|
Читайте также: |
Иногда аппарату казалось, что он где-то его подглядел.
Другой сон влюблённый тоже очень любил. Огромная бригантина (ну, согласитесь, бригантина возможно не так романтична как корвет, но больше подходит для двоих) с кремовыми парусам… зелёный океан и тёплый ветер… он стоит на капитанском мостике с трубкой и разглядывает карту. Она же прогуливается под кружевным зонтиком в малиновом длинном платье…
Иногда, правда, кассовый аппарат снился сам себе посреди какого-то пространства огороженного невысокий забором, под ногами было много разного и непонятного. И откуда взялись ватник с кепкой, папироса и хлыст было неясно. Доносилось долгое и протяжное как гудок теплохода «Муу…». Подобный животноводческий сон очень сильно беспокоил и заставлял стесняться его зрителя, что не мешало досмотреть его до конца. Всегда.
Мария же лежала в ванной, думала об однокласснике, ударе током и вельвете. Ей очень захотелось позвонить кому-нибудь, рассказать обо всём происшедшем и долго захлёбываться эмоциями. Но пена начала спадать, вода тоже теплей не становилась. Марию передёрнуло, она встала, завернулась в халат и пошла спать. Без снов.
Настал новый день и Мария, сама того не подозревая, обняла кассовый аппарат. Потому что больше было и некого, в общем. Её никто не видел. Объятие было очень искренним, ведь со времён выпускного в техникуме, Мария никого не обнимала. А дружеские объятия не считаются. От аппарата вновь пошло тепло и Мария испытала невероятный прилив не то что бы сил, а какой-то бестолковой надежды, граничащей с идиотизмом. Разумеется, в тот день аппарат позвякивал особенно громко и музыкально, охотно открывался, не скрипел и, казалось, будь у него усы, он бы ими шевелили, удовлетворённо урча. Мария же почувствовала, некую близость с этим анахронизмом, оставшимся в 21 веке не то чудом, не то из-за концептуальности (скорее всё-таки первое). В какой-то момент у неё даже промелькнула мысль: будь он живым, быть ему идеальным мужчиной. Однако мысль эта оказалась губительной, поскольку нельзя молчать о своих чувствах, равно как и кричать об этом на площади. Мария же сделал намёк, повлёкший за собой просто-таки горный обвал, который создал огромную вселенную. Правда, вселенная эта покоилась на тонких нитках возможных предположений, рвущихся от малейшего сквозняка реальности.
Жизнь наполнилась не столько смыслом, сколько намёком на него, что много важней. Работа благополучно отошла на второй план, продавщицы из соседних отделов заметили за Марией положительные перемены и начали сватать своих сыновей. Хорошая такая обывательщина. Всё наладилось.
В один из дней Марию и других продавщиц отправили в оплачиваемый 2х недельный отпуск. Мария не стала посещать модных курортов. А просто просидела в тоске по аппарату все дни у окна, ставя на зеркале маленькие пометки губной помадой. И в последнюю ночь отпуска Марии не спалось. Снились какие-то пятна, тени, тени от пятен и вспышек нездорового цвета. Нехорошие картинки предвещали и нехорошие события. Потому что аппарат выбросили на 4й день ремонта и засыпали строительным мусором. Увидев отсутствие своего любимого, кассирша поначалу расстроилась, но затем, зайдя в отсек погрузки и разгрузки товара увидела его под несколькими слоями обоев из кабинета директора.
Аппарат лежал на боку. Достойно настоящего мужчины и человека. Его циферблат не мигая изучал облака. Ручка торчала всё так же параллельно. Но по самому корпусу, там, где были тугие клавиши с цифрами, шла глубочайшая трещина. Обнажавшая блестящие кишочки. Присев на корточки Мария тихонько сдвинула кожух и достала какую-то шестерёнку и, приложив её к груди, убрала в карман халата. Мария решила, что это сердце аппарата. Разумеется слёзы предательски подкатили к горлу и глазам, стало невыносимо тяжело дышать, думать и чувствовать. Но рабочий день никто не отменял, и Мария сжимая шестерёнку направилась к своему рабочему месту.
