VIII. РЕКЛОЗНАТЕЦ 3 страница

Разговор вели о житье-бытье здесь, в Чети, и на северных холмах в Мякищах. Внимательно слушал Реклознатец о делах в Сааримяки… Мирко, который нет-нет и упоминал о своем путешествии, как дошел до рассказа про то, как пели они и Юкка Виипунен на Черном ручье близ священного камня, увидел вдруг, что глаза колдуна засветились совсем по-мальчишески.

— Я ведь тоже в том самом месте в первый раз на кантеле всерьез играл, — заметил он. — Мне тогда десять годов было, а колдун в Сааримяки мужчина нестрогий был, с детворой любил время проводить и всякие занятные истории рассказывал — я их и доселе все помню. А еще на кантеле он нам играл песенки веселые, и всем, кто не боялся, давал его в руках подержать и показывал, как самое простое наигрывать, чтобы струны просто так бездельно не щипать. Для важных дел у него другое кантеле имелось, ныне у меня оно. У кого получалось, у кого нет, а у меня лучше всех выходило. Он это приметил, начал исподволь потруднее задачи давать — и мне занятно стало. А как на кантеле я научился играть ловко, он меня и к слову песенному приобщил — вот тогда-то я и начал понимать, что значит слово для человека. Прежде думалось: так, придумали люди звуки оплести, чтобы вещи называть и меж собой говорить понятно, договорились, как и что зваться будет, и живут так испокон века. Многие всю жизнь так и думают, и ничего, до глубокой старости доживают. А я и в отрочестве иначе мыслил, за что колдуну и благодарен. Потом стал узнавать, как то или иное слово появилось и что по-настоящему значит, в чем был его первый смысл и почему оно так звучит. И вот только после того, как я в этом понимать стал, тогда разумение пришло, что слово на белом свете значит. Ну а как это немного уразумел, сразу стало получаться то, что все колдовством зовут.

Тут колдун понял, что опять повел речь не туда, и возвратился постепенно к тому, с чего начал, так и не упомянув, зачем он играл на кантеле именно на ручье. — А Юкка Виипунен ко мне сам пришел с отцовским кантеле. Отец, говорит, сгинул, как в последний раз на север за белой костью ходил, а кантеле осталось. Научи, мол. А самому еще и восемнадцати не было, и кантеле только у отца в руках и слушал — сам не брал никогда. Каждые две седмицы он ко мне сюда приходил, а иногда и оставался. И вот — сумел. Не только научился, но и огонь, что в слове зиждется, в себя заронил.

Мирко хотелось спросить старика сразу про тысячу вещей: наконец-то перед ним был человек, который мог ответить, казалось, на все вопросы, хотя еще совсем недавно, перед ужином, колдун предупредил его, что это совсем не так. Мякша желал узнать, сколько жил Реклознатец в Сааримяки, почему стал колдуном, как поселился здесь и куда еще ходил за знаниями о природе и слове. Про что пел он тогда, десятилетний, на Черном ручье, что за проклятая тайна лежала на кудеснике, что любил париться в баньке на заветном озере, про диковинного большого кота, что мчался впереди дикой охоты, а теперь бродил незнамо где по четским лесам, про охоту, про гусли с серебряными струнами, про бусину, про золотой знак, про Хилку, про дядину веру… Но задал совсем неважный и вроде ненужный вопрос, который как-то сам собой слетел с языка:

— Скажи, дядя Реклознатец, а про светила небесные, про звезды прежний колдун вам рассказывал что-нибудь?

— А то как же! — обрадовался старик. — И много как рассказывал! И про то, как по небосводу ходят, и как не заблудиться, глядя на них в ночи, про приметы всяческие.

— А истории про то, как те звезды появились и что значат собой?

— И это, — не обманул ожиданий мякши колдун. — Да еще все от разных народов и из разных мест предания. У всех ведь по-своему про одно и то же говорится.

— Вот это да! — И Мирко тут же поведал колдуну о том, как любил считать звезды.

— Так что, — сказал старик и мечтательно посмотрел в раздвинутое окошко, — спать ты все одно сегодня опять не будешь. Выйдем наружу, ночь теплую боги послали, посидим на сеновале, звезды сочтем.

