Актуальное и вечное в лирике Пушкина 2-ой половины 1820-х годов (после ссылки в Михайловское) и Болдинской осени 1830 г.

Во второй половине 20-ых годов Пушкин создает только одно крупное произведение – поэму “Полтава”, и продолжает работу над “Евгением Онегиным”. В творчестве этой поры преобладает характерная “форма времени” – жанр небольших лирических стихотворений.

В пушкинской лирике второй половины 20-ых годов по-прежнему находит свое выражение вся богатая, многогранная внутренняя жизнь поэта. Но наряду с общественно-гражданскими темами и мотивами, наряду с углубляющейся, окрашивающейся во все более альтруистические тона любовной тематикой (“На холмах Грузии лежит ночная мгла”, “Я вас люблю”), наряду с историческими размышлениями, и глубоко выразительными пейзажами в стихах, наряду со стихами, связанными с миром народной жизни, в ней начинают занимать видное место стихотворения общефилософского характера – раздумья о человеческом существовании, его смысле, цели, мысли о смерти. Равным образом настойчиво ставится в стихах Пушкина тема об отношении между поэтом и обществом.

Первым и весьма значительным образцом новой политической лирики Пушкина периода после возвращения из ссылки явились “Стансы”. Обращение непосредственно к Николаю I, написанные вскоре после его коронации, “Стансы” были своего рода аналогией одам на восшествие на на престол нового царя. Однако, хотя и связанное с одической, ломоносовской традицией, стихотворение Пушкина их по своей жанровой форме и по своему тону никак не являлось хвалебно-торжественной одой. В духе идей философов-просветителей поэт стремится призвать, побудить верховную власть к скорейшему осуществлению сверху назревший и исторически необходимых общественно-политических преобразований. В облике Николая I, в манере его обращения с потом, в широковещательных преобразовательных посулах, которые он ему сделал, Пушкину почудилось сходство с Петром I, как почудилось оно и некоторым декабристам, и Пушкин стремился использовать в прогрессивных целях “необъятную силу” самодержавного царя. Уверенностью в конечной плодотворности этого пути, уверенностью, поддерживаем ой историческим примером Петра I, иллюзиями в отношении Николая I и одновременно горячей верой в могучую действенность своего воспитательного поэтического слова и продиктован бодрый тон пушкинских “Стансов”: “В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни”. Тут же Пушкин обращается к исторической аналогии – “началу славных дней Петра”, рисуя во весь рост облик и дело царя-преобразователя. В то же время, наряду с темой Петра-Николая, в лирике Пушкина второй половины 20-ых годов настойчиво звучит тема декабристов. Пушкин завершает начатое им полтора года назад послание к сосланному в Сибирь Пущину (“Мой первый друг, мой друг бесценный…”).

Первой годовщиной со дня казни декабристов навеяно стихотворение “Арион” (1827). Широко распространенное предадите о чудесном спасении древне греческого поэта и музыканта Ариона вызвало в сознании Пушкина невольную аналогию с собственным спасением “в общей буре”. Кроме того, это предание давало необходимую подцензурную форму для разработки столь волновавшей его темы об отношении к декабристам.

Новая легенда о новом Арионе легко прочитывалась современниками как политическая биография Пушкина и вместе с тем как его политическое кредо, выраженое в смелых и знаменательных словах концовки: “Я гимны прежние пою”.

В декабре 1826 года, вскоре после своего возвращения из Михайловского, Пушкину довелось увидеться с двумя молодыми женщинами, проезжавшими через Москву в Сибирь, — А. Г. Муравьевой, женой его давнего и близкого знакомого H. M. Муравьева, видного деятеля и теоретика тайного Северного общества, и той, кто сыграла в его жизни и творческих ее отражениях особую и исключительно важную роль, кто, очевидно, и была (в дальнейшем мы еще не раз в этом убедимся) предметом его многолетней и тщательно от всех скрываемой — «утаенной» — любви, Марией Николаевной Волконской. С Муравьевой Пушкин действительно переслал и свое уже известное нам послание И. И. Пущину и послание к узникам — стихотворение «Во глубине сибирских руд».