Новый кассовый аппарат был тоже хорошо собой, но вместо механики прекрасная электроника и приятный экран. Он был идеален, как жених для куклы, чист, словно выпускник настоящего иноземного колледжа, и, чего уж там скрывать, щеголевато привлекателен. Мария приветливо ему улыбнулась и приступила к приёму кассы.
И нечего тут расстраиваться—всё равно всех захватят роботы.
Куда уходят слоны
Сквозь стебли высыхающей травы было видно заходящее Солнце. Казалось, оно остановилось, любуясь просторами саванны. На капоте джипа сидел местный следопыт Сауза и его «белый бвана» Кирлин. Кирлин улыбался и поглаживал ещё тёплое ружье, на котором отражалась довольная улыбка хозяина. Сауза сидел неловко, подогнув руки под колени и о чём-то думал.
― Зачем бвана убил Слона? ― спросил следопыт тоном непонимающего ребёнка.
― А зачем вы убиваете слона? ― не удивившись ответил Кирлин.
― Мы убиваем Слона когда надо есть или когда наши духи того требуют.
― Ну вот и мой дух ―охотник похлопал ружье― потребовал.
Сауза опять задумался, а Кирлин достал из портсигара сигарету и сладко затянулся, будто отпил из чаши кровь поверженного врага.
― Но Слон сам должен умереть. Когда мы приходим к Слону, мы просим у него прощения и просим его, что бы он умер сам. А вы его убили. Он теперь не родится.
― Что? ― тут Кирлин удивился по-настоящему.
― Когда Слон стар или чувствует свою смерть, он уходит умирать. Когда надо мы готовим для этого место, но когда Слон уходит сам, он лучше знает, где ему остаться. А вы его убили. Когда Слон лежит мёртвый, его должна полить Вода с Неба, потом вокруг него начинает расти трава. Когда трава вырастает на нём, он рождается заново. А вы его убили, он больше никогда не родится.
― Сауза, ты что не знаешь откуда слоники берутся? ― Кирлиан рассмеялся словно конь. ― И вообще, я тебе плачу за охоту, а не за местные байки и легенды. Мне нужна Большая Пятёрка, а не твои сказки. Понял? Чёрт, где эти спасатели?..
Кирлиан встал, бросил окурок и наклонился к GPS-навигатору в джипе. Как обычно внезапно раздался выстрел, и туша белого охотника рухнула плашмя на переднее сиденье, поддерживаемое руками Саузы. Следопыт растоптал окурок и бросил на тело уже бывшего хозяина.
Затем Сауза подошёл к телу Слона, лежавшей за машиной, порезал себе палец и начал собственной кровью промывать раны Слона. Достав флягу с водой, Сауза высоко подбрасывал льющуюся из неё воду и краем глаза заметил, как вокруг Слона вырастает трава неземной зелени и обволакивает его тело. Следопыт повернулся к машине, поколдовал с крепелением навигатора и без сожаления разбил его о голову Кирлина. Тут Саузу толкнул в бок хоботом пепельно-серый с голубоватым отливом Слон. И они вместе ушли траву, наблюдая как Солнце продолжило свой путь к Закату.
9-10 Сентября, 2007 год.
12:28.
А это глупая и наивная мелочь. Но мне отчего-то нравится.
Маллой идёт
—Дай порулить.
—Нет.
—Это почему ещё?
—А вот так.
—Это потому что Ты старше?
—Нет, потому что я умней.
—Вот если умней, Ты должен меня учить.
—Отвали, Ты вчера вёл.
—Да мы вечером выехали, потом ночевали, а Ты с 10 ведёшь.
—Успокойся.
—Да мы машину напополам покупали!
—Кстати, дай половинку вот этого. Ага, спасибо.
—Ну что Ты какой, а?..
—Знаешь, люди, они вообще странные. Лазер изобрели, в космос вышли, стену китайскую построили, а зубы до сих пор сверлят. И по-большому гамбургскому счёту, лучше джинс до сих пор ничего не выдумали.