Мирко не нужно было звать два раза, да и ночевать он собирался, как всегда, на сеновале. Оставив предусмотрительно поесть коту и спрятав остатки трапезы, они вышли на двор. Все уже спало, хотя ночь еще не облачилась в свой черный летящий плащ. Густая синева разливалась от восточного небосклона, а на западе еще тлела узкая розоватая полоска заката. Звезды на одной половине неба были уже яркие и крупные, как белоснежные перлы, а на другой — бледнели и тонули в последнем свете дня. Но зеленый остров не дожидался, пока ночь прикажет ему заснуть: недвижны были чеканные листы дуба, спал в своем растрепанном колючем гнезде верный спутник колдуна — старый ворон, давно угомонились на насестах куры. Усталые после непрестанных разговоров друг с другом и с ветром, спали кудрявые березы, клены и осины, впали в угрюмое забытье ели, смотрели свои легкие зеленые сны сосны. Склонился над водами папоротник, расслабленно опустив свой тонкий узорный лист — хорошо, что корни держали крепко, не давая ему свалиться в воду. Да и сама вода, пусть и бежала по-прежнему в гранитном, вековечными трудами проточенном желобе, теперь стала как жидкая слюда: вроде бы и двигалась, и стояла спокойно, отражая на одном и том же месте недвижные звезды. Кони сами нашли себе ночлег, да и немудрено это было сделать на крохотном островке. Они вдоволь наелись сладкой колдовской травы, попробовали свежего сена, повалялись в росе, испили из чистой Смолинки, а теперь улеглись тут же, подле сеновала. В назначенный час, после полуночи, они поднимутся, и являющаяся из тени и кромешной тьмы нечисть испугается громовых зверей и убежит, ибо в невидимом мире, где обитают призраки, им является истинно грозный, огненный облик этих верных животных. И коза уже спала в пристройке к овину: Мирко и Реклознатец прямо на руках отнесли ее туда, найдя задремавшей возле своего столбика. Лишь беспокойный Пори не думал смыкать глаз. Он лег у ног хозяина, когда

Мирко и колдун уселись на завалинке. Изредка пес открывал один глаз или поднимал острую морду, озираясь по сторонам и шумно двигая носом: все ли спокойно? Довольный воцарившимся порядком, он вновь клал голову на лапы и смотрел куда-то вдаль, видя нечто, одному ему известное. Спал ли этой загадочной ночью хозяйский кот или гулял где-нибудь, разыскивая мышиные или птичьи гнезда, доподлинно не известно. Ни одна звезда не пожелала ответить на этот вопрос, видно, кот тоже говорил со светилами и, более того, состоял с ними в тайном сговоре.

Долго ли просидели рядом молодой мякша и старый колдун-хиитола, беседуя о звездах, никто не считал, слишком уж увлекательным было это занятие. Колдун знал о небе безмерно, даже бездонно — как и само небо — много, но не все. Он слушал Мирко, когда тот осмеливался брать слово, с доброй, даже блаженной улыбкой, кивая в такт повествованию, как бы подтверждая: знаю, знаю, правду молвишь, и я такое слышал. Однако пару раз и у Мирко нашлось чем удивить старика. Когда же он повел речь о том, что ведают о звездах оленные люди, колдун и вовсе попросил сказывать не очень скоро и подробнее. Вот уже стал подбираться Мирко к цветку-звезде, что заключен внутрь небесной горы-стамухи, уже готов был заплясать огнисто и многоцветно Найнас-сполох, но, словно почуяв, что сейчас приспеет и очередь северной черной тени, Реклознатец положил руку на его плечо и сказал:

— Ладно, молодец, утомил я тебя, дабы прихоти своей старческой угодить. А ты ведь давно не спал толком. Хочешь — на сеновал полезай, а то в избу иди. Я тебя еще завтра дослушаю, а ныне не к спеху. Ночь все ж. Об остальном завтра. Крепкого сна тебе, Мирко Вилкович.

Зарываясь в сено, уже полусонный, мякша спросил:

— Дядя Реклознатец, а змей ты в сене не держишь, часом? А то у Виипуненов ужаки по сеновалу так и шныряют.

Колдун усмехнулся:

— Нет, мне не надо. Мне кота хватает, чтобы мышей ловить. Однако мой остров ни для какой твари не запретен. Спи, не бойся.

