Н1Ш Щ И |Ц Щ Mi,К 37 страница

— Надо поесть.

— Ничего не хочу, — морщится он, откидывается на
спинку стула и прикрывает глаза.

Говорю:

— Меня интересует одно — ты наблюдал за собой во
время игры? Что было в твоем внутреннем мире? Чего
было больше — зла или добра?

Он задумывается и отвечает:

— Зла не было.

(поздний вечер)

Наши полчаса.

— Сегодня, я надеюсь, самокритики
не будет? — спрашиваю я.

— Нет, — наконец вижу его улыбку.

— Ты был идеально сконцентри­
рован!

— Да, — соглашается он, — но дело сегодня не в зле
и не в добре. У меня с ним старые счеты, и я всегда на него
настроен. Но без ненависти.

— А чем же ты был мотивирован?

— А я не задумывался, просто было состояние весело­
го азарта.

— А чему оно сродни? Боюсь, что ненависти.
Он в раздумье. Потом говорит:

— Значит, я.сделал шаг назад в этой нашей работе?
Обидно. Пустил на самотек.

— Пустили на самотек, — поправляю я его, — это и
моя недоработка.

— Но завтра буду мотивирован положительно, обе­
щаю.

— А конкретно, если не секрет?

— Завтрашний финал посвящаем моему будущему
сыну! Я мечтаю о сыне.

— Прекрасная идея! — отвечаю я.
Считаю его пульс. Говорю:

— Молодец, уже полностью отошел от нагрузки матча.
Тебе помочь уснуть?

— Нет, я справлюсь. Но свою музыку включите, пожа­
луйста. Но совсем тихо.

Глажу его ладонью по небритой щеке, спрашиваю:

— И завтра не будешь бриться?

— Ни в коем случае, — с улыбкой отвечает он и добав­
ляет: — фарт диктует свои законы, надо подчиняться.

Я — с переводчицей, потому что се­годня хочу говорить по-немецки. Чтобы были сохранены все нюансы.

— Рад познакомиться, — говорю я пожилой даме, — где Вы изучали рус­ский язык? — У вас, в плену, где я провела семь лет, — отвечает

она и смеется. И мы с ним смеемся тоже.

................

Проклятие профессии

Покаяние

— Жизнь наших народов интересна, правда? — гово­
рит он.

— Зато теперь мы вместе, — отвечаю я, и мы смеемся
снова.

—У меня серьезный разговор к Вам, — так начала свой перевод фрау Шмидт.

Он смотрел на меня, и я ответил:

—Я готов.

Он вздохнул, пальцы рук были сцеплены, взгляд опущен.

—Я принял окончательное решение — закончить с теннисом. Причем это не обсуждается, то есть не будем тратить на это время. Я сделал окончательный вывод: играть с ненавистью в душе — это преступление по от­ношению к себе и к своему будущему. Я давно изучаю теннисистов, их личности и жизнь после тенниса. И убе­дился — те, кто играл через злобу и ненависть, — люди конченые. Я не хочу, как тот же Макинрой, везде и со всеми конфликтовать. Я понял, что если опоздать, то можно остаться человеконенавистником до конца своих дней.

Он так и сидел с опущенной головой и думал. Фрау Шмидт была явно взволнована и вопросительно смотрела на меня, будто умоляла о помощи.

—Вы же сами говорили, — он поднял голову и смот­рел на меня, — что есть вещи важнее победы.

Я молчал.

—Или я Вас неправильно понял в тех наших беседах? — спросил он.

—Нет, все правильно. Просто я немного растерян. Не ожидал, что... разговор примет такой характер. Ты мог бы играть еще десять лет...

—Теперь — главное, — прервал он меня, — мне нужна Ваша помощь, и я попрошу ответить на мои воп­росы. Дело в том, что сейчас я поставил перед собой как задачу номер один: вернуться из спорта в жизнь здоро­вым человеком, здоровым духовно. И начать я хочу не­медленно. Но мне не все ясно. И сегодня у меня три воп-

роса, точнее — три вопроса в одном, — говорит он и смотрит на фрау Шмидт.

