|
Читайте также: |
Ничего себе, думаю я. Ничего себе…
– Вероятно, я просто не так понял.
Я складываю листочек с адресом Лулу и аккуратно, чтобы не помять, убираю в нагрудный карман.
– Значит, у вас с Иво близкие отношения? Думаете, он даст вам о себе знать?
Она с изумлением взирает на меня, потом приходит к выводу, что я, очевидно, имел в виду братско‑сестринские отношения.
– Ну да, наверное.
Но взгляд у нее поникший, и руками она обхватывает себя за плечи, словно пытаясь защититься от чего‑то.
– У вас есть еще какие‑нибудь родственники?
Она хмурится; очевидно, я уже перегибаю палку.
– Есть, в Ирландии… а что?
В ответ я пожимаю плечами:
– Я сам наполовину цыган. У нас обычно много родни.
Она смотрит на меня во все глаза. Мне хочется дать себе пинка. Хен прав: мне нужно сидеть дома, пока мозги не придут в порядок.
– Не в нашей семье, мистер Лавелл.
Меня спасает подъехавшая машина Хена. Я выбираюсь из трейлера, бормоча извинения и благодарности. Сандра с отрывистым кивком захлопывает дверь, даже не попрощавшись.
Джей‑Джей
Она совершенно мне не знакома – невысокая и худенькая, ярко одетая женщина на дешевой машине, только что постучавшаяся в нашу дверь.
– Ты, наверное, Джей‑Джей, – говорит она.
– Да.
Она осматривает меня с ног до головы.
– Что случилось с твоей рукой?
– Порезался о стекло.
– Ты очень похож на двоюродного деда. Тебе кто‑нибудь это говорил? Я Лулу, твоя двоюродная бабушка. Ты меня не помнишь.
Категоричное заявление. Но она произносит его с улыбкой.
– Вроде припоминаю…
Значит, это и есть моя тетушка Лулу. Сто лет ее не видел. Даже не помню, когда это было. У нее черные волосы, бледная кожа и красная помада; одежда нарядная и в обтяжку. В этих своих блестящих туфлях на высоченных каблуках, в которых только в городе с чистыми мостовыми и ходить, в нашей сельской грязи она смотрится странно.
– Можешь не притворяться. Я не обижусь. Я тебя почти совсем не знаю. Когда мы в последний раз виделись, тебе было лет восемь или что‑то около того. Я, в отличие от тебя, не слишком изменилась за это время… хотя, может, и изменилась, – говорит она с улыбкой.
Когда она улыбается, трудно не улыбнуться в ответ. И трудно поверить, что она сестра ба и деда Тене. Она совсем не такая старая. Конечно, из них троих она самая младшая, но все равно.
– Вы хотите повидаться с дедом Тене? Он вон там.
Я указываю на трейлер с приставленным к нему пандусом.
Она вздыхает:
– Я хочу повидаться со всеми вами. Ты, конечно, не знаешь, где дядя Иво?
При звуках его имени меня до сих пор бросает в дрожь.
– Не знаю. Мы думали, он в Лондоне.
– Так, нам нужно поговорить.
Выясняется, что ей постоянно названивают из больницы, чтобы она забрала Кристо. По всей видимости, в настоящее время они больше ничем не могут ему помочь, но при этом он не настолько болен, чтобы держать его там и дальше. Наверное, это хорошая новость. В больнице предпочли бы, чтобы ребенка забрал Иво, но не могут его найти. Плохая новость заключается в том, что, если Кристо не заберут родственники, его отдадут в детдом. Мы должны решить, кто и что будет делать.
Лулу обводит взглядом всех нас – маму, бабушку и меня, потому что я не позволил им оставить меня в стороне. Дедушка куда‑то уехал (может, в паб?), а дед Тене неважно себя чувствует.
Мне кажется совершенно очевидным, как нам следует поступить.
– Он должен жить с нами, правда, мама?
Я гипнотизирую ее взглядом, чтобы соглашалась. Где‑то я читал, что, если очень сильно чего‑то хотеть, это непременно сбудется.