И Мирко, зарывшись в сено, погрузился в сновидения. Ему снились кудлатые облака, подсвеченные утренним солнцем, радуги, встающие над великими реками, скачущий по замшелым плоским камням ручей, весь в зарослях папоротника, заливные луга в незабудках и холмы в седой от инея траве, а еще никогда не виданные горы — огромные, из цельного камня, будто непомерно разросшийся валун, а на вершинах их белый-белый снег. Потом снег оказался уже вокруг Мирко, он летел и летел, холодный и мягкий. Мирко стоял где-то в незнакомой местности на росстани, среди мелколесья, а снег падал и падал, забивая все ложбины и промоины, и только замерзшая плотная лента дороги вилась к небосклону.

На сухой осине, выросшей как раз на росстани, восседал черный ворон и смотрел на него внимательным всезнающим оком. Было не холодно, но как-то зябко. Нет, не от воронова взгляда — от снега, к тому же еще и ветер стал подниматься. Правда, откуда-то снизу исходило тепло: оказалось, это Пори притулился рядышком, прижавшись к левой ноге хозяина…

Мирко очнулся. Серый утренний свет едва сочился сквозь отдушину. Он пошарил рукой и наткнулся на что-то шерстяное и теплое: пес действительно был тут и как раз к левой ноге привалился жарким боком. Было и вправду прохладнее обычного. Мирко заворочался, невежливо пихнул Пори, на что тот не обиделся, и высунул голову наружу. Погода переменилась. Задул резкий холодный ветер-глубник, прилетавший от северных хребтов Промозглого Камня. Злой и колючий, он пробирался в любую малую щелку, выдувая тепло. Небо затянуло серой пеленой — не поймешь, где солнце, встало ли. Дождя, правда, не предвещалось: глубник был сухим ветром. Окинув взглядом спавший еще двор-поляну,

Мирко рассудил, что раз сегодня он останется у колдуна, то подниматься слишком рано не стоит — все равно все еще спят. Надо было бы, конечно, посмотреть, что делают кони, да сходить в избу, прихватить что-нибудь потеплее укрыться, но было так лень, так не хотелось вылезать с сеновала, что Мирко просто заткнул почти наглухо эту единственную отдушину, зарылся поглубже, прижал к себе такого же сонного и разомлевшего Пори и снова провалился в сон.

Когда он проснулся окончательно, собаки рядом уже не было — ее лай слышался где-то сзади, среди деревьев. Мякша выбрался наружу: рассвело, но все было какое-то серое, бледное, словно пылью присыпанное. Из обложившей небосвод смури сочился скуповатый полусвет, будто не середина зарева-месяца сейчас была, а конец рюена. Кони — все трое — расхаживали тут же, по двору. Несмотря на то что похолодало, они, кажется, были вполне довольны жизнью. Заприметив, что хозяин изволил пробудиться, Белый издал фыркающий звук, означающий радость, подбежал, цокая копытами, и положил морду на груду сена. Мирко, левою рукою протирая глаза и приглаживая растрепавшиеся волосы, правой погладил друга. Белый, казалось, замурлычет сейчас, ровно кот, так ему было хорошо. «Жаль, — подумал мякша, — придется-таки их отсюда уводить. То-то славно им тут. Зимой вот только туго стало бы, — успокоил он себя. — На козу у колдуна сена достанет, а вот трех коней прокормить — это весь остров, хоть до травинки выкоси, — не напасешься».

Однако пора было и честь знать. Поеживаясь от неласкового ветра, против жестких порывов которого возмущенно рокотала вся зеленая рать острова, Мирко дошел до колодца и принялся быстро крутить ворот, разогревая затекшее и оттого уже начавшее стынуть тело. Колодец оказался глубок. Парень со счета сбился, сколько раз успел он крутануть ворот, пока наконец показалось наружу деревянное ведерко. Зато уж вода в нем была, что мед. Пахла она, на удивление, не вечными ледяными подземельями, где кроме камней и темноты ничего не было, но луговыми и лесными травами, хмелем и мятой. Напившись и умывшись, Мирко сразу почувствовал себя бодро и легко, и словно тучи, разнесенные за ретивым ветром, убрались куда-то вчерашние безразличие, усталость и томление. И снова живо предстало взору лицо Рииты, и кто бы посмел сейчас сказать ему, что чего-то он не сможет сделать, чтобы заново обрести любимую? Да он на край света дойдет и у самых что ни есть древних гор и берегов выведает все их сокровенные тайны, а свое отыщет. И все горы растают, как апрельский снег, бессильные против любви. Вот только осталось колдуна расспросить, куда идти и что делать.