Она тщательно переводит, и он продолжает:

—Можно ли и реально ли это — наполнить душу лю­
бовью, если в ней накопилось так много ненависти?

—И вопрос второй: если да, то как это сделать и с чего
начать?

— И третий вопрос: а если нет, то как вылечить душу,
как очистить ее от ненависти и сколько времени должно
уйти на это?

Я задумался, точнее — сосредоточивался. Но он снова взял слово:

— Извините, и четвертый вопрос, он неизбежен: как
полюбить то, что не любишь; что любил когда-то?

Очередной мой экзамен, и я очень боюсь не выдер­жать его, и концентрация моя максимальна. Переводчи­ца переводит, он слушает ее с предельным вниманием.

— И теперь еще одно, — говорит он и кладет на стол
пачку купюр.

— Это личная благодарность за дружбу, — говорит
фрау Шмидт.

— Нет, — категорически возражаю я, — мне все упла­
чено по контракту.

— Контракт — это за работу, а это — за дружбу. У нас
так принято. Пересчитайте!

— Зачем?

— Пересчитайте, — повторяет она, — у нас так принято.
Я пересчитываю, поднимаю голову и вижу его радост­
ный взгляд.

— Сэнк ю вери матч, — говорю я ему, и мы встаем.

...Мы идем к его машине — я провожаю его.

— Мне было крайне важно получить сегодня ответы на эти вопросы и знать, что я на правильном пути. Я очень благодарен Вам!

538 Проклятие профессии

И вот звук включенного мотора. Машина медленно трогается, окно опускается, он выглядывает, машет ру­кой и кричит:

— Комиссар!

И смеется.

* * *

Изредка он все-таки играет. Играет легко, красиво, в свое удовольствие. Всегда корректен, с улыбкой приветст­вует после игры соперника. Чаще проигрывает.

Дюссельдорф — Санкт-Петербург, 1991—2000

.: ■

■

■

.

Где взять настоящих людей этого проклятого дела?

А.С.Макаренко.

«Педагогическая поэма»

«Как Вы выдержали все это? И — нужен ли психологу психолог?» Два вопроса, и слышу я их все чаще в послед­ние годы. И третий вопрос, но его задаю себе сам: «Что сделала со мной моя профессия?»

Через час — тренировка. Но я не готов к ней, не готов к встрече с людьми. Нет сегодня внутри меня того, что всегда было, а лет двадцать назад просто переполняло мое существо. И не улыбнуться.

Ложусь, закрываю глаза. Говорю себе: «Улыбайся! Ты — счастливый человек! Ты занимаешься любимым де­лом! Ну, улыбнись!» Пробую раздвинуть губы в улыбке — не получается. Командую себе: «Все же хорошо! И в ко­манде и дома все хороню! Улыбайся!» — не получается.

Меняю форму обращения к себе, уговариваю: «Ну что ты, на самом деле? Надо всего лишь изменить свое сиюми­нутное настроение, а эта задача тебе так хорошо знакома, и решал ты ее практически всегда, правда, когда это каса­лось других, но, значит и с собой надо делать то же самое; итак, попробуй хотя бы это — умело напомни себе о своих победах, о лучших днях».

И, кажется, улыбаюсь, но скверной улыбкой, не той. Какие прошлые победы? Сейчас они как полузабытые сны, далеко. Нет, не помочь себе сегодня. А кто же поможет... психологу? И как?

Открываю глаза (сеанс окончен), смотрю на часы — есть еще время. Просто лежу. Пускаю мысли на самотек и таким образом пытаюсь увести себя от нерешенной про­блемы. Вспоминаю сочиненное последней ночью. Метод, которому я дал такое название: «опережающее сопережи­вание». Суть его в следующем: ты идешь к человеку, кото­рому плохо, и идешь... за помощью! Идти нелегко и преж­де всего — потому, что сам твой приход — уже акт собо-

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

лезнования, в чем честолюбивый спортсмен не нуждается. Но идти к человеку в такую минуту психолог обязан! И как бы он ни встретил тебя (жестко, сурово, озлобленно), ты не видишь этого (а как это нелегко!) и сразу (именно — сразу!) доверительно и с надеждой в голосе произносишь совсем не то, чего ждет он, а — например: «Сережа, мне надо с тобой посоветоваться».