—Да, тут Ты прав. Вот говорят они наше большое достижение—мораль. А этой морали тысячи лет. А, поди, объясни, что мораль начинается не с пацифизма, а с окурка, выброшенного в урну.
—Я Тебе даже больше скажу: при морали окурков быть вообще не может, ведь запах сигарет, он, не всем приятен. Не всем приятен твой кашель и государству твоё лечение в копеечку.
—Слушай, возьми руль, я подустал. И дай сигареты.
—Ладно. Не бросишь никак?
—Не хочу.
—И ведь что странно. Планета одна, мораль тоже вроде бы одна, но сеппоку—благородно, а вот самоубийство—грех.
—Знаешь, это, наверное, оттого, что человечество долгое время разделяли просторы и дебри. Вот и думал каждый по-своему. А теперь, даже если человечество и захочет объединиться, то вряд ли сможет. Хотя, конечно что-то общее есть.
—Резонно. Только почему у русских мертвецы иногда добро приносят, охраняют, и клады показывают, а на западе появился дух отца Гамлета, и пошла заваруха. Тот же Дракула…
—Ну допустим, про Гамлета, книга уж больно хорошая, глубокая, а Дракула, не так что бы сильно мертвец. Но мысль твою я понял.
—Здорово. Так, а куда дальше ехать?
—Мы до пшеничного поля доехали?
—Ну да, только указателя нет. Сейчас фары включу.
—А вот и он, теперь налево.
—На какое лево?
—На такое, где рожь. Ты что, пшеницу от ржи не отличаешь?
—Отличаю, не кричи. Лево там, где часы.
—Сюда. Видишь парковку?
—Круглую что ль?
—Да тут других-то и нет. Вот, садись аккуратно. Молодец.
—Давай одеваться. Возьмём джинсы и батник с этими очками и кепкой?
—Было бы неплохо. Но понимаешь, вдруг они спросят, где мы такие шмотки достали? Будут на нашу одёжку пялиться. И не будут слушать про Качание Времени, Гиперсвет и азотный пищегенратор. Опять надо серебристое одевать.
—Да Ты позёр!
—А если и так, завидуешь?
—Нет. Слушай, дай сигарету, я волнуюсь.
—Держи, у меня тоже мандраж. Как никак, у них это Первый Контакт за столько лет…
—Ну что, пойдём?
—Пойдём…
Среда, 16 мая 2007 г.
20:22
А вот штука от которой меня воротит самого. Потому, если вы обедаете, то лучше пролистните.
Мысли и формы
Да будет имя Всемилостивейшего Лорда Именем всех живущих во Свете, разящим врага и дарующего Милость всем Детям Юниверсума.
Приветствую Вас, Всемилостивейший Лорд Урэль Октит.
Ваш Потаённый Советник по делам других Земель и Довлеющий Эмбсаддорр
Князь Тангер Сивгашн
Это письмо пришло Вам особым нарочным послом, что как известно делается только в войну. Я нарушил все правила, но дело не требует отлагательств и промедлений.
Лорд, Ваше имя будет сиять под Небом, ведь после стольких лет смут и волнений, Вы не только изгнали врагов из Дома Вашего и наших Земель, но Вы благоволите наукам, искусствам, школам. Нет в наших Землях неграмотного человека, наши лекари изгнали болезни, а наши алхимики и алфизики славны по всему Морю и Пятиречью. Но то, что произошло в Амрском герцогстве не укладывается ни в какие представления и жизни.
Первым знаком, Непорядка послужила встреча с вашим Потаённым Советником Знаний Тибом. Он давно служит Вам и за талант он был направлен в Амрское герцогство постоянным научным эмбсаддорром. По долгу службы, я часто принимаю его и других Ваших эмбсаддорров, купцов, посланников и просто путешествующих.
