Благодарность 55 страница

Его слова леденили моё сердце.

– Любимый поэт Карлы?

– Думаю, что да.

– А насколько… насколько близко вы знаете Карлу?

– Я знаю её очень хорошо.

– А я думал… думал, вы познакомились с Карлой, когда вытащили меня от Гупты. Она сказала… то есть, мне показалось, что она сказала, будто увидела вас впервые именно тогда.

– Нет, Лин, это не верно. Я давно знаю Карлу, она на меня работает. Во всяком случае, она работает на Абдула Гани, а тот работает на меня. Но она должна была рассказать тебе об этом, разве не так? Неужели ты не знал? Я очень удивлён. Был уверен, что Карла говорила тебе. И уж конечно, я говорил с ней о тебе много раз.

В моём мозгу, как в тёмном овраге, куда с рёвом падают звонкие струи воды, – сплошной шум и чёрный страх. Что там говорила Карла, когда мы лежали рядом, борясь со сном, когда вместе противостояли эпидемии холеры? «А потом я оказалась однажды в самолёте, где встретила индийского бизнесмена, и с тех пор моя жизнь изменилась навсегда …» Был ли это Абдул Гани? Его ли она имела в виду? Почему я не расспросил Карлу поподробнее о её работе? Почему она ничего мне не рассказала? И что она делала для Абдула Гани?

– А какую работу она делает для вас, для Абдула?

– Разную. Она многое умеет.

– Я знаю, что она умеет! – сердито огрызнулся я. – Какую работу она выполняет для вас?

– Помимо всего прочего, – Кадер проговорил это медленно и отчётливо, – она находит полезных, способных иностранцев, вроде тебя. Людей, которые могли бы работать на нас, если бы в том возникла нужда.

– Что? – выдохнул я. Это, по сути, не было вопросом. Я чувствовал себя так, словно частицы моего существа, замёрзшие куски моего лица и сердца, падают, разбиваясь, вокруг меня.

Он вновь заговорил, но я резко оборвал его.

– Вы хотите сказать, что она завербовала меня для вас?

– Да. И я очень рад, что она это сделала.

Внутренний холод внезапно разлился по телу, побежал по жилам, и даже глаза теперь были словно из снега. Кадер продолжал идти, но, заметив, что я стою на месте, тоже остановился. Он всё ещё улыбался, когда повернулся ко мне. В это мгновение к нам подошёл Халед Ансари, громко хлопая в ладоши.

– Кадер! Лин! – приветствовал он нас со своей обычной грустной полуулыбкой, которая так мне нравилась. – Я принял решение. Хорошенько подумал, Кадерджи, как вы и советовали, и решил остаться. По крайней мере, на какое-то время. Прошлой ночью здесь был Хабиб – часовые видели его. За последние две недели он совершил столько безумств на дороге в Кандагар – с русскими пленными и даже с некоторыми пленными афганцами… Ужасная мерзость… Я вообще-то не очень впечатлителен, но всё это так жутко, люди так напуганы, что собираются что-то с ним делать – скорее всего, просто застрелить, когда увидят. Нужно, говорят, охотиться на него, как на дикого зверя. Я должен… Я должен попытаться как-то помочь ему. Хочу остаться, разыскать его и уговорить вернуться в Пакистан со мной. Так что… отправляйтесь сегодня ночью без меня, а я… подойду недели через две. Вот… и всё, пожалуй, что я хотел сказать.

– А как насчёт той ночи, когда я повстречал вас и Абдуллу? – спросил я сквозь зубы, стиснутые от холода и леденящего страха, который, как приступы боли, судорогой пронизывал всё моё существо.