Всегда видел в ответ удивление в глазах человека, ду­мающего в такую минуту о чем угодно, но только не о том, что сам он может кому-то другому помочь.

В такой целенаправленной психотерапевтической бе­седе задача — пойти дальше «совета», продлить разговор, против чего пациент (назовем его так) обычно не возража­ет, перейти затем от «совета» к изложению не его, а своей проблемы, если надо — придумать ее (!), и может быть, поныть, пожаловаться на «случившееся» и на судьбу, и таким образом попасть на одну душевную волну с пациен­том, а теперь и твоим психологом одновременно (!).

Опыт показал — метод обеспечивал стопроцентное по­падание, решал задачу. Человек успокаивался, приходил в себя, преображался на глазах! Сопереживание было дей­ствительно опережающим!

Так что же, и в мою дверь кто-то должен постучаться сейчас, войти и сделать вид, что ему сегодня не лучше, чем мне? К психологу должен прийти психолог?..

Но жду ли я его, хочу ли чьей-то помощи? Пожалуй — нет! Хотелось бы решить эту личную проблему, как и рань­ше, самому. И потому — те же раздумья. Да, все труднее становится работать и — тот же вопрос: «Почему?»

Вероятно, что-то изменяется во мне, в моей личности или в личности тех, с кем я, говоря специальным языком, «взаимодействую», пытаюсь взаимодействовать, найти нить, связывающую нас, сделать все, чтобы стала она прочной, и всегда помогать (!), желательно во всем — ив его деле, и в личной жизни, и в здоровье, и в вечной борь­бе с самим собой: с наследственностью, слабостями, с па­мятью об уже накопившихся грехах.

А насколько было бы легче, если бы удалось устано­вить, доказать, что дело не во мне (я — тот же!), и успоко-

ить себя наконец — мол, причина в ином: спортсмен сегод­ня стал другим и потому (только поэтому!) все стало труд­нее, чем было вчера, и тем более — двадцать лет назад.

«Он» на самом деле стал другим — наш спортсмен, боец, гладиатор, иногда — когда выступает больным (а это сплошь и рядом) — камикадзе.

Я уже встал, открываю дверь, выхожу. И представляю их лица, тех, кому обязательно должен улыбнуться через пять минут. Вижу отличающее их (практически всех) от героев прежних (моих) поколений. Прежде всего — все чисто внешнее: более гордо поднятые головы, сильный и настороженный (всегда настороженный!) взгляд, и если всмотреться в эти глаза (хватило бы только силы глубже всмотреться!), то понадобится какое-то время, чтобы по­том прийти в себя от воздействия сильнейшей энергии, исходящей от странного сочетания достоинства и жестоко­сти, что отличает обычно немало проживших и настрадав­шихся людей. А в целостном образе — недоступность...

Так выглядит ширма, неприступной крепостью обере­гающая внутренний мир спортсмена от постороннего взгля­да. Но если «он» поверит, подпустит, признает, ты все будешь знать о нем, и практически ежедневно убеждаться в том же — как трудно человеку наедине с собой, и по-прежнему на вес золота твое точное и доброе слово и его нужда в исповеди.

Но и здесь есть место новому, чего я не замечал у «тех» чемпионов. «Эти» очень хорошо понимают ту цену, что уже уплачена ими за добытое каторжным трудом се­годня. А также понимают, что впереди — то же самое — платить еще, платить всегда, платить и платить! «За все уплачено!» — читаю я в их глазах.

Взгляд любимого спортсмена! Мы вдвоем — и нет ни­какой ширмы, и порой, особенно перед решающим боем, мне безумно жаль его, до слез. «В ваших книгах, — напи­сала мне незнакомая читательница, — есть главное — боль за человека». Может быть, но это «они» воспитали во мне это качество.