Можно с уверенностью сказать, что отъезд жен декабристов в Сибирь не только дал Пушкину возможность доставить свои стихи по адресу. Несомненно, что именно в атмосфере того подлинного и огромного энтузиазма, который вызвал в нем подвиг жен декабристов, сложилось и само послание к сибирским узникам, если и не полностью написанное (очень возможно и это), то, во всяком случае, завершенное под непосредственным впечатлением прощальной встречи с М. H. Волконской. И когда Пушкин писал в своем послании о «любви и дружестве», которые «дойдут сквозь мрачные затворы», он явно имел в виду появление подле мужей их жен-подруг. Вместе с ними он приводил в «мрачное подземелье» и свою музу — свою звонкую и широкую песню.

Вселить “бодрость и веселье” в сердцах своих “друзей, братьев, товарищей” – в этом заключается пафос Пушкинского послания. Но воодушевить сибирских каторжников Пушкин стремится не только тем, что внушает им надежду на освобождение. Не падать духом, хранить гордое терпение, они могут потому, что их “скорбный труд и дум высокое стремление” не пропадает – принесет важные плоды. Говоря так, Пушкин подымается до точной и верной, глубоко исторической формулы-оценки подвига декабристов. Именно так и поняли это те, кому послание было адресовано.

Продолжением и развитием лучших традиций Державина и Жуковского и являются пушкинские стансы «Друзьям».

Первые две их строки; «Нет, я не льстец, когда царю || Хвалу свободную слагаю» — представляют собой почти прямую реминисценцию из послания Жуковского и выдержаны в тоне державинских деклараций, в частности приведенных строк из «Видения мурзы». В державинском ключе звучит и третья строка: «Я смело чувства выражаю» (первоначально было: «Я мнений [рабски] [робко] рабски не скрываю», «Я правды рабски не скрываю»). Со строками державинского «Видения мурзы» перекликается и еще один из черновых вариантов: «Он не купил хвалы». Что же касается четвертой строки, она прямо взята из знаменитого стихотворения Державина «Лебедь» («Языком сердца говорил»), в котором поэт дает высокую самооценку своего творчества и которое впоследствии отзовется в поэтическом завещании Пушкина — стихах о памятнике нерукотворном.

Вслед за категорическим утверждением, что его «хвала» царю лишена какой бы то ни было лести, является абсолютно «свободной», Пушкин в следующих четырех строфах объясняет, чем эта свободная хвала вызвана. Строфы эти непосредственно связаны со «Стансами» 1826 года. В «Стансах», как бы говорит ими поэт, я выражал надежду «на славу и добро». Я указывал, как должен править страной новый царь, поставив ему в пример его пращура, Петра I, и призвав его следовать во всем мною указанном (а я намеренно указывал в личности и деятельности Петра только лучшее и прогрессивное) царю-преобразователю. И «молодой царь» действует в духе моих призывов. Петр — «правдой привлек сердца». Николай — «бодро, честно правит нами». Петр — «на троне вечный был работник». Николай — «Россию… оживил || Войной, надеждами, трудами». Я призывал Николая быть, подобно Петру, «незлобным памятью». И он действительно «тому, кого карает явно… втайне милости творит». Строки эти имеют в виду совершенно конкретный факт: после расправы над декабристами Николай сделал один из своих «рыцарских» жестов — назначил довольно крупную пенсию вдове казненного Рылеева.

«Дар напрасный, дар случайный». Вторая строчка — не об искусстве, а о жизни. Жизнь — дар случайный, напрасный. Это еще и написано в день рождения Пушкина. Редко он писал даты, а тут написал. Это имеет символическое значение — это некая расписка в трагедии самоощущения, ощущения своего места в мире, отсутствии цели в жизни. Церковными властями такие стихотворения воспринимались негативно, но к счастью тогда логика преследования инакомыслящих была иной, и митрополит Филарет ответил ему стихами — вступил в литературную полемику с Пушкиным. Пушкин ему потом ответил, в какой-то мере согласился. Вместе с тем, конечно, пушкинское мироощущение все-таки жизнеутверждающее, хотя он не избежал каких-то пессимистических настроений.