Мирко заглянул в черное жерло колодца. Он и правда был страшно глубок — блеска воды на дне, как ни старайся, не разглядеть. Зато прекрасно видно было, даже этим серым утром, что за тонким, сажени в полторы, слоем земли начинался и уходил в черноту сплошной камень. И как бы давно ни был устроен сей колодец, а следы ручной работы, тяжелой, изнурительной работы киркой, эти стены хранили. Должно быть, где-то глубоко колодец соединялся с руслом Смолинки — иначе откуда бы эта свежесть воды? Но кто же отважился совершить — и совершил! — такую великую работу? Да и зачем? Уж, знамо, было это задолго до того, как поселился здесь Реклознатец.

Вдоволь наглядевшись в непроглядный мрак шахты, Мирко решил, что надо бы теперь поглядеть и на хозяина острова, поздороваться, доброго утра пожелать. Из-за деревьев выкатился Пори, свесив чуть не до земли язык. Спрашивать, чем занимался пес, было незачем: ясно, белок гонял — самое любезное собачьему сердцу занятие. Однако, как и вчера вечером, Мирко нигде не обнаружил старика. Куры обсуждали что-то важное в уютной теплой темноте. Коза, оставленная по причине неприветливой погоды в сарае, меланхолично дергала клок за клоком из кучи сваленной перед ней свежей травы и вдумчиво пережевывала взятое. Черный котище, не смущаясь отсутствием солнечных лучей, устроился, подобрав лапы, на ступеньке у двери, распушился — шерстинка к шерстинке — и даже ухом не повел, когда Пори приблизился обнюхать его, только поглядел презрительно желтым глазом. Мирко вошел в избу. На столе стоял кувшин с молоком, рядом лежала на вышитой тряпице краюха хлеба. Все было прибрано, стол чист, утварь сложена бережно, а самого хозяина след простыл.

«Должно быть, баню готовить пошел, — припомнил Мирко давешнее обещание. — А молоко и хлеб, знать, для меня оставил». Он не чувствовал сильного голода, но молоко было еще теплое и такое жирное, а хлеб выглядел столь аппетитно, да и обижать заботливого старика не хотелось, так что, устроившись на лавке, Мирко тут же принялся завтракать. В это время в подполе что-то зашуршало, послышался скрип ступенек, крышка откинулась, и Реклознатец высунулся оттуда, щурясь на свет. Парень едва не поперхнулся от неожиданности, однако же мигом опамятовался, вскочил и приветствовал хозяина как подобает.

— Погоди, выбраться дай, тогда и здоровайся, — закряхтел старик, поднимаясь по всходу и тяжело опуская крышку на место. — Вот, теперь дело иное, — продолжил он, отряхнув и заправив рубаху: сегодня он был облачен в зеленую, вышитую медведями да оленями и все тем же солнечным колесом. — Ну как, славное молоко?

— Лучше некуда, — похвалил Мирко. — Скажи, дядя Реклознатец, а откуда же ты в подпол проник? Я ведь туда заглядывал, да и вечор — то же случилось: искал, искал тебя по двору да в избе, вышел вон, глядь — а ты уж из двери смотришь!

— Нашел невидаль, — отвечал колдун, оглаживая бороду. — От берега северного, и от южного тоже, сюда наверх ход в камне пробит. Колдун, что прежде меня тут бытовал, когда дом ставил, велел как раз так устроить. Вот я и пользуюсь иной раз, чтобы по крутой тропе не карабкаться, по зиме особенно, когда скользко: ход-то полого поднимается.

— Кто ж его выдолбил? — заинтересовался Мирко. — Давно, видать, было?