– Ты забыл, – ответил Кадер Хан. Голос его стал строгим, лицо потемнело и выражало не меньшую решимость, чем моё. В тот момент мне и в голову не пришло, что он тоже чувствует себя обманутым и преданным. Я не вспоминал о Карачи и рейдах полиции, забыл о предателе из его окружения, близком ему человеке, который пытался устроить всё так, чтобы его и меня, и всех нас схватили, а то и убили. Я не хотел видеть в его угрюмой отчуждённости ничего, кроме жестокого равнодушия к моим чувствам. – Ты впервые встретил Абдуллу задолго до той ночи, когда познакомился со мной. Это было в монастыре Стоячих монахов, верно? Он находился там в тот день, чтобы присматривать за Карлой. Она не слишком хорошо тебя знала, не была уверена, что тебе можно доверять, тем более в этом незнакомом ей месте. Карле нужен был человек, который мог бы ей помочь, если у тебя возникнут дурные намерения по отношению к ней.

– Он был её телохранителем, – пробормотал я, подумав при этом: «Она мне не доверяла…»

– Да, Лин, и очень хорошим. Насколько я понял, тогда возникла какая-то серьёзная угроза, и Абдулла что-то сделал, чтобы спасти её и, возможно, тебя. Это так? Работа Абдуллы состояла как раз в том, чтобы защищать моих людей. Вот почему я послал его вслед за тобой, когда ты вместе с моим племянником Тариком отправился в джхопадпатти. И уже в первую ночь он помог тебе отбиться от диких псов, верно? И всё то время, когда Тарик был с тобой, Абдулла был рядом с вами, о чём я и просил его.

Я не слушал его. Мозг мой посылал яростные стрелы воспоминаний, и они со свистом неслись в прошлое. Я искал Карлу, ту Карлу, которую знал и любил, но каждый момент с ней, прокрученный в памяти, грозил выдать некий тайный смысл и её ложь. Я вспомнил свою первую встречу с Карлой, то мгновение, когда она протянула руку, чтобы остановить меня: я чуть не попал под автобус. Это случилось на Артур Бандер-роуд, на углу близ Козуэй, недалеко от «Индийской гостиницы», в самом сердце зоны туристического бизнеса. Может быть, она поджидала там иностранцев вроде меня, ведя охоту за полезными рекрутами, которые могли бы работать на Кадера, когда ему это понадобится? Несомненно, так оно и было. Я и сам немного промышлял почти тем же самым, когда жил в трущобах, – слонялся в тех же местах, высматривая только что прилетевших иностранцев, которым нужно было поменять деньги или купить чаррас.

К нам подошёл Назир. В нескольких шагах от него лицом ко мне стояли Ахмед Задех, Кадербхай и Халед. Назир с мрачным видом обозревал небо с юга на север, высчитывая минуты, когда на нас обрушится снежная буря. Все вещи, собранные на обратную дорогу, были дважды проверены и упакованы, и ему не терпелось поскорее отправиться в путь.

– А как насчёт вашей помощи с клиникой? – спросил я, испытывая тошноту и зная, что стоит мне разомкнуть колени и расслабить ноги, они подогнутся, и я упаду. Кадер молчал, и я повторил вопрос: «Как насчёт клиники? Почему вы помогли мне с ней? Было ли это частью плана? Того плана?»

Широкое плато продувалось пронизывающим до костей ледяным ветром, который яростно хлестал нам в лицо с такой силой, что мы нетвёрдо стояли на ногах. Небо быстро темнело, грязно-серая волна облаков перевалила через горы и покатилась в сторону далёкой равнины и еле мерцающего, словно он умирал, города.

– Ты здесь хорошо поработал, – сказал он вместо ответа.

– Я вас не об этом спрашивал.

– Мне кажется, сейчас не время говорить о таких вещах, Лин.

– Самое время, – настаивал я.

– Существуют некоторые обстоятельства, которые ты не сможешь понять, – заявил он, словно уже много раз думал об этом.

– Так хотя бы расскажите о них.

– Ладно. Медикаменты, которые мы доставили в этот лагерь, антибиотики и пенициллин, что мы привезли на эту войну, – всё это от прокажённых Ранджита.

– О, Господи! – простонал я.

– Я воспользовался предоставленной мне возможностью, тем странным фактом, что ты – одинокий иностранец без всяких связей с посольством – открыл клинику в принадлежащей мне трущобе. То был редкий шанс испытать медикаменты на людях из джхопадпатти. Ты ведь понимаешь: я должен был убедиться в их годности, прежде чем везти на войну.