В 1827 году Пушкин пишет стихотворение “Поэт”. Это стихотворение о неуловимом движении в душе человека, которое пробуждает в нём творческое вдохновение. Оно подобно благостному снисхождению святого духа. Поэтическое прозрение Пушкин уподобляет “священной жертве” Аполлону. Сам по себе поэт – обычный человек, малодушный, суетный, бесчувственный к тонким движениям души, но “божественный глагол” может мгновенно преобразить его. Этот момент Пушкин связывает с необъяснимой тоской, стремлением к уединению, равнодушию к преходящим ценностям мира. Рождающийся поэт не имеет “кумиров”, он служит вечному началу, своему божественному прозрению. Внутреннее смятение – это только первый импульс, неизбывная потребность разбуженной души в творчестве. Именно поэтому стихотворение имеет открытый финал и заканчивается многоточием:

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы…

Пушкин не только размышлял над тайной поэтического творчества, главный мотив его произведений, тема свободы, нашел своё преломление в представлениях о независимости творчества. В 1830г. он пишет стихотворение “Поэту”, своеобразное напутствие истинному мастеру. В этом произведении Пушкин вновь утверждает божественное происхождение поэзии. Он сравнивает душу истинного поэта с алтарем, где горит огонь, зажженный небесной силой. Именно это высшее начало в поэте является главным критерием творчества и главной наградой. Поэтому истинный художник должен быть верен только внутреннему голосу и оставаться свободным от суда толпы и дешевых похвал.

В основе зрелой лирики Пушкина лежат размышления о жизни и смерти, о тайном смысле бытия. Пушкин стремиться проникнуть в этот смысл. Так возникают в 1830 г. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы». Чувства, воссозданные в стихотворении смутны и непонятны. Они не приводят ни к какому итогу. Речь идет лишь о поиске смысла, возможно, тщетном. В стихотворении переданы мельчайшие ощущения ночи. Лирическому герою кажется, что в доме, погруженном во мрак, под однозвучный ход часов, шорох мышей и «скучный шепот» крутится веретено его жизни, и плетется нить судьбы. Лирический герой стремится проникнуть в значение этих смутных ночных ощущений.

Что ты значишь, скучный шепот?

Укоризна или ропот мной утраченного дня?

От меня чего ты хочешь?

Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу…

Тема жизни и смерти преломляется во многих произведениях Пушкина зрелого периода. В элегии «Безумных лет угасшее веселье…» 1830 года лирический герой передает столь характерное для его поколения ощущение тоски и уныния, но эта тоска ни в коей мере не является примирением со смертью. Жизнь для лирического героя связывается с мыслями, с чувствами, с высоким творчеством и любовью.

Но не хочу, о други, умирать,

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

Размышления о свободе присутствуют в стихотворении “Анчар”(1828). Произведение открывается библейской картиной раскалённой пустыни, где одиноко возвышается древо яда. Драматизм стихотворения усиливается изображением мертвого пространства, окружающего это порождение разгневанной природы.

К нему и птица не летит,

И тигр нейдёт – лишь вихорь чёрный

На древо смерти набежит

И мчится прочь, уже тлетворный.

Драматизм достигает кульминации, когда один человек посылает другого, подобного и равного себе, к древу смерти.

И тот послушно в путь потёк

И к утру возвратился с ядом.

Послушный человек превращается в раба, а обладатель смертоносного яда становится непобедимым владыкой. Добытое зло многократно умножено. “Послушливые стрелы” понесли гибель другим людям. Драматизм стихотворения передаётся употреблением архаизмов, придающих повествованию особую торжественность: “древо”, “вихорь”, “чело” и т. д.

Дата добавления: 2015-07-11