— Того и я тебе не скажу — не ведаю, — вздохнул колдун. Сейчас он и вовсе уж не походил на себя вчерашнего: дед на завалинке, да и только. Но Мирко уже понял, что старик способен мигом преобразиться, и всякий раз ждал этого, чтобы не упустить возможность выспросить важное, а главное, хоть немного приблизиться к тому знанию, что хранил этот удивительный чудотворец, перенять хоть частичку того, о чем говорил он вчера. — Ну да про это мы еще посудачим, — продолжил Реклознатец. — Я потому «не ведаю» сказал, что доподлинно не ведаю, а предания о том есть, как не быть? Вот что, — молвил он, поднимаясь с лавки. — Молоком да краюхой сыт не будешь, но червячка заморить можно. Так ли, Мирко Вилкович?

— Истинно, — блаженно отвечал Мирко; он еще чувствовал вкус парного козьего молока.

— А посему я сейчас завтрак соберу, а тебя помочь попрошу: дров бы наколоть надобно. У меня силы уж не те; добрые люди помогают, тот же Юкка Виипунен. А то чуть холодно стало, а мое тело старое уж дрожит. Знание, оно ведь как солнце зимнее: восходит поздно, светит — глазкам больно, а не греет.

— Конечно, дядя Реклознатец, — вскочил Мирко, всегда готовый помочь хорошему человеку, да и без дела он сидеть не любил. — Только уж и про собачку мою не забудь — подарок все же от деда Рейо Суолайнена. Бросать голодным нельзя.

— И псу хватит, — успокоил его старик. — А как позавтракаем, сначала я тебе расскажу, что нужным сочту, после же ты говорить станешь. Вот тогда и рассудим, как тебе дальше быть.

И они занялись каждый своим. Скоро в печи заплясал веселый огонь. Среди дров, запасенных у колдуна, встретились яблоневые, и теперь избу наполнял их сладкий запах. На столе уже стояла простая, но вкусная еда, и все располагало к беседе.

— Прежде всего, — начал колдун, — расскажу тебе, в какое место ты попал. Юкка тебе, верно, толком сообщить ничего не успел, намекнул лишь. Еще расскажу, кто я сам таков буду, а то, знаю, про меня много смешного треплют по весям окрестным. Ты, коли что непонятно станет или займет сильно, так спрашивай, не бойся перебить — я ж не колдую ныне, а речь веду. Ну, начнем, только про завтрак не забудем, не то, как вечор за ужином, наполовину сытыми останемся…

И он начал. Говорил Реклознатец — заслушаешься: красно, но не велеречиво, умно, да без зауми, и каждое слово его было в самую суть — не зря он Реклознатцем назвался, так что перебивать его приходилось не часто. Место это, оказывается, было очень древнее, поселились здесь впервые, верно, когда еще хиитола не пришли в эти леса. Смолинка текла ранее по иному руслу — южнее остался сухой, заросший, но еще ясный его след, нынешнее гранитное ложе, было, по-видимому, не самой рекой избрано, но частью составилось из промоин, созданных вешними и дождевыми потоками, а частью — там, где выходил из глубин земной несокрушимый дикарь-гранит, — было прорублено трудом неведомых, пропавших в глуби времен каменотесов. По всему, они же укрепили северные склоны Сааримяки, они же и проложили подземные ходы на острове, да они же и сотворили из прежде стоявшей на сухом месте скалы остров. Колодец, к слову, тоже был их работой. Подземный ход вел не только в подпол избы, но и выходил там, внизу, к колодцу. Насколько глубок был сам колодец, неизвестно, никто в него не опускался. Можно было еще сказать, что эти подземные ходы не были единственными: они ветвились, расходились и снова сливались, так что тело скалы все было пронизано ими. Правда, от непомерного количества прошедших лет некоторые из них обвалились, некоторые засыпало песком и землей, в иные проникла вода, но, видно, где-то существовал потерянный ныне проход под речным дном и к южному, и к северному берегам Смолинки.