– Не знаю, Джей‑Джей.
У мамы усталый вид. Рядом с тетей Лулу она выглядит какой‑то блеклой, словно вылинявшей.
– Мы должны забрать его к себе!
Такой выход кажется мне единственно разумным, потому что бабушка слишком старая, дед Тене не может, а тетя Лулу не любит детей. У меня такое чувство, что вслух произносить этого не стоит, но это очевидно.
– Он все равно мне как брат. И он сам тоже этого хотел бы.
– Я знаю, милый, но… ты не очень понимаешь, о чем просишь… с чем это связано. Он инвалид…
– И что?
– Ему нужен постоянный уход, а мне надо ходить на работу, а тебе в школу, так что кто будет с ним все это время? И потом, его нужно будет возить в больницу… как там, каждую неделю?
Она смотрит на Лулу.
– По‑моему, да.
– И… я не знаю. Иво обязан вернуться… он может вернуться в любой момент. И что он подумает?
– У него нет никакого права ничего думать, – фыркает ба. – После того, как он сам взял и сбежал.
– Я не думаю, что Иво вернется, – говорит Лулу.
Она произносит это так холодно и окончательно, что мы все смотрим на нее. Она затягивается сигаретой, так что вокруг рта проявляются тонкие морщинки. Интересно, она что‑то такое знает? Потому что я тоже не думаю, что Иво вернется.
– Не знаю, – качает головой мама. – Просто все это как‑то неправильно. Иво души в Кристо не чает.
– Ну и где же он?
Бабушка и Лулу переглядываются. Похоже, они сходятся во мнении насчет Иво.
– Мама, я буду помогать! – обещаю я. – Мы все будем помогать. Как всегда делали.
– Дело не только в уходе. Есть… еще одна сторона.
– Это какая?
Мама вздыхает и проводит ладонью по лицу.
– Твоя мама хочет сказать, – поясняет тетя Лулу, – что, поскольку никто из нас не является Кристо ближайшим родственником, того, кто вызовется его взять, скорее всего, будут проверять и оценивать. И… в общем, они едва ли одобрят кандидатуру того, кто живет в трейлере.
– Но Кристо живет в трейлере с самого рождения!
– Да, Джей‑Джей, но… теперь они взяли его на особый контроль. И начали задавать разные вопросы. А поскольку… как Сандра уже сказала, он инвалид, они, скажем так, проявляют повышенный интерес.
– Чертовы горджио! Какое они имеют право? – возмущаюсь я.
Дед Тене мной бы гордился.
– Они не считают трейлер подходящей обстановкой, – говорит мама. – Социальные службы… ну, в общем…
Ба стряхивает пепел с кончика сигареты.
– От нас в этом деле толку не много. Но ты же знаешь, что мы поможем всем, чем сможем, – деньгами и всем остальным…
Она имеет в виду их с дедом. Тут‑то я понимаю, что они уже не впервые обсуждают, как быть с Кристо. Мама обычно не употребляет выражения вроде «подходящей обстановки».
Впервые за все время у меня появляется ощущение – отчетливое и пугающее ощущение, что надвигаются большие перемены. Наверное, они уже начались, когда сбежал Иво, но теперь я осознаю, что наша жизнь просто не может дальше оставаться такой, как она есть сейчас. А мне вдруг очень этого хочется. Я не хочу переезжать и ходить в другую школу, где я никого не знаю; я не хочу, чтобы мы разделились. Мы – последние из Янко, больше никого не осталось. Если мы не будем держаться вместе, что с нами станет?
– Но почему теперь это решают они? – говорю я. – Кристо – наш родственник. Один из нас!
– Потому что Иво свалил! И бог знает что еще… и теперь мы все в полном дерьме, если честно.
Вид у мамы очень расстроенный.
Я смотрю на тетю Лулу. Она живет в городе, она должна знать, как справиться с ними! Теперь она не улыбается.