В тот день вечером ко мне пришёл Тиб. Его взгляд ничего не выражал, он был худ и измождён, несколько дней ничего не ел, я видел это. И от него шёл отвратителен запах немытого тела. Приказав накрыт в моём кабинете я отправил Тиба со стражей помыться и выдал ему немного одежды из своего гардероба. Когда Тиб вернулся, он выглядел всё также плохо, но по крайней мере не зловонил.
Мы сели за накрытый стол. Алхимк с радостью выпил кубок крепкого жучиного сока и выложил на стол два совершенно одинаковых, но великолепных кинжала. Я взял их в руки ощутил лёгкость, хотя клинки были заточены отменно.
Тиб усмехнулся. Он подошёл к стене снял алебарду и положив клинок на пол просто разрубил. Я услышал характерный звон. Тиб дал мне половинки и я увидел, что он был пористым с маленькими семечками, словно он был сделан из хлеба. Я вопросительно посмотрел на Тиба. Он усмехнулся и взял второй кинжал. Аккуратно обмотав полами своего плаща острые кромки он просто его преломил. Я употребил правильное слово. Несмотря на явно металлический блеск разлома и его вид, Тиб откусил от самого острия и предложил мне.
Я помял кусок клинка в руках он был твёрд, но откусив... Всемилостивейший Лорд! Это был один из самых вкусных хлебов, что я вкушал в своей жизни. Он был непередаваемо свеж, ароматен и мягок! Я оказался настолько поражён, что надолго вышел из тела. А очнулся от звука вина, наливаемого в кубок.
Тиб, видя моё состояние произнёс только одно слово: «СИМУЛЬФ». На мой вопрос что это он ответил загадочно: «Когда эрзац и копия появляются раньше оригинала, когда он уподобляется собственной испорченной тени, тогда начинаются времена противоестественные Природе и Юниверсуму, богопротивные и богомерзкие». И после этих слов ушёл.
Поражённые событием я вертел в руках оба кинжала. А через четыре дня был Второй Знак. Герцог Амрский пригласил меня к себе на торжественный ужин, в честь какой-то своей очередной бахвальной годовщины. Как обычно бывает в таких случаях, зал завесили дорогими коврами и флагами, свечами и факелами заставили всё, что только возможно, а на стол выставили всё, что только возможно приготовить и выпить.
Герцог посадил меня по правую руку и первым налил мне вина. Смотрел он гораздо более сально, чем обычно, а уровень его мерзости просто выходил из берегов.
Не стану описывать во всех подробностях начало этого сомнительного празднества, они и Вам и так хорошо известны. Главное действо было на закате вечера.
После горячих напитков принесли мороженых ягод и соков, герцог хлопнул в ладоши и охрана ввела в зал абсолютно бесформенные человеческие тела. Кожа их была мглистая, мерзкого зелёного оттенка. Тела были голыми и только так в их массе можно было различить пол и возраст. А были там и дети, и старики. Те, что поменьше встали в первый ряд, а остальные расположились в порядке, напоминающем музыкальный. Герцог хлопнул ещё раз и впереди всех вышел совсем маленький мальчик.
Всемилостивейший Лорд! Вы не представляете как тяжело мне всё это вспоминать и описывать. Но если я не переживу этот кошмар ещё раз, и не расскажу об увиденном, последствия могут быть самыми плачевными.
Мальчик вышел впереди всех и вытянул голову, будто его повесили. Его лицо стало неестественно удлиняться и вытягиваться губы, пока не превратились в подобие дудки. И он заиграл ЭТИМ. Несмотря на ужас картины, музыка эта была восхитительна. Как не забыть мне вкус того кинжального хлеба, так не забыть мне всё музыки того вечера.
Мальчик играл весело и переливчато на какой-то секунде я просто перестал обращать внимание на этот ужас пока не вступили и другие мальчики и девочки. Лица у всех были вытянуты по-разному и этот стройный хор завертел меня, понёс... Мелодия кончилась и дети ушли под возбуждённые восхищённые крики. На лицах гостей я не заметил ни отвращения, ни скорби.