– Ради Бога, Кадер! – зарычал я.

– Мне пришлось…

– Только грёбаный маньяк мог это сделать!

– Полегче, Лин! – рявкнул Халед сзади. Остальные стояли в напряжённом ожидании рядом с Кадером, словно опасались, что я могу на него наброситься. – Ты перешёл всякие границы!

– Перешёл границы! – выпалил я, захлёбываясь от возбуждения, чувствуя, как стучат мои зубы, и пытаясь заставить повиноваться себе онемевшие руки и ноги. – Я перешёл ваши сраные границы! Он использует людей в трущобах как подопытных кроликов или лабораторных крыс, мать его, чтобы испытать свои антибиотики, использует меня, вовлекая людей в это надувательство, именно потому, что они поверили мне, а я, видите ли, перехожу границы!

– Но ведь никто не пострадал! – выкрикнул Халед мне в спину. – Все медикаменты оказались годными, люди чувствовали себя хорошо. Ты сделал свою работу как следует.

– Надо уйти с этого холода и всё обговорить, – поспешно вставил Ахмед Задех, надеясь добиться примирения. – Кадер, прежде чем отправляться в путь, надо подождать, пока пройдёт эта снежная буря. Уйдём в укрытие.

– Ты должен понять, – твёрдо сказал Кадер, не обращая на него внимания. – Это было решение военного времени: двадцатью людьми рискуют, чтобы спасти тысячу, а тысячью – ради спасения миллиона. И ты должен мне поверить: мы знали, что медикаменты хорошие. Вероятность того, что от прокажённых Ранджита будут поставлены некачественные лекарства, была крайне мала. Мы были почти абсолютно уверены, что медикаменты неопасны, когда передавали их тебе.

– Расскажите мне о Сапне. – Вот, наконец, и вышел наружу мой самый глубокий страх, связанный с ним и вызванный близостью к нему. – Это тоже ваша работа?

– Я не Сапна. Но ответственность за эти убийства падает и на меня. Сапна убивал для меня – вот в чём причина, и, если хочешь знать всю правду, я получил большую выгоду от кровавой работы Сапны. Из-за того, что Сапна существовал, из-за страха перед ним, и потому что я взял на себя обязательство разыскать и остановить его, политики и полиция позволили мне провезти винтовки и другое оружие через Бомбей в Карачи и Кветту, и дальше – на эту войну. Кровь тех, кого убил Сапна, – смазка для наших колёс. И я сделаю это снова: использую его преступления и совершу собственными руками новые убийства, если это поможет нашему делу. У нас, Лин, у всех, кто здесь, есть общее дело. И мы будем сражаться и жить, и, возможно, умрём за него. Если мы выиграем эту битву, изменится весь ход истории, отныне и навсегда, в этом месте и во всех будущих битвах. Вот в чём наше дело: изменить весь мир. А в чём заключается твоё дело? В чём твоё дело, Лин?

В воздухе уже кружились первые снежинки, и я так замёрз, что дрожал, буквально трясся от холода, так что стучали зубы.

– А как насчёт… как насчёт мадам Жу… когда Карла заставляла меня притворяться, что я американец. Это была её идея или часть вашего плана?

– Нет. Карла ведёт собственную войну против Жу, у неё свои резоны. Но я одобрил её план использовать тебя, чтобы вызволить из Дворца её подругу. Хотелось посмотреть, сумеешь ли ты сделать это. У меня уже тогда возникла идея, что когда-нибудь ты станешь моим американцем в Афганистане. И ты, Лин, справился как надо. Не многие сумели бы совладать с Жу в её собственном Дворце.

– И последнее, Кадер, – выдавил я. – Когда я попал в тюрьму… имели ли вы к этому какое-то отношение?

Нависло тяжёлое молчание, мёртвая тишина, нарушаемая лишь дыханием и оставляющая в памяти след более глубокий, чем самый резкий звук.