Листаю дневники прежних лет. Был момент — я ухо­дил из спорта. Но однажды встретил ту, кого опекал мно-

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу 545

го лет назад, и она уговорила меня зайти на ее трениров­ку. Цитирую без единой правки.

«Какое счастье видеть своего ученика мастером! На­стоящего тренера, лидера отличаешь сразу — она видела всех! Он нее шла энергия, и ею она гипнотизировала, под­чиняла. А временами вспоминала обо мне, на несколько секунд подходила ближе — для двух—трех фраз, извиня­лась и возвращалась на свое место, ближе к ним.

— Видите, они совсем другие, но в одном — те же: по-
прежнему ждут, когда на них будут орать, ждут палки. А
если не кричишь, то сразу кончается концентрация. И не
только в спорте, и в театре орут.

— Это типичная картина в работе диктатора, — отве­
тил я, — криком диктатор требует концентрации, а кон­
центрацию надо воспитывать как свойство личности.

— Это... как? — спросила она, буквально впившись в
меня взглядом.

— Ты крикнула, и ученик сконцентрировался на ми­
нуту, на упражнение. Но это его временное состояние.
Только состояние, понимаешь? А надо, чтобы он всегда
был сконцентрирован — ив зале и вне зала. Как лич­
ность! И кричать на него не надо будет.

Она слушала, плотно сжав губы. Потом вспомнила, что они ждут ее (ее крика!), сказала:

— Потом продолжим, хорошо? Это важно хорошо об­
судить.

Я смотрел на нее и видел другого человека. Она тихо (!), но с прежней волей в лице повторила:

— Я жду тишины и внимания.

И они затихли, и улыбки ушли с их лиц. И она продол­жила:

— А теперь договоримся. До конца тренировки я боль­
ше ни разу не повышу голос, но вы, тем не менее, сохра­
ните концентрацию до конца. Договорились?

Они молчали. Они были сконцентрированы! А она, не отрывая от них глаз, двигалась спиной впе­ред, ко мне. И тихо сказала:

— Посмотрите вон на ту девочку, а потом обсудим. —
И ушла от меня. И я услышал:

— Все отдыхаем и смотрим на Лену. Лена, повтори
начало... Смелее иди вперед! Грудью! Гордо иди!

— Хорошо сказала: "Гордо иди", — услышала она от
меня через пять минут.

— Видите, какая она прямая, но выглядит согнутой.
Согнута своей забитостью. Боится выпрямиться. Из про­
стой семьи, папа — маляр. Не может гордо! Это гимнасти­
ка. Здесь сразу все видно: семья, наследственность.

И снова ушла.

А я осмотрел зал (давно я не был в зале) и вдыхал родной воздух. И чувствовал, что оживаю. И завидовал тренеру. В зале провел я одиннадцать лет как спортсмен, затем десять — как тренер. Судьба увела...

Она вновь была рядом. Девочки выполняли заключи­тельный комплекс упражнений, и давался он им тяжело.

— Все-таки, — сказала она, — никто так не работает,
как спортсмен. Муж приходит иногда сюда после репети­
ций своего балета, смотрит и говорит: "Вы что, с ума со­
шли: три часа утром и три часа вечером!"

— И всегда с полной отдачей, — сказал я.

— В том-то и дело».

* * *

Опасная вещь — личный дневник, не могу оторваться. Еще — страницы из того периода моей жизни, вне спорта. И попытка найти тот ненайденный пока ответ.

«А может быть, дело в другом, не столько — в "них", а в том, что связано со мной?» — спрашиваю я себя.

В мой врачебный кабинет стремительно вошли двое мужчин.

— Нам нужен доктор Загайнов.

— Слушаю вас.

— Умирает ваш пациент Нодари. Не выходит из прис­
тупа. Верит только в Вас. Ехать далеко.

— Я готов.