Следом зашли слуги с длинными кувшинами и напоили оставшихся. После этого вперёд вышла женщина. Она подняла левую руку, я слышал звук рвущейся ткани, и внезапно из предплечья и плеча к её боку начали расти прозрачные, истекающие слизью нити, дотянувшиеся до самых пят. Они быстро затвердели и засияли в отсвете огня на стенах. Женщина провела рукой и стала наигрывать какую-то пастушью песню. К ней присоединился мужчина с лицом-свирелью, старик с огромным пивным животом-барабаном. Кто-то пустился в пляс, стараясь не наступить в лужи, стекавшие с “музыкантов”. Я сидел недвижим, соки фаренского дерева, так любимые мной, остались нетронуты. Страх, страх и только страх с отвращением наполняли меня и разумеется наслаждение музыкой.
Вступили оставшиеся: люди-виолины, люди-волторны, люди-волынки... О, Юниверсум, прости меня за то, что я был при этом. Велик был мой грех, и второй мой нрех в описании всего...
Непроизвольно начала отбивать такт рука и я уронил кубок. Сок фарренского дерева полился по блистающей белой скатерти, впитываясь и не оставляя следов. Я опять исчез в собственном страхе, в собственном отвращении. И долго пребывал я в этом состоянии, пока разлаистый смех герцога и его хлопки в очередной раз не вернули меня в кошмар. Зал был пуст. Принесли ещё больше факелов и огромный красный ковёр, который расстелили посреди зала. Я услышал звон цепей, перемежавшийся отрыжкой гостей.
Ввели совершенно непонятное существо в латах. Я с ужасом увидел на предплечье татуировку нашего Отряда Святости. Глубоко под сердцем нехорошо засосало. Я узнал именно эту татуировку: она была искажена самим носителем, мерзкий предателем Блу, приходившимся мне дальним родственником. Вместо вашего Сияющего Лика, он изобразил свою мерзкую улыбающуюся рожу. Сейчас уже не имеет значение, что Блу оказался предателем из-за которого нам пришлось возвращать в своё время город Мальк. Да, его имя проклято в веках, да настигшая его смерть была его достойна, но даже он не заслужил такого.
Цепи ослабили и Блу уронили на колени. Подошедший сзади церемониймейстер воткнул ему в шею кинжал. Блу издал какой мутный и словно сизый крик. Словно спинка жук стали раскрываться его латы, из спины начали вырастать клавиши клавикорда. Лицо на татуировке стало вытягиваться как у давешнего мальчика-пастушка, а физиономия самого Блу разделилась на две части, уплощилась и стала поблёскивать медью. Между рук вытянулись кристально прозрачные струны, а ноги приняли причудливый изгиб. Он заиграл.
Он играл сам! Ничьи руки не касались струн, клавиш... Они двигались сами и эта музыка перкрывала всё, слышанное ранее. Тот концерт, что был прежде, не идёт ни в какое сравнение ни по красоте, ни по мерзости. Он играл словно сам Юниверсум вошёл в него, превратив плоть в Идеал. Время от времени половинки его лица смыкались, наполняя зал прекрасным звоном, уши вытягивались то в тончайшие флейты, то в широченный тубы. Он разгонялся и тормозил. Он завывал и пел. Он переживал всё, что с ним происходило и начал затихать...
—Что, что за сила наполнила его такой музыкой?-спросил я, когда Блу закончив играть на высокой ноте рухнул на пол.
—Хм, на агонии... и Симульфе.
В ответе герцога я услышал голос всех пороков, что только есть в этом мире. Да и в любом другом тоже.
Я не помню и не хочу вспоминать что было дальше. Я просто заставил себя забыть. Но милостивейший Лорд, нельзя, нельзя оставлять это так! Если мы сейчас не введём свою армию в Амрское герцогство, они, возомнившие себя Порядком Юниверсума, не станут кормить голодных мечами, не станут излечивать раны наложением земли, нет... Они станут поднимать мёртвых и веселиться на их костях. Нельзя! Всемилостивейший Лорд НЕЛЬЗЯ оставлять это так.