– Нет, – наконец ответил он. – Но, по правде сказать, я мог бы вытащить тебя оттуда уже через неделю, если бы захотел. Я почти сразу же узнал о твоём аресте и помочь тебе было в моей власти, но я этого не сделал, хотя и мог.

Я посмотрел на Назира и Ахмеда Задеха: они спокойно встретили мой взгляд. Халед Ансари ответил мне гримасой, в которой соединились страдание и сердитый вызов, – кожа на лице натянулась, и рассекающий его надвое зазубренный шрам выделился ещё резче.

Они всё знали. Знали, что Кадер оставил меня там. Ладно: Кадер мне ничего не был должен. Не он посадил меня в тюрьму, и он вовсе не был обязан вызволять меня оттуда. Но, в конце концов, он это сделал – вытащил меня и тем самым спас мне жизнь. Допустим, я заслужил, чтобы меня так сильно били, но ведь и другие люди приняли побои из-за меня, пытаясь передать ему моё послание. И если бы мы даже сумели это сделать, Кадер проигнорировал бы полученное сообщение и оставил меня в тюрьме до тех пор, пока сам не был бы готов действовать. Ладно, поделом мне, пусть мои надежды были пустыми, несбыточными. Но если вы убедите человека в том, что его упования тщетны, что он надеялся напрасно, вы убьёте его веру, убьёте ту светлую сторону его существа, которой необходимо, чтобы её любили.

– Вы хотели быть уверены, что я… проникнусь к вам благодарностью. Поэтому оставили меня там. Причина в этом?

– Нет, Лин. Просто тебе не повезло, таков был твой рок – кисмет – в тот момент. У меня была договорённость с мадам Жу: она помогала нам встречаться с политиками, а также заслужить благосклонность одного пакистанского генерала – она водила с ним знакомство. Но на самом деле он был особым клиентом Карлы: именно она в первый раз привела этого генерала к мадам Жу. Контакт с ним представлял для меня огромную ценность: генерал играл чрезвычайно важную роль в моих планах. А мадам Жу настолько возненавидела тебя, что лишь твоё заключение в тюрьму могло её удовлетворить. Она хотела, чтобы тебя там убили. Но в тот же день, когда моя работа была закончена, я послал за тобой Викрама, твоего друга. Ты должен мне поверить: я никогда не хотел тебе зла. Я люблю тебя. Я…

Внезапно он замолчал, потому, что я положил руку на бедро, где была кобура. Халед, Ахмед и Назир мгновенно напряглись, но они не могли добраться до меня одним прыжком и знали это.

– Если вы, Кадер, сейчас не уйдёте прочь, клянусь Богом, Богом клянусь, я сделаю что-нибудь, чтобы прикончить нас обоих. Мне не важно, что случится со мной, только бы никогда больше не видеть вас, не говорить с вами, не слышать вас.

Назир сделал медленный, почти неосознанный шаг и встал перед Кадером, закрыв его, как щитом, своим телом.

– Клянусь Богом, Кадер: сейчас мне не слишком важно, буду я жив или умру.

– Но мы сейчас выходим в сторону Чамана, когда снегопад закончится, – сказал Кадер, и это был единственный раз, когда я услышал, что он запинается, и голос его дрожит.

– Я хочу сказать, что не иду с вами. Я останусь здесь и буду добираться сам. Или вообще здесь останусь – не имеет значения. Просто проваливайте… к чёрту… с глаз долой. Меня тошнит, когда я смотрю на вас!

Он ещё мгновение стоял на месте, и я, подхваченный холодной колышащейся волной ярости и отвращения, испытывал сильное желание выхватить пистолет и выстрелить в него.

– Ты должен знать, – наконец сказал он, – если я и делал что-то дурное, единственно ради правильных целей. Никогда не подвергал тебя более серьёзным испытаниям, чем ты мог бы, по моему разумению, выдержать. И тебе следует знать, что я всегда относился к тебе, как к своему другу, как к любимому сыну.