Те времена, однако, минули столь давно, что кроме подземных ходов да обтесанного гранита ничего от них не сохранилось. По одной старой легенде, которая дошла к хиитола от обитавших лет триста назад в четских увалах вольков, жили здесь многочисленные и могущественные народы, сплотившиеся под началом великой королевы, коя была еще и богиней. Где-то в лесах, говорят, еще сохранились ее святилища, только никто их не видел. Куда потом подевались эти племена и сама богиня — предания умалчивали, и словно в черную пропасть канули несчетные века, прошедшие меж их временем и порой, которую вновь озарил свет людской, пусть и легендарной, памяти. На место исчезнувших ваятелей и каменотесов пришел малый народ, искусный, добрый и улыбчивый, но скромный и скрытный. Колдун, когда обучался науке волшебства, исходил вдоль и поперек всю Четь, предгорья Промозглого Камня, Мякищи и даже юг Снежного Поля. Бывал и на островах в глуби болота и, подтверждая повесть Антеро, сообщил мякше, что и сам видел издали человека из малого народа: тот вышел на обрыв над озерцом, разлившимся среди мшары. Однако, хотя разделяли его и Реклознатца добрая сотня саженей, человек этот приметил все же колдуна, стоявшего внизу, среди кустов жимолости и высоких трав. Он не исчез, но сделал рукой общепонятный жест: не приближаться! — и только увидев согласный кивок, удалился в лес. Некоторое время малый народ уживался с людьми, но когда по Хойре и другим рекам стали подниматься на север сильные и воинственные, охочие до новых угодий оленные люди, малому народу пришлось потесниться. Затем к самой кромке болот прижали их еще более многочисленные и непоседливые в те времена хиитола, а уж с приходом вольков, ругиев и особливо полешуков и мякшей, малый народ и вовсе поредел и удалился в самую глушь четских трясин. Последнее же поселение малого народа в Мякишах, стоявшее на берегу Порсквы, угасло вовсе недавно — лет сто пятьдесят назад.

Далее остров на Смолинке из-за чрезвычайно стремительного здесь течения и большой глубины, не допускавшей брода, был позабыт. Волькские волшебники устроили здесь ненадолго место для своих сходов, но длилось это недолго: вольки вообще не слишком задержались в Чети. И хотя и та, еще не древняя, эпоха успела подернуться туманом безмятежного мирного времени, четские леса хранили свою память о том, как многие народы по обе стороны Промозглого Камня пришли в непонятное и безостановочное движение: так дикая горная речка ворочает свои камни. И, словно те камни, сталкивались народы меж собой, братались и воевали, объединялись и вздорили, уходили в дальние страны за лучшей долей или изгоняли пришлые племена, заодно расширяя свои владения за счет соседей. Немало крови унесла тогда Хойра на юг, немало злого, холодного железа ржавело потом, рассыпаясь в пыль, в болотах и чащобах. И вот, ныне только полянины могли похвастаться тем, что не сидят без дела их боевые дружины, не гниют по крутым речным мысам ограды крепостей. И лишь редкие отважные люди с севера, вроде дяди Неупокоя и деда Рейо, рисковали то ли ради славы, а то ли просто из любопытства покинуть обжитые места и привычный уклад. А свирепых и неуемных некогда ругиев и вольков, малыми отрядами бравших многолюдные арголидские города, ныне и след простыл — остались только их дальние потомки, вроде Кулана Мабидуна, не помнящие, кто и откуда они. Ругии теперь живут на западе, в каменных городах, стригутся и бреют бороды и почитают себя за самый просвещенный в мире народ, воспевая в легендах свои прежние кровавые походы. А вольки, если еще и живы, то ушли куда-то к западному океану, но где это — точно сказать сложно.

Но вот минули годы, и среди хиитола появились колдуны-странники, кто, не чуждаясь отцовских обычаев и богов, а напротив, восстанавливая и укрепляя их, принялись бродить по Чети и за ее пределами, собирая мудрость у иных народов. Стали они создавать новые святилища, находить заброшенные, обучать древним знаниям молодых смышленых ребят. Один из таких и пришел на гранитный островок, закрывающий заводь на Смолинке. Звали его Раймо. Здесь нашел он камни с надписями, что оставили волькские волшебники. Теперь эти камни покоились на речном дне — вместе с вольками ушли отселе и их боги, и непонятные знаки на валунах могли только рассердить богов хиитола. А над тем местом, где выходил на поверхность подземный ход, лежали в траве обломки жестоко разбитого, очень древнего изваяния, бывшего когда-то фигурой прекрасной женщины. Целой осталась лишь голова, все прочее изничтожили с такой яростью, что иное раскрошилось в пыль, иное и вовсе пропало, иное было отколото так, что не уразумеешь, чего являлось частью и с чем смыкалось, и лишь голова и лик, прекрасный, светлый и гордый, сохранились невредимы, не покорившись темной жестокости. Ясно, что совершили это не вольки: те всегда чтили древность, даже чужую, да они просто бы унесли изваяние в другое место или сбросили в реку — зачем им обломки в святилище? Совершить такое могли либо ругии, либо полешуки, либо какой кудесник или колдун-хиитола — излишние ревнители отцовой веры. Впрочем, и на этот счет у Реклознатца имелись подозрения.