С надеждой и страхом, радостью и светлым разумом жду наши Отряды Святости, дабы очистить землю от предателей рода человеческого...
Ваш Потаённый Советник по делам других Земель и Довлеющий Эмбсаддорр Князь Тангер Сивгашн
1 сентября—11 ноября 2008 г.
10:51
Предчувствие Сало
Владимир Петрович нервно бегал по своей маленькой комнатке и сносил халатом стулья и статуэтки, оставшиеся от жены и тёщи. Чувство, его переполнявшее, можно было сравнить только с чувствами актёра из провинциального любительского театра, к которому 31 декабря явился настоящий дед Мороз и вкатил горячую порцию пряников за опошление светлого образа. Откуда брались силы в этом человеке, могли знать только опытные наркологи или клабберы, но ни к тем, ни к другим ветеран вахтовый службы не относился.
Наконец Владимир Петрович успокоился и сел посреди самолично учинённых последствий урагана, положил голову на стул, уснул. Так он проспал до 6 утра, а потом, повинуясь отточенным рефлексам, умылся, поел и пошёл на работу. С неё-то всё и началось.
Владимир Петрович работал вахтёром в студенческом общежитии. Жизнью был вполне доволен, ибо жена ушла от него ещё 20 лет назад и можно было посвятить жизнь настоящим мужским увлечениям: ездить на рыбалку, чтобы замёрзнуть, смотреть футбол, пока не уснёшь от выпитого перед телевизором пива и, конечно, собираться прайдом для совершения некромантических действий перед растерзанным трупом старенького «Москвича». Столь банальные и зачастую примитивные действия настолько нравились Владимиру Петровичу, что он поверить не мог, что можно было когда-то жениться. Но, не отдав глаза, лихом не станешь.
Всё изменилось за одну неделю. Кто-то из студентов, запомнившийся вахтёру как «волохатый и с гитарой» оставил на окошке книжку с труднопроизносимым названием «Метеоморфизмы боли Хольмскринга». Единственное понятное слово «боль» навеяло мысль о неплохом детективе, а крылатая женщина на обложке недвусмысленно обещала эротический подтекст. Разумеется, ничего подобного там и в помине не было. Само начало, без предисловия, конечно, смутило Владимира Петровича, но ненадолго:
«Каждый, приходя в это мир приходит с болью. Половой акт является насилием, если он совершается с удовольствием. Это есть Боль. Отсюда и вся дальнейшая жизнь, а точнее Боль».
Далее рассказывалось в достаточно популярной форме о становлении человека. Аспект гормонального роста и психологические ломки, с ним связанные, не рассматривались. Обсуждалось только проблематика, тезисно выраженная так: «Боль начинается и нарастает. Смысл твоей жизни—достигнуть максимальной Боли. После этого происходит вспышка и наступает вечная тьма. Но переживший боль попадает в мир великого Бесчувствия». Столь идиотская мысль, сформулированная в 25 словах была растянута на сотню с лишним страниц, чем внушала неясное почтение.
Во второй части рассказывалось о том, как достигнуть Вспышки Бесчувствия. Рецепты были просты, но трудноосуществимы. В главе про ювенальный период излагалось:
«Человек растёт из маленького беззащитного комочка в исполинский приёмник и ретранслятор Боли. Его первые боли от хтонической системы школьного воспитания глубоко проникают в чувственные и двигательные ткани, заставляя мальчика или девочку продолжить свою Боль. Это принято называть «половым влечением», «юношеским максимализмом» и «стихийным нонконформизмом». На самом деле это не так. Молодой разум, пока чистый и полный света, прекрасно понимает свою боль и стремится от неё освободиться через Вспышку. Он начинает пить и курить, употреблять наркотические вещества именно ради того, чтобы стихийно, неосознанно освободиться от Хольмскринга Боли. В дальнейшем, теряя возможность дотироваться от родителей, ребёнок, а точнее юноша или девушка попадают в новый круговорот Боли, выбраться из которого намного труднее, а зачастую и невозможно».
