очевидной тщетностью поисков ухмылка на широком славянском лице русского генерала становилась всё лучезарнее.

– Вот, а вы думали обмануть нашего генерал-президента! Думали, он дурак? Матушку-Русь вы, значит, хотели обдурить? Ах вы, либерасты, дерьмократы, гоми…

Он хрипло захохотал, но вдруг схватился за шею, посинел, что-то бессвязно пробормотал и бессильно повалился навзничь на толстый ковер. Издав странный сипящий звук, он перевернулся на бок и замолчал. Над неподвижным телом наклонился Фергюссон, борясь со своим животом.

– Не дышит! – он удивленно поднял голову. – И пульса нет!

– Неужели инфаркт? – подал голос Черчилль. – Неудивительно, с его диагнозом это могло случиться в любую минуту…

– Как, после исхода Танатоса?! – воскликнул Торез.

Все замолчали, поражённые этим замечанием – и только в этот момент услышали приглушённый детский крик, раздающийся со стороны неплотно прикрытой боковой двери в личные апартаменты Генерального Секретаря. Торез, не раздумывая, толкнул дверь и вошёл.

Его сын Феликс сидел на корточках на полу гостиной, склонившись над включённым и раскрытым ноутбуком. В его руке был зажат чёрный блестящий шар, который он с непередаваемой быстротой крутил в пальцах, не сводя восхищённого взгляда с экрана, на котором с головокружительной скоростью возникали и исчезали маленькие окошки, заполненные микроскопическими фигурками. Торез почувствовал внезапную слабость в ногах.

Вероятно, Феликс услышал шаги за спиной, потому что повернул голову и посмотрел на отца тёмными, почти чёрными глазами, больше всего в эту минуту напоминающими отверстия в дулах пистолетов.

– Папа! – с восторгом воскликнул он. – Откуда ты взял такую классную игру? Я могу косить их всех, как захочу!

Генеральный секретарь Организации Объединённых Наций пробормотал что-то неразборчивое и обмяк в объятиях своего соотечественника Голля. Феликс с пониманием подмигнул безмолвным столпившимся и отвернулся к своей находке. Мёртвую тишину прервал неожиданно кристально чистый голос Черчилля:

– Господин Генеральный секретарь, хочу сообщить вам, что мой насморк полностью прошёл. Готов немедленно приступить к выполнению моих обязанностей. Какими будут ваши дальнейшие указания?

Дата добавления: 2015-07-14