– Джей‑Джей, ты согласился бы жить в доме?
Голова у меня начинает гудеть от безымянного страха. Я заставляю себя думать о Кристо, застрявшем в больнице. Он там совсем один.
– Да, если потребуется.
Не успеваю я произнести это, как горло и легкие, словно ватой, забиваются воспоминаниями о спертом больничном воздухе.
– Но я не понимаю, как они могут указывать нам, где жить. Мы те, кто мы есть. И Кристо тот, кто он есть. Как это могут решать люди, которые вообще ничего о нас не знают?
– Вот так и могут, малыш, – отвечает мне мама; голос у нее усталый.
Ба наклоняется вперед и говорит:
– Иво все и всегда сходило с рук. Тене вечно все улаживал, то денег ему давал, то еще что. Иначе он бы влип уже давным‑давно. А мы теперь расхлебываем последствия.
– Кристо – не «последствие», – упрямо возражаю я.
– Джей‑Джей, ты же понимаешь, что она имеет в виду.
Лулу единственная из нас сохраняет относительное спокойствие. Она поворачивается к ба, которая смолит сигарету за сигаретой:
– Что скажешь, Кат?
Ба выпускает из ноздрей двойную струю дыма.
– Не вижу, почему бы тебе не взять его. Лу, ты единственная из нас живешь в доме.
Тетя Лулу тоже закуривает. Хорошо хоть мама не курит, а не то мы просто‑напросто задохнулись бы.
– Не знаю, Кат, будет ли это лучшим выходом для него, – говорит тетя Лулу, не поднимая глаз. – Он не знает меня так, как вас. Я имею в виду…
– Мама, мы должны его взять! Я люблю его! И ты тоже. С нами он будет счастлив. Я готов жить где угодно, и потом, можно же постоянно держать окна открытыми, а если поселиться где‑нибудь на краю города, это будет не так ужасно… Ты должна сказать «да», мама, неужели ты не понимаешь?
Мама пожимает плечами. Вид у нее и в самом деле усталый. Я вдруг понимаю, что она беспрерывно об этом думает – и, похоже, уже довольно давно.
Вдруг словно какая‑то сила подбрасывает меня с места – и я обвиваю ее руками.
– Кристо заслуживает того, чтобы у него была такая мама, как ты. Всегда заслуживал.
– Ох, милый…
Мама утыкается лицом мне в плечо. Ее бока вздрагивают под моими руками. У нее вырывается судорожное рыдание. У меня в голове не укладывается, как я мог на нее кричать.
– Никогда не думала, что мне придется снова жить в доме…
– Если бы ты смогла, Сан, это было бы лучше всего, – говорит тетя Лулу с теплотой и воодушевлением в голосе. – Я помогу тебе всем, чем смогу. С жильем и прочим.
Мама, похоже, готова сдаться. Они еще немного обсуждают это, все ближе и ближе подходя к уверенности, что Кристо будет жить с нами. Потом Лулу предлагает им втроем съездить в паб чего‑нибудь выпить, «потому что мы это заслужили».
Я считаю, что мама это действительно заслужила. Я говорю, что останусь и пригляжу за дедом Тене. Мама улыбается мне. Лулу целует меня в щеку и говорит, что для нее родство со мной большая честь. Лишь уже много позже, когда я мельком бросаю взгляд в зеркало, я замечаю у себя на щеке дурацкий след от помады и стираю его.
Рэй
Эксперты возобновили работу на стройплощадке; в своих белых пластиковых костюмах и бахилах они похожи на приодевшихся в отделе уцененных товаров астронавтов, копошащихся на фоне безжизненного лунного пейзажа. Отступающая вода сделала странные отметины: течение, точно какая‑то диковинная тварь, оставило извилистый след, что змеится до самой палатки, прежде чем повернуть в сторону. По всей площадке валяется мусор, который принесла и забыла здесь вода: покрышка от трактора, пластиковые мешки, искореженная детская коляска, сломанные сучья. Земля вся в каких‑то безликих буграх; ближайший к нам покрыт налетом. И все вокруг кажется безрадостным и унылым из‑за осевшего повсюду слоя ила.