– А вам следует знать вот что, – отвечал я, чувствуя, как сгущается снег на моих волосах и плечах, – я ненавижу вас, Кадер, всем сердцем. Вся ваша мудрость сводится вот к чему: вы питаете души людей ненавистью. Вы спрашивали, в чём моё кредо. Единственный мотив моих действий – собственная свобода. В настоящий момент это значит – навсегда освободиться от вас.

Лицо Кадера закоченело от холода, и распознать его выражение было невозможно: снег облепил усы и бороду. Но его золотистые глаза блестели сквозь серо-белую мглу: старая любовь ещё не ушла из них. Потом он повернулся и ушёл. За ним последовали остальные, и я остался один среди бурана. Замёрзшая рука дрожала на кобуре. Я расстегнул её, вытащил пистолет Стечкина и взвёл курок, быстро и умело, как он учил меня. Я держал его в руке дулом вниз.

Проходили минуты – убийственные минуты, когда я мог бы погнаться за ним и прикончить его и себя. Я попытался бросить пистолет на землю, но он не выпадал из моих ледяных пальцев. Попробовал высвободить пистолет левой рукой, но пальцы так свело, что я оставил эти попытки. И в кружащемся куполе белого снега, в который превратился мир вокруг меня, я поднял руки навстречу этому белому ливню, как однажды поднял их навстречу тёплому дождю в деревне Прабакера. Я был один.

Когда я взобрался на стену тюрьмы много лет назад, мне казалось, что это стена края света. Соскользнув с неё вниз, к свободе, я потерял весь мир, который знал, и всю любовь, которую он вмещал. В Бомбее я попытался, сам того не понимая, создать новый мир любви, напоминающий и даже заменяющий прежний. Кадер был моим отцом, Прабакер и Абдулла братьями, Карла – возлюбленной. А потом они исчезли один за другим. Исчез и этот мир.

И внезапно в голову мне пришла ясная мысль, непрошеная, всплывшая в сознании, как строчки стихотворения. Я понял теперь, почему Халед Ансари был столь решительно настроен помочь Хабибу. Я отчётливо осознал, что на самом деле пытается сделать Халед. «Он пытается спасти себя», – повторил я несколько раз, ощущая, как дрожат эти слова на моих онемевших губах, но слыша их у себя в голове. А отыскав и произнеся эти слова, я уже знал, что не могу ненавидеть Кадера и Карлу.

Не знаю, почему мои чувства изменились так внезапно и так кардинально. Может быть, причиной этого был пистолет в моей руке: та власть, которую он давал, – отнять жизнь у человека или помиловать его, – а также некие глубинные инстинкты, не позволившие мне пустить его в ход. Возможно, всё объяснялось тем, что я потерял Кадербхая: ведь когда он уходил от меня, понимание того, что всё кончено, было в моей крови – я ощущал запах этой крови в густом белом воздухе, чувствовал её вкус во рту. Не знаю по какой причине, но перемены эти пролились на меня муссонным дождём, не оставив и следа от того вихря убийственной ненависти, что владел мною несколькими мгновениями ранее.

Я всё ещё был зол на себя, что отдал Кадеру так много сыновней любви и за то, что вопреки всем доводам здравого рассудка домогался его любви. Я был зол на него за то, что он относился ко мне как к бросовому материалу, нужному лишь для достижения собственных целей. И я был в ярости из-за того, что он отнял единственное в моей жизни – работу лекаря в трущобах, – что могло бы искупить мои грехи, хотя бы только в моём сознании, и уравновесить всё совершённое мною зло. Но даже это малое добро было осквернено и замарано. Гнев внутри меня был силён и тяжёл, как базальтовая плита, и я знал, что потребуются годы, чтобы он ослаб, и всё же я не мог ненавидеть Кадера и Карлу.

