Кризис и мутация

Эти идеи, казалось бы, было легче принять в период более высокой экспансии, мы даже думали о возможности прямо перейти, не ослабляя усилий, от индустриального общества к новому типу общественной деятельности и организации. Сегодня, напротив, мы живем в ситуации хаоса, и смысл перемен нам менее ясен. Дезиндустриализацию легче ощутить, чем формирование постиндустриального общества. Разложение индустриального общества и кризис идеи общества заставляет развивать мысль о несоциальном характере общественной жизни, мысль, выражающую то ли отчаяние, то ли цинизм, то ли мечтательность. Мы решительно отбрасываем все типы мышления, которые соответствовали гегемонии, ныне нами утраченной, ту бессовестную гордыню, с которой мы самих себя так долго отождествляли со смыслом Истории и с царством Разума. Понятны мотивы, в силу которых многие из нас живут с ощущением кризиса и отбрасывают всякую социальную мысль. Но такие чувства не могут заменить анализа. Кроме того, возникает мысль, не преодолеваются ли они уже в той мере, в какой мы снова учимся распознавать стоящие перед нами проблемы, в какой становятся необходимы новые экономические инвестиции, меняется наука, заявляют о своих правах новые формы моральной ответственности? И еще, не является ли образ социальной жизни, сведенной к простым изменениям, особенно благоприятным для тех, кто имеет лучшие шансы извлечь прибыль из этих изменений в силу своего богатства, расчетливости и могущества? Может быть, под предлогом освобождения от действительно устаревших образов социальной жизни мы возвращаемся к той чисто политической истории, с которой наши историки так эффективно сражались тому уже полвека?

Это временное помрачение общественной жизни должно быть понято исторически. Оно свидетельствует прежде всего об отказе от долгого и драматического извращения смысла рабочего движения, которое осуществляли тоталитарная власть или, по крайней мере, разного рода корпоративные системы и которое особенно зависело от либерального характера нашего способа общественных изменений. Тогда как волюнтаристический способ изменения ведет к [:24] сосредоточению вокруг государства (или овладевшей им партии) ценностей, идей, чувств, либеральный способ изменений отдает приоритет трансформациям культуры и открытию рынков. Только после этой первой фазы восстанавливаются изменившиеся действующие лица. Мы живем в момент культурной мутации, активного движения в области социальной жизни, где быстрее, чем прежде, циркулируют люди, идеи и капиталы. Но мы еще живем среди опустошенных идей и старых программ, и если некоторые интеллектуалы фиксируют уже появление новых, только формирующихся проблем и реальностей, то большинство интеллектуалов превратилось в хранителей устаревших идеологий и даже в презрительных критиков новых идей. Те, кто прославляет социальную пустоту, помогают вымести мертвые идеологические листья. Те, кто ищет в науке, а не в «идеях» источник перемен, имеют основание предпочитать аналитическую деятельность историческим интерпретациям. Но уже явственно наступил момент обновить социологию, чтобы понять фактически существующие формы действия и социальные ожидания. В середине XIX века надо было отодвинуть подпевал и спекулянтов сакрализованной и забальзамированной Французской революции для того, чтобы открыть реалии индустриализации и рабочего класса. Такая ситуация апеллировала к более общему рассуждению об общественной жизни. Не находимся ли мы сегодня в аналогичной ситуации? Не должны ли мы освободиться от устаревшей философии истории, чтобы обнаружить по другую сторону кризисов и разочарований новые для Европы цели и новые действующие лица в общественной жизни?

Я не утверждаю, что обновленная социология может одним ударом заставить исчезнуть крайние формы антисоциологии, такая победа могла бы быть завоевана только в результате целой серии доказательств. В этот период смятения нужно еще хорошо формулировать вопросы, прежде чем давать ответы. Сформулируем здесь некоторые из вопросов, с которыми связаны существование и переориентация социологии.

Самым необходимым представляется знать, находимся ли мы еще в истории или мы вышли из развития и балансируем в ситуации декаданса, стагнации или регрессии, что, впрочем, может представлять в течение какого-то времени преимущество и некоторый соблазн. Второй вопрос, который очертить проще, заключается в том, чтобы знать, переживаем ли мы культурную мутацию или только совокупность эволюционных изменений, не несущих в себе разрыва с [:25] прошлым. Этот выбор может быть ясно выражен в двух контрастных выражениях: «постиндустриальное общество» или «третья индустриальная революция». Подобный выбор апеллирует к еще мало развитым исследованиям изменений в типах знания, этических моделях и формах производства.

Третий вопрос касается появления новых действующих лиц общества. Он самый трудный, ибо события как будто толкают к негативному ответу, то есть к отрицанию иллюзий у тех, кто, как и я, уже пятнадцать лет говорит о новых общественных движениях. Данная книга не имеет амбиции решить поставленный вопрос целиком, но, по крайней мере, она может показать, почему и как вопрос должен быть поставлен и, как я считаю, привести к положительному ответу. Когда столько голосов нам повторяют, что сегодня больше нет общественных движений и что поиск их обусловлен ностальгией по находящемуся в упадке рабочему движению, я бы указал причины, по которым моя позиция не может быть опровергнута указанием на простую историческую очевидность. Даже затухание социальной борьбы, свойственной шестидесятым и семидесятым годам, может помочь лучше понять природу заключавшегося в ней общественного движения и освободить его от контркультуры и старых идеологий, с которыми оно было перемешано.

На мировом уровне сомневаться в значимости новых общественных движений заставляет триумф авторитарных государств. Те, кто был солидарен с антиимпериалистическими движениями (за освобождение Алжира или Вьетнама), после скоро оказавшейся горькой победы увидели перед собой авторитарные, бюрократические, идеологические, репрессивные власти. И вообще, можно ли верить в социальные движения, когда самая огромная и сильная из тоталитарных систем основывает свою законность на рабочем движении? А между тем, в особенности «Солидарность» продемонстрировала, что тоталитарный режим, связанный с иностранным господством, может подавить, но не уничтожить совсем действующих лиц общества, одушевленных прочной волей построения гражданского общества. Демонстрация тем более убедительная, что такое произошло не в одной Польше.

Можно указать на часть Латинской Америки, где общественные движения сами собой разложились, а затем были подавлены военными диктатурами, и которая теперь возвращается к демократии и показывает, как реорганизуются действующие лица общества, особенно, связанные с синдикатами. [:26]

Что касается нашей части мира, то нужно ли действительно думать, что значение, придаваемое частной жизни противоречит коллективному действию? Совсем напротив, можно прочно стоять на той точке зрения, что частная жизнь и, если говорить более обобщенно, любая культурная сфера сегодня соприкасаются с областью политики, как это было с экономикой в индустриальную эпоху. Впрочем, все направления общественного мнения (показатель того — движение женщин) не доказали ли, что «частная жизнь» является сейчас более чем когда-либо общественным явлением, смыслом социального движения, центральной темой формирующихся социальных конфликтов? Причем успех или поражение определенной политической организации не служит здесь определяющим критерием.

Дата добавления: 2015-07-12