Мы едем в Сванетию. Мотор надрывается, и машина нехотя взбирается все выше, к самым снежным вершинам.

Вспоминаю своего пациента. Неизлечимая эпилепсия. Но, как и всем другим, я сказал ему:

18 Р. Загайнов

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

— Я помогу Вам. — И приступы отступили. Не мучили
его так часто, как раньше. А если случались, то после
выхода из приступа родные привозили его ко мне, и после
серии сеансов он опять два—три месяца жил спокойно.
Едем в тишине. Я думаю о нем. Вижу его лицо с такой
доброй улыбкой. Представляю, как войду в палату, и,
надеюсь, он улыбнется, и я снова включу в работу всю
свою волю, и мы... победим!

Почему же он не выходит из приступа?

— Когда это случилось? — спрашиваю своих попутчиков.

— Две недели назад.

— Две недели?! И с тех пор не приходит в сознание? А
что делают врачи?

— Делают уколы. Нам ничего не говорят.

— Вы сказали им, что едете за мной?
-Да.

— И что они сказали?

— Сказали: «Хорошо».

И снова тишина. Только рычание мотора. Но этот шум не мешает мне, не мешает «собраться». Знаю, что только в таком состоянии можно будет что-то сделать. Потребует­ся сверхусилие, не меньше.

Наконец — больница. Мы быстро входим в старое по­луразбитое здание и далее — в коридор. У входа в одну из палат многолюдно, и я направляюсь туда. Б жизни, в от­личие от спорта, людей больше там, где дела плохи.

Тяжелая минута — глаза родных. Они расступаются и смотрят на меня. И я задерживаю шаг, чтобы успеть отве­тить им взглядом и слегка кивнуть в знак приветствия, молча.

Но это — секунда, не более. Продлись это время — и пришлось бы что-то сказать, быть может — пообещать, обнадежить. Нельзя.

Глаза его закрыты — это первое, что я вижу. И перевожу взгляд на других. Тихо приветствую их и спрашиваю:

— Кто?

— Брат.

— Кто?

— Жена.

Замученные лица и в глазах столько мольбы о помощи. Я начинаю. Склоняюсь все ниже, глажу его небритое лицо и шепчу:

— Нодар, Нодар. — И вот он открывает глаза. И слы­
шу за спиной радостный вздох.

— Нодар, дорогой мой, ты узнаешь меня? — Он всмат­
ривается в меня и качает головой. А губы шепчут:

— Нет.

— Ну как же? — прошу я, — Это твой врач Рудольф
Максимович. Помнишь, ты приезжал ко мне? — Он си­
лится понять или вспомнить и снова качает головой.

— Оставьте нас, — говорю я и слышу за спиной тихие
шаги и звук закрываемой двери. И говорю громко:

— Нодар, я помогу тебе! Подожди немного, прошу тебя.
Все будет хорошо!

Он еще несколько секунд всматривается в мое лицо, даже поднимает голову, но не выдерживает, голова падает на подушку и глаза закрываются.

Я снова глажу его по щеке, слегка даже шлепаю ладо­нью, но он не слышит меня.

Начинаю работать. Смотрю на его тело и внутренне пытаюсь соединиться с ним, войти внутрь его больного организма и дать недостающую ему сейчас силу.

Твой пациент! Еще одна связка слов. Святых! Это озна­чает, что этот человек включил тебя однажды в свой «лич­ный список», — тех, кто всегда поможет, даже в самую страшную минуту. Эта минута наступила. Даю энергию, еще и еще! Добавить энергии — и оживить! Вот — мечта! Хотя бы на время оживить, и человек поверит, что ему может быть лучше, а значит — он может выздороветь! Вот эту мысль вложить в сферу мышления человека, — и чудо может случиться! Так устроен человек. Сколько было слу­чаев, когда пассивные доселе лейкоциты под воздействием сильного чувства или радостной мысли вдруг оживали и набрасывались на раковые клетки, уничтожая их. И люди выздоравливали!