Хен на Черной пустоши впервые. Пусть нам не светит найти тут ничего полезного, но я не могу оставаться в стороне. Как я уже сказал в свое оправдание, по крайней мере, мы будем знать, известно ли полиции что‑то еще сверх той информации, которой, по их утверждениям, они располагают – а они утверждают, что работа только что возобновилась и что после наводнения придется все начинать заново. Даже обнаружить место, где лежали кости, оказывается сложно. Глядя на то, во что превратилась стройплощадка, я в это верю. Защитить импровизированную могилу от размыва было невозможно.
Консидайна на месте нет, а перепачканная в грязи женщина‑судмедэксперт, отправленная поговорить с нами, не хочет, чтобы мы заходили на площадку. По всей видимости, нас известят.
Тут ее вдруг осеняет какая‑то мысль.
– Ваша пропавшая без вести…
Мы киваем.
– Медицинская карта есть?
– Можно попробовать раздобыть. Нашли что‑нибудь?
– Одну из костей руки… там, похоже, давнишний перелом… вернее, трещина, полученная в раннем детстве. Не слишком правильно сросшаяся. Поспрашивайте насчет детских травм.
– Какая рука?
– Правая. Лучевая кость. Примерно здесь. – Она, как штангенциркулем, показывает большим и указательным пальцем на своем запястье. – Это все, что я могу вам сказать.
Когда мы возвращаемся в контору, Андреа сообщает, что загадочный обладатель сведений о Розе звонил снова. Она попросила его набрать нас в четыре часа. К этому времени я успеваю переговорить с Леоном. От него я узнаю, что Роза вроде бы руку не ломала. Через полчаса после нашей беседы он перезванивает мне.
– Только что я поговорил с ее сестрой, – произносит он хрипло.
Я не стал объяснять ему, откуда мой интерес, но он же не дурак.
– Она сказала… сказала, что лет в пять Роза упала и повредила руку. Мы не повезли ее в больницу, думали, это просто растяжение… а я и забыл.
Его голос неожиданно пресекается.
– Ну, может, это и было растяжение, – говорю я осторожно, но сердце у меня готово выскочить из груди.
– Вы спрашиваете, потому что что‑то нашли, да? Вы нашли…
Он не может заставить себя произнести слово «труп».
– Мистер Вуд, мы еще ничего не знаем наверняка. Обнаружены чьи‑то… останки. Но пока неизвестно, совпадает ли возраст… может, и не совпадет. Расследование никуда особенно не продвинулось. Но правое предплечье повреждено; трещина в лучевой кости, как нам сказали…
– Господи…
Он умолкает. В трубке слышно какое‑то шуршание.
– Я очень вам сочувствую, но не забывайте, поиски еще не окончены. Останки пока не смогли идентифицировать. Возможно, это всего лишь совпадение. Пожалуйста, не предполагайте сразу самое худшее.
Я говорю то, что принято говорить в подобных случаях, но искренности в моих словах нет, и, думаю, он это понимает.
– О господи, – повторяет он еще раз. – По крайней мере… по крайней мере, ее мать не дожила до этого.
Я предпочел бы сообщить ему эту новость лично, но он настоял, чтобы я рассказал все по телефону. И потом, снова говорю я ему, это всего лишь маленький кусочек головоломки, его недостаточно для того, чтобы предполагать худшее, и даже близко недостаточно, чтобы что‑то утверждать наверняка.
Хен в это время разговаривает с анонимным обладателем сведений о Розе. Я пересказываю ему то, что сообщил мне Леон, а он в это время беседует со звонящим своим скучающе‑вежливым голосом.
– В Уэльс? – Он закатывает глаза. – Думаю, мы могли бы приехать завтра…
Он вопросительно поглядывает на меня. Я согласно пожимаю плечами: не все ли равно, где ждать, здесь или там.