Они лгали мне и предавали меня, оставляя рваные раны там, где было моё доверие к ним, и я не желал больше их любить, уважать или восхищаться ими, но всё же продолжал их любить. У меня не было выбора, и я отчётливо это понимал, стоя здесь, посреди белой снежной пустыни. Любовь нельзя убить. Её не убьёшь даже ненавистью. Можно задушить внутри себя влюблённость, нежность и даже влечение. Ты можешь убить всё это или превратить в прочно застывшее, свинцовое сожаление, но саму любовь ты всё равно не убьёшь. Любовь – это страстный поиск истины, иной, чем твоя собственная, и стоит тебе один раз её почувствовать, не обманывая себя, во всей полноте, и она останется навсегда. Каждый акт любви, каждый момент, когда сердце обращается к ней, – это часть вселенского добра, часть Бога или того, что мы называем Богом, а уж он-то не умрёт никогда.

Потом, когда небо расчистилось, я, стоя немного поодаль от Халеда, наблюдал, как покидают лагерь Кадербхай, Назир и их спутники со своими лошадьми. Великий Хан, главарь мафии, мой отец, сидел в седле, выпрямив спину, держа в руке штандарт, обёрнутый вокруг древка. Он не оглянулся ни разу.

Решение отделиться от Кадербхая и остаться с Халедом в лагере усилило мои опасения: я был гораздо более уязвим без Хана, чем в его компании. Наблюдая за его отъездом, вполне разумно было предположить, что я не сумею пробраться назад в Пакистан. Я даже непроизвольно повторял про себя эти слова: «Я не сумею… Я не сумею…»

Но чувство, которое я испытывал, когда мой повелитель Абдель Кадер Хан уезжал в поглощающем свет снегу, не было страхом. Я принимал свою судьбу и даже приветствовал её. «Наконец-то, – думал я, – получу то, что заслужил». И это каким-то образом вносило в мои мысли чистоту и ясность. Вместо страха пришла надежда, что Кадер будет жить. Всё прошло и закончилось, и я не хотел больше его видеть, но когда я смотрел, как он въезжает в эту долину белых теней, надеялся, что он останется в живых. Я молился об этом. Молился, думая о нём с глубокой печалью, и любил его. Да, я любил его.

Глава 35

Мужчины ведут войны, преследуя какую-то выгоду или отстаивая свои принципы, но сражаются они за землю и женщин. Рано или поздно прочие причины и побудительные мотивы тонут в крови и утрачивают свой смысл. Смерть и выживание оказываются в конце концов решающими факторами, вытесняя все остальные. Рано или поздно выживание становится единственной логикой, а смерть – единственным, что можно услышать и увидеть. И когда лучшие друзья кричат, умирая, а люди теряют рассудок, обезумев от боли и ярости в этом кровавом аду, а вся законность, справедливость и красота этого мира отбрасываются прочь вместе с оторванными руками, ногами и головами братьев, отцов и сыновей, – решимость защитить свою землю и женщин, – вот что заставляет людей сражаться и умирать год за годом.

Вы поймёте это, слушая их разговоры перед боем. Они говорят о доме, о женщинах и о любви. Вы поймёте, что это правда, глядя, как они умирают. Если человек в свои последние мгновения перед смертью лежит на земле, он тянет руку, чтобы зажать в ней её горстку. Если умирающий ещё в состоянии сделать это, он поднимет голову, чтобы взглянуть на горы, на долину или равнину. Если его дом далеко, он думает и говорит о нём. Рассказывает о своей деревне или городе, в котором вырос. В конце имеет значение только земля. И в свой последний миг человек не будет кричать о своих принципах – он, взывая к Богу, прошепчет или выкрикнет также имя сестры или дочери, возлюбленной или матери. Конец – зеркальное отражение начала. В конце вспоминают женщину и родной город.

Через три дня после ухода Кадербхая из лагеря, через три дня после того, как на моих глазах уезжал он верхом прочь от нас сквозь мягкий падающий снег, часовые с наблюдательного поста на южной, кандагарской стороне лагеря прокричали, что приближаются люди. Мы устремились к южному посту, увидели неясные очертания двух или трёх человеческих фигур, карабкающихся по крутому склону и разом потянулись к своим биноклям. Я различил человека, медленно ползущего на коленях вверх и тянущего за собой ещё двух. Вглядевшись попристальнее, я узнал эти мощные плечи, кривые ноги и характерную серо-синюю униформу. Передав бинокль Халеду Ансари, я перебрался через край склона и побежал, поскальзываясь, вниз.