Без малого сто лет назад пришел в Сааримяки новый колдун, большой любитель бани. Меж болотом и каменным холмом нашел он лесное черное озеро, на которое указали ему другие колдуны-странники. Озеро замечательно было своей мягкой, вкусной, удивительно подкрепляющей силы водой. Испробовав ее однажды, колдун пришел в радостное состояние духа и решил здесь поселиться. В глубине леса поставил он себе дом, а на озере всей деревней выстроили баньку. Все шло хорошо, колдун прижился в деревне. Был он уже немолод, но прост нравом и не любил одиночества. Каково было его колдовское умение, про то известно было не много. Видно, чудес творить он не умел, но и не разочаровывал шибко никого. Однако, кроме бани, была у колдуна еще одна страсть: он не терпел малейшего отступления от обычаев веры, хранителем коей являлся. То есть он уважал традиции полешуков и мякшей, не корил никого строгостью правды, но ежели считал, что кто-то, исповедующий веру хиитола, не соблюдает в молениях и обрядах каких-нибудь мелочей или, напротив, допускает лишнее, то никакого спасу от колдуна не было. Он приставал, ровно репей, и не отступал, покуда не добьется своего. Доходило до того, что ежели в детской игрушке видел он подобие бога или богини, то тотчас указывал, что игрушку сию необходимо скорее переделать или вовсе уничтожить, чтобы не сбивала дитя с толку. Чистота же веры, по его убеждению, в том и состояла, чтобы все оставалось, как встарь: быт — бытом, а дух — духом.

Но однажды поутру колдуна нашли в приозерных кустах — голого, полуживого, а баню — распахнутой настежь. Когда привели его в чувство, он пытался объяснить, что хотел, как всегда, окунуться после пара в прохладные и целительные воды озера, но встретил на берегу настоящую русалку, которая навела на него такую судорогу, что и уст разлепить нельзя было, дабы ответить заклинанием. А через три ночи колдун отправился за Каммову, реку черного ужаса, в земли мертвых.

Стала ли русалка причиной скорой его смерти или же какая другая непонятная болезнь, неизвестно. Но все знали — да колдун и не скрывал этого и даже гордился, — что где-то в лесу, к югу от Сааримяки, нашел он и изничтожил «идола, кощунственно изваянного, девы Мелатар истинный облик исказившего». Где именно обнаружил он идола, о том колдун умолчал, дабы неповадно было никому туда ходить и любопытствовать. Жители села, знавшие щепетильность колдуна в подобных делах, подозревали, что в глуши тот набрел на древнее капище забытой богини, принятое им за изваяние девы Мелатар, которая и отомстила ему за оскорбление.