– Прекрасно. Замечательно… Вы будете?.. Хорошо. Тогда до завтра.
– Судя по всему, съездить стоит, – говорю я и улыбаюсь, чувствуя, как бегут по телу мурашки – мурашки предвкушения конца дела.
– Разумеется, ты не обязан со мной ехать.
Я лишь молча смотрю на него в ответ.
Джей‑Джей
Из паба мама вернулась какая‑то притихшая. За весь вечер она почти ни слова не проронила. Потом, ночью, я проснулся и понял, что она плачет, очень тихо. Я не знал, что сказать, и стоит ли вообще что‑нибудь говорить. На следующий день я изо всех сил пытаюсь ее развеселить, но она едва меня замечает, как будто находится в каком‑то трансе. Я знаю, что она хорошо относится к Кристо, поэтому совершенно точно уверен, что дело не в нем. В конце концов я отправляюсь к ба.
– Я знаю, что мама расстроена, милый. Все это несправедливо по отношению к ней. К тому же она была очень привязана к Иво, пожалуй, сильнее, чем все остальные.
Я делаю вид, что не заметил этого.
– Она кажется такой… подавленной.
– Мы все подавлены. У нас у всех эта новость не выходит из головы.
В ее словах мне слышится что‑то странное, к тому же ба отрывается от своего дела, а потом снова принимается за него, задумчиво прищелкнув языком.
– Ба, что за новость у вас из головы не выходит?
Она пытается притвориться, что ничего такого не говорила, но в конце концов все же рассказывает. Я вижу, что на самом деле ей этого хочется. Выясняется, что в пабе Лулу поведала им с мамой нечто ужасное. Она открыла им тайну: полицейские нашли скелет и считают, что это Роза.
С той ночи я не подходил к трейлеру Иво. Мне не хотелось к нему приближаться. Окошко, которое я разбил, просто заделали фанерой. Странно, что никто ничего не сказал по этому поводу. Я выдавливаю фанеру и открываю дверь, отбив еще кусок стекла в процессе.
Трейлер пустует вот уже вторую неделю. Воздух внутри спертый, с какой‑то странной горчинкой. Мне на мгновение становится страшно: а вдруг Иво устроил тут какую‑то ловушку? Вдруг есть травы, один запах которых способен убить? На всякий случай дверь я распахиваю пошире.
Честно говоря, с прошлого раза здесь ничего не изменилось. Холодильник пуст, в буфете сиротливо валяется пачка печенья и какое‑то растворимое пюре. Я заставляю себя проверить дальний угол буфета, но на этот раз там нет ничего необычного. Полиэтиленовый пакетик, спрятанный среди чистящих средств, исчез. В остальном мусоре его нет, Иво, должно быть, отвез его прямо на свалку. Ничего подозрительного я не вижу.
Я выдвигаю ящики и хлопаю дверцами. Кроме одежды, похоже, ничего не исчезло. Я точно не помню, как все здесь было раньше, но картинки, безделушки и даже большая часть игрушек и книг Кристо – все это осталось на месте. Такое впечатление, что хозяин отлучился на несколько дней и может вернуться в любую минуту. От этой мысли у меня по спине пробегают мурашки. В общем и целом ничего необычного я не нахожу. Исчезли те женские штуки. И несмотря на странный запах – которого я больше не чувствую: то ли он выветрился, то ли я к нему привык, одно из двух, – я не нахожу никаких следов растений или веток. Ничего странного. Никаких причиндалов, которые я видел во время ритуала над Кристо. Ничего такого, что выдавало бы в Иво убийцу.
Однако в шкафчике под одним из сидений я натыкаюсь на пластиковую канистру. К ней явно никто не прикасался несколько месяцев. Это одна из тех, что я наполнил святой водой в Лурде, но она до сих пор почти полная, с надписанной мной наклейкой и карандашным наброском Девы Марии (или я рисовал Бернадетту? не помню…), с пририсованным к ней нимбом и кучей восклицательных знаков (детский сад). В прошлый раз я ее не видел, а может, просто не заметил. Меня бросает в жар от одного взгляда на нее. Должно быть, Иво затолкал ее туда сразу же после того, как мы вернулись, и оставил там собирать пыль. Вот он, наверное, надо мной потешался.