– Это Назир! – закричал я. Похоже, это Назир!

Я добрался до него одним из первых. Он лежал лицом вниз, тяжело дыша, толкая ногами снег в поисках точки опоры, крепко вцепившись у ворота в одежду двух мужчин. Он тащил их, лежащих на спине, по одному в каждой руке. Было невозможно догадаться, какой путь он проделал, но, по-видимому, дорога была дальней и шла по большей части вверх. Левой рукой Назир держал Ахмеда Задеха, живого, но, вероятно, тяжело раненного, правой – Абдель Кадер Хана. Тот был мёртв.

Чтобы разжать пальцы Назира потребовались усилия трёх человек. Он настолько замёрз и выбился из сил, что не мог говорить. Рот его открывался и закрывался, но из горла раздавался лишь долгий прерывистый хрип. Двое моджахедов схватили его и поволокли в лагерь. Я стащил одежду с Кадера, открыв грудь, в надежде вернуть его к жизни, но потрогав тело, убедился, что кожа холодна, как лёд. Он был мёртв уже много часов, вероятно, больше суток – совсем закоченел. Руки и ноги немного согнуты, пальцы сжаты, однако лицо под тонкой пеленой снега было безмятежным и чистым. Глаза и рот закрыты, словно он спал мирным сном: смерть так мало изменила его, что сердце отказывалось верить, что Кадера больше нет.

Когда Халед Ансари потряс меня за плечо, я словно очнулся ото сна, хотя знал, что бодрствую с того самого момента, когда часовые впервые подали сигнал тревоги. Я стоял на коленях в снегу рядом с телом Кадера, прижимая руками к груди его красивую голову, но совершенно не помнил, как я там очутился. Ахмеда Задеха унесли в лагерь. Мы с Халедом и Махмудом донесли тело Кадера, временами таща его волоком, до большой пещеры.

Я подошёл к группе из трёх человек, склонившихся над Ахмедом Задехом. Одежда алжирца затвердела на груди от замёрзшей крови. Мы срезали её по кусочкам и когда добрались до рваных кровавых ран на теле, он открыл глаза и посмотрел на нас.

– Я ранен, – сказал он по-французски, потом по-арабски и, наконец, по-английски.

– Да, дружище, – ответил я, встретив его взгляд. Попытался улыбнуться, но губы словно застыли, улыбка получилась вымученной и вряд ли хоть немного его утешила.

Ран обнаружилось не меньше трёх, впрочем, сказать наверняка было трудно. Через живот шла ужасная открытая глубокая рана, по-видимому, от осколков мины. Скорее всего, кусок металла застрял где-то около позвоночника. Раны зияли также в паху и на бедре. Трудно было оценить тяжесть повреждений, нанесённых его внутренним органам. Сильно пахло мочой и испражнениями. Просто чудо, что он ещё не умер, но ему оставалось жить считанные часы, а то и минуты, и я был бессилен.

– Дела очень плохи?

– Да, дружище, – ответил я, и мой голос дрогнул – не смог справиться с собой. – Ничем не могу тебе помочь.

Как я теперь жалею, что сказал это! В списке сотен поступков, которые я совершил за всю мою грешную жизнь и о которых потом сожалел, и слов, которых не надо было произносить, этот приступ откровенности стоит в самом верху, на одном из первых мест. Я не учёл, до какой степени привязывала Ахмеда к жизни надежда, что его спасут. А услышав мои слова, он словно провалился в чёрное озеро. Он резко побледнел, кожа, упругость которой поддерживало лишь напряжение воли, подрагивая, опала от подбородка до колен. Я хотел приготовить для него инъекцию морфия, но, понимая, что он умирает, не мог овладеть собой и оторвать от его руки свою.