Мирко слушал колдуна, и сердце его билось учащенно: Реклознатец словно собирал в единый узор разрозненные бисеринки, найденные мякшей по пути. Выходило, что и вправду каменная дева на холме была не кем-то, а именно богиней, и этот изменчивый и манящий вкус ее губ носил он на своих губах. Правдой были и слова Ахти о древнем народе — основателе Сааримяки — и о давней войне, которую вел он против северного вторжения и, видно, проиграл: недаром потом наступили годы беспамятства. Вновь ожили недавние страшные и грозные всадники на конях, не касающихся земли, опять вспомнился Черный всадник Снежного Поля — уж не тогда ли пришел он впервые? А пальцы сами собой нашарили в кармане бусину из голубого камня: не волшебным вмешательством были три стрелы из лесной чащи — их направила рука стрельца из малого народа. И, конечно, снова Мирко, как наяву, ощутил дивную воду колдуньего озера, увидел потемневшие бревна бани, почувствовал в руках стройное, горячее тело Рииты. И он живо представил то, что столетие назад увидел ночью давно умерший колдун. И ничего, что ночь, которую провел на озере Мирко, была безлунной: тело русалки само мерцало и серебрилось. Но он-то видел все это совсем по-иному! Перестали быть полусказкой-полубылью вольки: кузня в Сааримяки, клинок и Кулан Мабидун обрели теперь свои прочные корни в четской земле, и зримой стала та тропа, что вела отсюда за Камень. Дядя Неупокой прошел по ней и нашел, чего не ждал. Мирко же, в отличие от дяди, теперь знал, что ему нужно от запада. Он не знал другого: как добиться желаемого. Не хватало, казалось, одной бисеринки в рисунке Реклознатца, и Мирко, не желая перебивать речь старика, дожидался, когда он приподнимет еще одну завесу тайны. Старик разлил из блестящей, позлащенной ендовы мед и продолжил свой рассказ. Ход времени не замечался: за раздвинутым окном по-прежнему стоял блеклый, невнятный день и холодный ветер напоминал, чья власть ныне приходит с севера.

Колдун от дел минувших исподволь подошел к тем временам, когда сам уж встал на ноги и пошел по родительской избе. Стояла та изба далеко к восходу отсюда, на полпути меж четскими топями и Соленой Водою. Собственно, была она не совсем родительской, ибо нашли дитя брошенным возле торгового пути, что вел к устьям Порсквы и Плавы и дальше к северу. Там, на берегу моря, живет оленный народ, который охотится на грузного и свирепого морского зверя, из пасти которого торчат два длинных белых острых, как нож, зуба, имеющих большую цену. Реклознатец очутился в небольшом семействе добытчика этой зубной кости, который был родом из Сааримяки, но подался за долей на восток, да там и женился. Но боги не послали ему детей, и найденный у дороги мальчик стал родным. Пекка Кирхунен сильно тосковал по родным местам, и скоро вернулся на каменный холм, но и там не суждено было ему стать отцом. Он горячо любил жену и не хотел видеть в своем доме ни младшей жены, ни какой иной женщины. Так и прожили они до старости бездетными, так и ушли из жизни.

А Реклознатец попал в первые ученики колдуну, что пришел на смену прежнего — любителя попариться. Кари Мякиталло обучил его всему, что знал сам, и, видя, что большего дать не сможет, в то время как юноша заслуживал большего, убедил его стать странствующим колдуном. Тогда вот и начались долгие дороги Реклознатца по северной стороне от Промозглого Камня до Великой Соленой Воды. Он заходил к восточным отрогам гор, поднимался по Хойре к самому ее корню, зрел, как солнце встает из Соленой Воды, и видел, как оно же опускается за нерушимую стену Камня. Он жег ночные огни на плоских вершинах мякшинских холмов, брел со слегою и без по узким, неверным болотным стежкам, ходил с овечьими отарами на склонах Камня и с оленьими стадами по ровному, как стол, Снежному Полю. Он обрел многое. Он научился говорить с растениями и всякой живой тварью так, что ворон нес в клюве по его наказу веревку на другой берег реки, а орел — привязанный к лапе берестяной свиток за многие версты. Гадюка не только уходила в кусты по его слову, но лежала смирно и грелась у него под боком на ночном привале. Он понимал, о чем беседуют деревья, а густой ольшаник распахивал свои ветви, давая ему пройти. Он искал и отыскивал, а иной раз и воссоздавал сам по услышанному стародавние первослова — рекла всего земного, и сама земля, камни и вода внимали ему, как вечор неуступчивая Смолинка, которая на деле была вовсе не Смолинка, а… и старик выговорил длиннющее слово. Имя это Мирко никогда более не мог повторить, помнил только, что в нем звучали невнятные обычному слуху натянутые тугие струи реки, и вся протяженность ее от выбегающего из болотного мха ручейка до самого слияния с великой Хойрой, и блестящая чернота воды. Множество давних преданий, заклинаний и языков изучил старик, и вот уже другие колдуны перенимали эту науку у него, когда видели, как уверенно и достойно беседует он с могучими духами.

Дата добавления: 2015-12-07