Я беру канистру, на дне колышется какая‑то муть. Я отдираю позорную наклейку, и откуда‑то изнутри у меня вдруг поднимается гнев пополам со стыдом – как волна, как извержение вулкана. Тогда я отвинчиваю крышку и переворачиваю канистру вверх дном, поливая святой водой сиденья и подушки, ковер и снова сиденья с подушками, пока они хорошенько не промокают. Через несколько дней они завоняют и покроются плесенью. Когда воды больше не остается, а легче мне так и не становится, я поднимаю канистру и со всего размаху швыряю ее на пол. Она отскакивает рикошетом. Детский сад. Идиот. Четырнадцатилетний идиот‑детсадовец. Иво одурачил меня. Он всех нас одурачил. Мы даже не знаем, что он творил, – лгал и скрытничал, это само собой, а теперь, как выясняется, кое что и похуже: чуть не угробил мистера Лавелла, тайком крутил романы, а в добавок ко всему убил Розу… возможно. А мы все так хорошо к нему относились, жалели его, прыгали вокруг, ездили в Лурд и делали вид, что верим.
Мне хочется разнести этот трейлер к чертовой матери. Я пинаю комод, но на нем не остается даже зазубрины, я только ушибаю себе ногу. Никакого толку в том, что я скриплю зубами от ярости. Я все здесь полил святой водой! Я окрестил это место, вместо того чтобы раскурочить его. Я хуже чем никчемен.
Выскочив из трейлера, я с грохотом захлопываю за собой дверь. Теперь мне плевать, кто меня слышит. Из разбитого окна вываливается еще один осколок стекла. К черту все. К черту Иво. К черту, к черту, к черту.
Я тру лицо тыльной стороной ладони. Как и ковер, и обивка, оно влажное.
Рэй
Здание унитарианской церкви небольшого прибрежного городка в Уэльсе, в который мы приезжаем, представляет собой невыразительную кирпичную коробку. Она стоит в конце улицы, застроенной неотличимыми друг от друга одноэтажными домами. Единственная уступка ее предназначению – узкое крестообразное витражное окно в ядовито‑бирюзовых и оранжевых тонах, которое снаружи куда больше напоминает бойницу, нежели источник божественного вдохновения.
Я с сомнением кошусь на Хена. В его глазах я вижу ту же мысль. Звонивший отказался дать нам свой телефон. Единственное, что мы о нем знаем, – это имя, которым он назвался: Питер. Камень.
Днем в среду народу на улицах практически нет. Но церковь оказывается открытой, и мы проходим через притвор в просторный прохладный зал с несколькими рядами мягких стульев, обращенных к кафедре из светлого дерева. Синтетический зеленый ковер под ногами потрескивает от статического электричества. Окна – за исключением витражного креста – зачем‑то забраны стальной решеткой. Но нас кто‑то ждет. Он стоит впереди, рядом с кафедрой, сцепив руки внизу живота. На шее у него белеет пасторский воротничок.
– Питер?
Мужчина улыбается. Он довольно молод, не старше тридцати, со светлыми волосами и квадратной челюстью, очень чисто выбритый и румяный, но от него исходит такое спокойствие и уверенность, что я не сомневаюсь: он пастор этой церкви, и прихожанки черпают в нем вдохновение и утешение.
– Спасибо, что проделали такой долгий путь. Мы очень вам признательны.
Он наклоняет голову. Я оглядываюсь по сторонам в поисках того, к кому относится это «мы», но, кроме нас троих, в церкви никого нет. Наверное, он имеет в виду Бога.
– Прошу прощения за то, что не был более откровенен в телефонном разговоре. Почему бы вам не присесть?