Глаза раненого прояснились, и он обвёл взглядом стены пещеры, словно видел их в первый раз. Махмуд и Халед стояли с одной стороны от него, я опустился на колени с другой. Он посмотрел на нас, его глаза вылезали из орбит от страха – то был беспредельный ужас человека, осознавшего, что провидение отступилось от него, и смерть уже внутри, расширяя свои владения, разбухая и заполняя принадлежащее ему некогда жизненное пространство. Это выражение лица я хорошо узнал в последующие недели и годы. Но тогда, в тот день, оно было для меня внове, и я почувствовал, как кожу черепа стягивает страх сродни тому, что испытывал он.

– Надо было брать ослов, – отрывисто сказал Ахмед.

– Что?

– Кадеру надо было использовать ослов. Я ему говорил с самого начала. Ты ведь слышал. Вы все меня слышали.

– Да, дружище.

– Ослы… для такой работы. Я вырос в горах. Я знаю горы.

– Да, дружище.

– Надо было брать ослов.

– Да, – повторил я, не зная, что ещё сказать.

– Но он слишком горд, Кадер Хан. Он хотел почувствовать… момент… возвращение героя… для своего народа. Он хотел привести им лошадей… много прекрасных лошадей.

Он замолчал, задыхаясь, из раны в животе слышалось бурчание, перемещавшееся вверх, в область груди. Струйка тёмной жидкости, крови с жёлчью, стекала из носа и уголка рта. Но он, казалось, этого не замечал.

– Он повёл нас на смерть только для того, чтобы подарить лошадей своему народу. Только для этого мы возвращались в Пакистан неверным, окольным путём.

Ахмед со стоном закрыл глаза, но очень быстро открыл их снова.

– Если бы не эти лошади… мы бы пошли на восток, к границе, прямо к границе. Это было для него… предметом гордости, понимаете?

Я обменялся взглядом с Халедом и Махмудом. Халед тут же перевел глаза на умирающего друга. Махмуд не отводил глаз, пока мы не кивнули друг другу. Жест был такой трудноуловимый, что сторонний наблюдатель его бы просто не заметил, но мы оба знали, о чём подумали и с чем согласились, подтвердив это лёгким кивком. Да, всё верно: именно гордость стала причиной конца этого незаурядного человека. И каким бы странным это ни могло показаться, но только тогда, осознав крах этой гордости, я начал по-настоящему понимать, что Кадербхай умер, и ощутил зияющую пустоту, оставшуюся после его смерти.

Ахмед ещё говорил какое-то время: назвал свою деревню и объяснил, как туда добраться из ближайшего города, рассказал об отце и матери, о братьях и сёстрах. Он хотел, чтобы мы им сообщили, что он умирал с мыслями о них. И он думал о них, этот храбрый, весёлый алжирец, который всегда имел такой вид, словно ищет друга в толпе незнакомцев, – он умер со словами любви к матери на устах. А с последним дыханием с его языка сорвалось имя Бога.

Мы промёрзли до костей, оставаясь в полной неподвижности, пока Ахмед умирал. Другие взяли на себя хлопоты омыть его тело согласно ритуалам мусульманского погребения. Вместе с Халедом и Махмудом я зашёл посмотреть, как дела у Назира. Он не был ранен, а лишь изнурён до полного опустошения – его сон напоминал состояние человека, впавшего в кому: рот открыт, глаза закрыты неплотно, так что видны белки. Тело его было тёплым – казалось, он приходит в себя после выпавшего на его долю тяжкого испытания. Мы оставили его, и подошли к телу нашего мёртвого Хана.

Единственная пуля вошла в бок Кадера пониже рёбер и, по-видимому, дошла до самого сердца. Наружу она не вышла: с левой стороны груди были большие сгустки крови и гематома. Пуля, выпущенная из русского АК-74, имела в те годы полый наконечник. Стальная сердцевина пули была утяжелена в задней части, что заставляло её кувыркаться. Она крушила и разрывала тело, вместо того, чтобы просто пронзить его. Подобные средства поражения были запрещёны по международным законам, но почти каждый афганец, убитый в бою, имел на теле страшные раны от этих варварских пуль. То же произошло и с нашим Ханом: зияющая рваная рана в боку, а на груди кровоподтёк, заканчивающийся сине-чёрным лотосом над сердцем.

Дата добавления: 2015-12-08