Далее приводилась статистка, рецепты лучших коктейлей «дёшево и крепко», а также истории про премию Дарвина, названную «светочем освобождения, оболганным и опошленным современной медийной отрыжкой». Уже одно это выражение могло заставить задуматься об интеллектуальной и идеологической развитости авторов, не только лечащего психиатра, но даже работницу регистратуры туберкулёзного диспансера. Владимиру Петровичу было не до этого. К счастью, слово «дискурс» не употреблялось, а иначе оно точно было бы проассоциировано с чем-то морским, типа «фарватер» или «гюйс».
Книжка была прочитана за два дня. Мысль о том, что проживание Боли не есть жизнь, а Жизнь есть постоянное увеличение Боли до полного освобождения от неё (авторы книжонки неоднократно сравнивали свою теорию с цепной реакцией атома) осталась надолго.
Первым делом, Владимир Петрович престал бриться. Ведь эстетическое созерцание его выбритого лица кому-то могло доставить удовольствие, а значит, отдалить его спасение от Боли. Мыться он, однако не перестал, поскольку в книжке ничего про это не было. Затем он решил запить, но смекнул, что с его деньгами можно только пару раз уйти в запой лютый, но не смертельный. А потом можно лишиться средств к существованию и тогда спасение отдалится. Потому было принято решение откладывать деньги на самый грандиозный выход в Свет. Но плоть усмирять надо, ведь как писали авторы «Наслаждение не снимает Боль. Наслаждение не более чем обезболивающее вместо эвтаназии». Тогда Владимир Петрович решил меньше есть и получать от еды меньше удовольствия. Таким способом решалась проблема не только очищения, но и экономии, хотя Владимир Петрович был любитель не столько поесть, сколько пожрать.
Первыми под нож пошли пельмени и сало. Потом печеньки, щи и жаренная картошка. Владимир Петрович оставил в своём рационе, или, как он сам называл, «благостном посте» только ржаной хлеб с селёдкой и чёрный чай без сахара. Надо сказать, что подобная диета принесла похудание, нездоровый цвет лица, повышенную утомляемость и боли в желудке. Однако, воспринят этот добровольный голодомор был с радостью:
«Телесная Боль несравнима с истинной Болью вашего Духа. Она слабое подобие, но взращивая его как садовник, вы приближаете Свет».
Две недели прошли в чарующем состоянии приближающегося очищения. Мир наполнился новыми звуками и неведомыми болевыми ощущениями, приятной слабостью в ногах, мерцающим сознанием. В голове помимо свежести появились и нежные женские шёпотки, удары гонга, постоянно повторявшие любимое и подчёркнутое красным место:
«Людей нет. Это комки Боли. Они страдают. Стань выше людей. Стань богом Боли».
Но на 15 день диеты случилось странное. Владимир Петрович отправился в ванную умыться, но сияющий баллон пены для бритья зачаровал старого вахтёра. Буквы на нём светились манящим призывам: «Крем для бритья С АЛОэ», «Обеспечит Вас всПЫШКОЙ утренней бодрости», «экстракты сорго и проСА ХАРактеризуются специалистами как прекрасные…»… Владимир Петрович посмотрелся в зеркало и не узнал в анатомической иллюстрации прежнюю грозу всего общежития текстильного техникума. Он взревел и метнул баллончик в стену. Пена с шипением кровавого аспида разлетелась по ванной комнате, и в её причудливой пляске Владимир Петрович увидел долгожданное слово «Пора».
Он успокоился, умылся, оделся во всё чистое и новое (ну, не столько новое, сколько чистое) и достал накопленное. Он не слышал как спускался и открывал дверь: в его голове постоянно шипела пена, разлеталась на фракталы, собиралась в слова, среди которых можно было прочитать даже «Мне, Мне текилу и аспирин». Потом пена стала собираться в плоскости, двигаться относительно оси, проходившей через желудок и в итоге сложилась в окружающий мир, огромные буквы в рост библейского человека, а потом закапала жёлтой слюной. Пена сошла в водоворот невидимой раковины перед самым супермаркетом. Краски и свет, блестящие прилавки, геометрически идеальный, и оттого холодный кафель переполняли сердце нежностью ко всему происходящему… Владимир Петрович вспомнил, как мечтал в детстве накопить денег и прийти в игрушечный магазин, накупить всё что выхватывали глаза и радоваться своим покупкам до самого института. Но с появлением денег появились и другие интересы.