На лбу моего пациента выступил пот. Я так рад это­му! Сейчас это означает одно — меняется его состояние, увеличивается количество энергии в его организме. Про-

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

цеес идет, и это — победа! Пока маленькая, но победа. Хотя пот на лбу ничего не скажет его родным, не пора­дует их.

А я продолжаю работать. Передо мной неподвижное тело. Своим взглядом схватываю его все — от макушки до пальцев ног, — мысленно накрываю его одеялом своего биополя и представляю, как моя энергия впитывается в его тело, в каждую клеточку.

Мой пациент засыпает. Не отключается, а именно за­сыпает. Лицо порозовело, рот слегка открылся и дыхание стало хорошо слышным и глубоким.

Теперь я могу присесть и сразу нахожу его пульс. Ров­ные удары сердца радуют меня, и я долго слушаю их.

— Приезжайте за мной, если будет лучше, — говорю, прощаясь. И киваю всем, обступившим машину. Они все здесь и опять — их глаза.

Но никто не приехал больше оттуда. И еще долго будет тлеть, дотлевать твоя надежда. Каждый день ждешь — стука в дверь, телефонного звонка, телеграммы. Но нет ничего. И так же долго ты будешь носить какую-то тя­жесть в горле и неспособность кому бы то ни было улыб­нуться. И спасение в одном — в том, что знаешь: скорбное состояние есть состояние спасительное. Хорошо, что я знаю это.

Так нужен ли психологу психолог? И, пожалуй, впер­вые я не спешу произнести: «Нет». А ранее всегда разви­вал эту мысль так: «Настоящий психолог справляется со своими проблемами сам, демонстрируя и в этом личный пример».

Но не слишком ли долго на этот раз я ищу ответ на личный вопрос к самому себе: «Что сделала со мной моя профессия?»

Так может быть, дело именно в этом — в пережитом, в сумме пережитого? Когда за человека становится больно всегда...

Все чаще оглядываюсь назад, в шестидесятые годы, но не с целью подведения неких итогов (хотя, быть может, пора), а с назойливым желанием — получить ответ на один вопрос (почему-то не дает он мне покоя): где все те мои друзья и коллеги, кого настойчиво звали тогда в спортивные команды, и мы действительно были нужны, хорошо работали, конкурировали, на конференциях и в переполненных аудиториях блистали в сообщениях и спорах и в неполные 30 лет ходили как мэтры по коридо­рам спортивных ВУЗ'ов в окружении учеников?

«Почему все не так, вроде все как всегда...», — пел любимый в спортивных командах Владимир Семенович Высоцкий.

«Да, все не так, — соглашаюсь я, — ни одного психо­лога не было в российской делегации на Олимпиаде в Ат­ланте». Хотя все как всегда: практически те же, пусть повзрослевшие и постаревшие тренеры, те же сотни и ты­сячи спортсменов, мечтающих о психологической помо­щи, но, как и тренеры, не ждущие ее от профессиональных психологов.

Почему? Что случилось за 30—40 последних лет?..

Одна из лекций моего авторского курса целиком по­священа этой проблеме. С помощью студентов я пытаюсь отыскать единственно верный ответ. В лекции ответа три, и до недавнего времени я искренне считал их самодоста­точными в контексте поставленной проблемы.

Во-первых, утверждал я, виноваты мы, поскольку пло­хо работаем, не оставляем след ни в памяти, ни в душе человека, не рождаем у него потребности продолжать с нами профессиональную дружбу.

Во-вторых, виноваты авторы огромного числа книг по психологии, написанных на полупонятном языке, дале­ких от практических вопросов жизни. Еще более винова­ты авторы традиционных учебников по психологии, дока­зывающие всему научному миру, что психология сегодня не имеет права именоваться наукой.

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

И — в-третьих — виноваты не мы, а время, породив­шее все виды «околопсихологов» (экстрасенсов, колдунов и прочих), которые за последние годы перебывали в спортивных командах и дискредитировали саму идею, саму возможность оказания психологической помощи человеку без стимуляторов, гаданий, разного рода плацебо и про­чих фокусов.