Речь у него быстрая, отрывистая, речь истого валлийца. Он указывает на ряды стульев. Мне не хочется сидеть перед ним, как будто я агнец из его паствы, но он берет стул и, развернув его, тоже садится, к нам лицом.
– И не скажешь, что август. В будние дни мы отопление не включаем, экономим деньги.
Он снова улыбается, на этот раз сокрушенно.
– До того как мы приступим, могу я взглянуть на ваши удостоверения?
Мы протягиваем ему лицензии. Он внимательно их изучает, прежде чем вернуть нам.
– Благодарю вас. Прошу прощения, если все это кажется вам излишней… предосторожностью, но, полагаю, вы хотите знать то, что я могу вам рассказать. Как вам известно, я увидел в газете ваше объявление с просьбой отозваться всем, кто располагает какими‑либо сведениями о Розе Вуд – Розе Янко, как ее когда‑то звали. Но прежде чем я расскажу вам то, что мне известно, могу я узнать, кто хочет ее найти и с какой целью?
– Как я уже сказал по телефону, боюсь, мы не вправе разглашать информацию о нашем клиенте, – отвечает Хен.
– Даже его имя? – Пастор Питер слегка хмурится. – Вы просите нас… разгласить информацию о себе. Это может касаться… нашей безопасности?
– Мы можем заверить вас, что ваше имя не будет нигде упомянуто. Вся информация строго конфиденциальна. Наш клиент хочет лишь знать, все ли у Розы в порядке. Вмешивать в это дело вас нет никакой необходимости.
Вид у него озадаченный.
– Я беспокоюсь не о себе.
О ком же тогда, интересно?
– Послушайте, могу вас заверить, – я вспоминаю Джорджию Миллингтон, – никто никого не будет заставлять делать то, чего он делать не хочет. Если вопрос в том, чтобы связаться с заинтересованными лицами, вы можете поступать целиком и полностью по своему усмотрению.
Где‑то в глубине души у меня крутится мыслишка: зачем так уж сильно печься о благополучии скелета?
Питер откидывается на спинку стула. У него такой вид, как будто ничто на свете не способно поколебать его спокойствия, хотя, пожалуй, румянец на его розовых щеках стал ярче.
– Прошу прощения, джентльмены, но если вы не скажете мне, кто разыскивает Розу Вуд, я ничем не смогу вам помочь.
Я смотрю на Хена. Он кивает.
– Ко мне обратился Леон Вуд, – говорю я.
Он кивает, как будто именно это и ожидал услышать.
– Когда?
– Несколько месяцев назад.
– Почему именно теперь?
– Насколько я понимаю, недавно скоропостижно скончалась миссис Вуд. Видимо, мистер Вуд осознал, что не будет жить вечно.
Вид у Питера становится озабоченный.
– Он болен?
– Я не знаю, мистер?..
– Преподобный. Преподобный Харт. А кроме отца, ее больше никто не разыскивает?
– Мистер Вуд наш единственный клиент.
Он кивает и, сцепив пальцы, упирается локтями в колени. Руки его с широкими бледными локтями выглядят необычайно чистыми и розовыми, как будто он только что пять минут их намывал.
– Я задаю этот вопрос потому, что, как вам наверняка известно, Роза рано и неудачно вышла замуж, хотя этот брак был таковым только в глазах цыганского сообщества, но не в глазах церкви.
Впервые за все время я внутренне подбираюсь. Судя по всему, он на удивление хорошо осведомлен о ее жизни – то есть на удивление хорошо, если не предположить, что…
– Она пожелала навсегда оставить этот эпизод своей жизни в прошлом. Некоторые вещи так болезненны, что нельзя вынуждать человека переживать их повторно.
– Все, что я уполномочен сделать, – говорю я, чувствуя, как меня охватывает ощущение такой беспечности, как будто бы я не имею ко всему этому никакого отношения, – это передать контакты мистера Вуда… заинтересованному лицу. Никто не обязан ни с кем встречаться и даже ни с кем говорить, если этот человек не захочет.
Я не могу заставить себя произнеси «ей» или «она». Потому что как такое возможно?