Потом он вспомнил как в армии, на дежурстве, мечтал проспать после дембеля целую неделю. Не получилось. Он вспомнил, что прожил абсолютно обыкновенную жизнь, что любой рассказ о ней будет обыкновенным как рулон дешёвой туалетной бумаги—такая же длинная, однообразная и серая. Впрочем. У кого-то жизнь точно такая же, несмотря на запах персика или зелёного яблока.
Большую трапезу Владимир Петрович устроил за городом, на небольшом холме. Он любил бывать в этом месте, когда ещё занимался «тихой охотой». Сейчас он сидел на маленькой подушке, разложив на скатерти свои богатства: водка, вино много мяса. Странно смотрелся в этой антонимической аллюзии на Монэ только баллон с пеной для бритья.
Сентябрь подходил к концу, но было тепло и листвы опало непривычно мало. Начинало темнеть. Владимир Петрович с непривычки сильно и по-дурному опьянел. В голове проскользнула очередная цитата:
«Все ваши поступки пустое. Вы живёте, чтобы прекратить боль реальную, но ничего не делаете».
Вахтёр очнулся. Мир вокруг вращался в сумерках и поблёскивал красными огнями, розовыми всполохами, малиновыми облаками. Издалека донёсся гул. Владимир Петрович посмотрел на мир и увидел неясные очертания, которые поблёскивали словно блесна. Он встал и, пошатываясь, побрёл на игру света. Она уходила в какое-то тёмное пространство, издававшее тот самый инфернальный, инфразвуковой гул. И появился Свет.
Владимир Петрович побежал на него, тяжело задыхаясь и сжимая пену для бритья. Он бежал на гул. Звук усиливался, и в нём появились новые интонации, переливы. Свет становился ярче, звук сильнее, свет разгорался, звук нарастал. А потом, как и было описано, появился Свет и за ним — абсолютная Боль. И Тьма. Баллон зашипел и взорвался.
А поезд Биробиджан-Одесса продолжил свой путь. И в плацкартном вагоне «волохатый и с гитарой» напевал что-то попутчице. Что-то про стекло и шоколад, а потом про белую пену в синем море.
29 декабря 2009 год
11:35
А про этот рассказ скажу особо. Дело в том, что практически всё в этом тексте реально: разговоры, ситуация, дома, пентаграмма на полу. События того дня врезались в память настолько глубоко, что донесены мельчайшие подробности.
Пятый аркан магии
Бывают такие дни, когда всё вокруг будто облеплено скотчем. Ничего не двигается, да и не хочется никуда. Обычно, происходит это в мае, в самом его конце: ещё по-весеннему пыльно, но ловишь себя на июльской мысли. Возможно, в эти дни Души берут выходной и временно покидают свои тела на соответствующие праздники.
Именно в такой день Семён Ганкин сидел на остановке. Я размышлял о скотче и природе его происхождения. Ведь неизвестно, намотан этот скотч извне, или он лишь отображение внутреннего отношения к Миру. Семен ждал свою подругу Машу, девушку симпатичную и очень неглупую. Суть да дело, пронеслись автобусы, первые тополиные пушинки, показалась Маша. Повинуясь неведомому алгоритму, они прошли по старой части города, той, что не вызывает особых восторгов у туристов. Впрочем, эти дома им и не показывают. Они не шли, а, скорее, резали улицу, продираясь сквозь липкую ленту пространства. По дороге Семен жаловался на сессию и свою непонятость у окружающих, она привычно утешала. Правда, будь у них обручальные кольца, никто бы их не принял за супругов.
Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 61 | Нарушение авторских прав