И вот, совсем недавно, начав работу над курсом своих лекций, в частности, в процессе анализа непосредственной деятельности практического психолога, когда я формули­ровал одну за другой ее специфические особенности, и не было им конца, в секунду меня осенила догадка-открытие (на 3-м году моей работы в большом спорте!). Я даже встал из-за стола и отошел от рукописи.

«Боже мой, — сказал я себе, — какая же тяжелая эта работа, как мучительно даются победы (их я вспомнил в этот миг), и как убивают поражения (и усилий не нужно, чтобы их вспомнить)!»

И спросил себя: «Как ты выдержал все это?»

А потом «появились» в моем кабинете все те, о ком давно не слышал и с кем не встречался много-много лет. И чувство вины пронзило меня: ведь я осуждал их за уход в тень, за отказ мне в поддержке, за молчание.

Вот почему их нет рядом, в бою за признание психоло­гии и практических психологов — они не выдержали всех этих специфических особенностей нашей работы! Это было печальное открытие, не оставившее камня на камне от моих сложившихся за эти годы незыблемых установок.

И уже ближайшую лекцию на факультете психологии я начал словами:

— Я хочу предупредить вас: вы выбрали самую труд­ную профессию из всех существующих на Земле. Пока по­верьте мне на слово, а потом, в процессе нашей совмест­ной работы, я постараюсь представить достаточное число аргументов для доказательства своей правоты.

Она — профессия практического психолога — потому и трудная, что никто из вас сегодня не может сказать, что ждет его в итоге и чего будет больше в конце пути — побед, прекрасных, согревающих душу воспоминаний,

настоящих друзей во всех частях мира, или заслуженных и незаслуженных поражений, ошибок, раскаяний в гре­хах, которых не забыть и за которые всегда будет мучи­тельно стыдно, разочарований не только в себе, но и в людях и многого другого.

Итак, в конце пути вы увидите две чаши весов. И если тяжелее будет первая (а там — все ваши победы), то вы получите право сказать себе: «я не зря выбрал этот путь, эту судьбу!»

Но вдруг случится иное, и вторая чаша перевесит, и горечь воспоминаний будет настолько больше, что все ваши победы покажутся вам приснившимися, не компен­сирующими все вами отданное, пожертвованное.

...Что тогда? Кого винить в случившемся? Себя? Судь­бу? Или тех, кто не предупредил вас в свое время об опас­ности?

Вот я и хочу предупредить вас об опасности этой про­фессии, которой я посвятил свою жизнь.

Признаюсь, обе мои чаши полны до краев. Было много побед, но было немало и горестных минут, часов, дней и даже лет.

Уже несколько лет мы не здороваемся с Гарри Каспа-ровым, хотя были близки в свое время, и он не скрывал, что я очень помог ему в один кульминационный момент его первого победного матча с Карповым. Но потом под влиянием своей мамы он отошел от меня, и несколько лет мы не общались вообще. И потому, когда Анатолий Ев­геньевич Карпов позвонил мне в тяжелый момент матча с Каспаровым и спросил: «Вы не могли бы приехать помочь мне?» — я не смог ему отказать.

После того матча Каспаров дал интервью, в котором на вопрос: «Как вы прореагировали на приезд к Карпову психолога Загайнова?» — ответил: «Пусть это будет фактом его биографии».

И если ему будет трудно, я знаю, он никогда не обра­тится ко мне.

И это лишь один эпизод на моем пути длиной в трид­цать лет.

Проклятие профессии

Всегда, когда молодой человек приходит ко мне за со­ветом — идти ли ему в психологи, я вспоминаю Исаака Бабеля, принесшего свой первый рассказ Алексею Мак­симовичу Горькому, который сказал ему:

— Дорога, на которую вы вступаете, усыпана гвоздями преимущественно крупного формата. Так что крови утечет много. — И сегодня я с абсолютной уверенностью повто­ряю эти слова для вас: Крови утечет много!

Дата добавления: 2015-12-07