– Такое впечатление, что вы неплохо знаете Розу, – вступает Хен.
– О да, – улыбается Питер.
В голосе Хена слышатся нетерпеливые нотки, хотя различаю их я один, потому что хорошо его знаю.
– Значит, вам известно, где она сейчас?
– Минуточку.
Вместо того чтобы ответить, он поднимается, подходит к двери в придел и исчезает за ней.
Я переглядываюсь с Хеном:
– Что за игру он ведет?
Тот пожимает плечами – мол, погоди.
Проходит минута, за ней другая. Мы сидим в молчании, тишину нарушает лишь шум проезжающих мимо машин. Холод здесь и впрямь собачий; мне вспоминаются наши нечастые походы в церковь, когда я был ребенком. Тогда в церкви тоже было холодно. Темно, холодно, да еще и стулья убийственно неудобные. Ничего удивительного, что ряды паствы неуклонно редеют.
Судя по часам, проходит уже пять минут. Дверь вновь открывается, и возвращается Питер. С ним какая‑то женщина. Он ведет ее под руку с серьезным и заботливым выражением на лице, как будто она фарфоровая. Глаза у нее опущены. Ну да, думаю я, она действительно слегка смахивает на Розу, в этом ему не откажешь.
– Познакомьтесь, джентльмены, это моя жена, Рена Харт, но в прошлой жизни она была Розой Вуд.
Женщина молчаливо стоит перед нами, глядя куда‑то в пространство перед собой. Мы с Хеном так же молчаливо таращимся на нее. У нее пепельные волосы с высветленными прядями, зачесанные назад и залитые лаком так, что образуют вокруг головы ореол; голубые тени на веках и подходящая по тону к лаку на ногтях розовая помада. Одета она в длинную мешковатую юбку с пиджаком и блузкой с высоким воротничком, который завязывается под горлом бантом, в стиле принцессы Дианы. Костюм кажется не по размеру большим, юбка доходит ей едва ли не до лодыжек. Но, несмотря на благопристойно высокий воротник, я кое‑что вижу отчетливо: багровое винное пятно на шее, которое больше всего походит на чью‑то темную руку, тянущуюся к ее горлу.
– Рена Харт? – переспрашиваю я, потому что ничего лучшего придумать мне не удается.
Она смотрит на мужа, как будто тот знает ответы на все вопросы. Пастор держит ее руку в своих.
– Когда мы поженились, Рена решила, что хочет окончательно порвать с прошлым, поэтому взяла имя Рена – это означает «возрождение», а на иврите еще и «радость». Вступая в лоно нашей церкви, мы принимаем крещение и во вполне реальном смысле возрождаемся в Господнем свете, так что оно показалось нам самым что ни на есть подходящим.
Он улыбается жене и похлопывает ее безвольную руку. Я откашливаюсь и, пытаясь выдавить улыбку, неловко протягиваю для приветствия непослушную руку. Неловкость тянется, пока Питер Харт не выпускает ладонь своей спутницы. Женщина торопливо пожимает мою руку, избегая смотреть мне в глаза.
– Очень рад с вами познакомиться, миссис Харт. Меня зовут Рэй Лавелл, а это мой партнер, Генри Прайс.
Теперь мы все четверо стоим. Возникает пауза. Похоже, садиться никто не хочет.
– Должен признаться, я бы вас не узнал… Вы не возражаете?.. Я привез фотографии.
Я вытаскиваю снимки Розы в возрасте шестнадцати и восемнадцати лет. Второй особенно берет за душу: девушка в свадебном платье смотрит с фотографии умоляющим взглядом, словно взывает о спасении. Однако сравнивая эти снимки с женщиной, которая стоит перед нами, сложно не признать, что это пусть и сильно изменившаяся, но все же та самая девушка, которая некогда была Розой Вуд, а затем, совсем непродолжительное время, Розой Янко.
Дата добавления: 2015-11-26; просмотров: 122 | Нарушение авторских прав