Н1Ш Щ И |Ц Щ Mi,К 29 страница

есть в этой ситуации только «мы» и «мы — вместе») состо­яния, о том, что кое-что необходимо срочно, пока есть время, исправить, и тому подобное. И лишь затем, после этого пролога, я перехожу к тексту самого сеанса.

...Я вошел, и он встретил меня жестким взглядом и сразу сказал:

— Я уже приготовил постель. — И я понял, что он все
усвоил из последнего урока и уже проделал нужную внут­
реннюю работу. И пролог сеанса я могу опустить. И сегод­
ня я не испугался, как позавчера, когда уже на третьей
минуте (фантастическая у него способность расслаблять­
ся!) услышал знакомое сопение. Этого предвестника сна я
встретил гостеприимно и сразу же сказал:

— Можете немного поспать, но не более десяти минут. —
И уже секунд через десять сопение перешло в легкий храп,
а еще через девять минут пятьдесят секунд (фантастичес­
кое у него чувство времени!) он повернул ко мне голову и
не открывая глаз, спросил:

— Сколько? — Я ответил:

— Пора!

Сразу заняв свое место в первом ряду, достаю ручку и спешу записать навеянное сегодняшним днем. В дебю­те, когда игра развивается медленно, можно многое ус­петь. Но не сегодня, так решил Шорт, применивший новинку. И я отложил блокнот в сторону. Карпов смело пошел на обострение, и Шорт на своем времени тотчас встал и ушел за кулисы, и вернулся с чашкой кофе в руках. Тут же я открыл другой блокнот (его Карпов по­лучит ночью, когда снова сядем мы друг против друга) и записал: «Первая чашка кофе — двадцать пятая ми­нута — после хода "dc"».

Теперь надолго задумался Анатолий Евгеньевич. По­зиция неприятная, это понятно и мне. Все-таки дебют — наше слабое место. И в февральском турнире, и в этом матче постоянно натыкаемся на новинки, и, как правило, в дебюте инициативой владеет противник. Весь расчет на класс нашего шахматиста, что он рано или поздно в глу­боком миттельшпиле переиграет, запутает, обхитрит.

Проклятие профессии

Поражение

— А что мы можем сделать? — опять слышу традици­онный контрвопрос нашего тренера, — не хочет он ничего другого играть! А они все знают, что он играет только Каро-Канн и Испанскую и всегда готовят что-нибудь но­вое. А всего не предусмотришь.

Может быть, он прав. Но пока я спокоен. Знаю, что в таких матчах, как бы ни был разыгран дебют, все решает игра шахматиста на третьем и четвертом часах игры, его запас сил и та самая «собранность до конца».

Сейчас идет второй час, и волнует меня пока другое. Сегодня звонила его жена. И он был задумчив, когда я пришел к нему после их шахматной работы. Не угнетен, а именно задумчив. Я не задавал вопросов, он сам расска­зал мне о том, что маму выписали из больницы и опера­ции не потребовалось. Это хорошо. Рассказал, что слома­ли дверь на площадке их этажа. Это нехорошо, но на его состоянии это не отразилось. А что же отразилось? Что погрузило его в думы, совсем не обязательные сегодня, за три часа до начала партии?

Вы скажете: виноват я — не отключил телефон. От­ключил, снял трубку еще с вечера, но во время шахмат­ной работы она была положена на свое место. Он всегда ждет звонка от жены, как и все мы.

Все эти годы я детально изучаю соревновательный (всегда чрезвычайно важный) день спортсмена. И давно установил, что в этот день ничего случайного произойти не может» а все вроде бы случайное при объективном анализе оказывается закономерным. А происходит в этот день именно то, что уготовано человеку судьбой, все, что он заслужил на сегодняшний день своей жизни. И идет это от людей. Друзья и враги, какие свои тайные и не­тайные желания направляете вы в адрес того, кого любите или ненавидите, кому сегодня и без всего этого так труд­но? Каждый день с утра до вечера газеты, радио и телеви­дение напоминают нам адрес — Испания, Линарес — и возбуждают энергию миллионов людей, а она — как доб­рая, так и злая — не ведает расстояний. Но какой боль­ше, кто знает? Какая из них вселилась сегодня в его жену и подтолкнула ее на это решение — обязательно

дозвониться и рассказать своему мужу все то, что я знаю, а также то, что не дано мне знать? Ответ на этот вопрос мы получим через несколько часов.

А пока есть время, и я расскажу поразительную исто­рию, случившуюся с Сергеем Бубкой в Сеуле — на эту же тему. На сеульской Олимпиаде, как считает Сережа, все хотели его поражения от Гатауллина. Особенно руководи­тели нашей сборной) а также многие спортсмены, да и зрители — любители сенсаций — тоже. Их злую энергию он ощущал беспрерывно, и каждый прыжок давался ему исключительно тяжело. Причем пресс чужих глаз не ос­тавлял его в покое даже на скамейке, где располагались прыгуны в ожидании своей очереди.

— И когда оставалась последняя, все решающая по­
пытка, — привожу часть рассказа Сергея дословно, — я
их всех обманул.

— То есть? — спросил я его.

— Я ушел из сектора, сделал зигзаг по футбольному
полю и лег сзади другой скамейки, и они потеряли меня из
виду. Я почувствовал это, будто стало легче дышать. И
выскочил на линию разбега сразу, как меня вызвали. Я не
дал им время найти меня глазами. И тут же ветер подул в
спину, я поймал его и даже не стал концентрироваться, а
сразу побежал.

Тренер Виталий Афанасьевич Петров так дополнил рассказ своего спортсмена:

— Я тоже потерял его. И вдруг вижу — он уже на
линии разбега и сразу побежал. Причем бежал коряво, не
так, как всегда. Думал, со мной будет инфаркт.

Профессиональные люди говорили по этому поводу примерно одно: «Великий спортсмен всегда найдет свой шанс». Я согласен с этим. Вряд ли кто другой (разве что Карпов) сделал бы все так, как сделал Сергей Бубка — с позиции силы и единственно верными ходами.

Но... еще и ветер подул в спину! И подул в ту единствен­ную секунду (не минуту!), когда это было необходимо!

Чья-то добрая воля (не матери ли?) не оставила его одного в ту секунду в далекой Южной Корее! Какой же силы она была, если одна победила всех! Вероятно, это и

Проклятие профессии

Поражение

была сила любви, а дана она человеку, в отличие от сове­сти, чтобы облегчить его жизнь.

Вот и пошел третий час игры, от которого зависит так много. Потом пойдет четвертый, а от него зависит еще больше, а затем, если соперники не уложатся в сорок хо­дов, будет пятый и шестой часы, когда будет все решаться! Сорок минут думал Анатолий Евгеньевич над ходом и, сделав его, сразу покинул сцену, и вот, только что вер­нувшись, сразу нашел меня глазами, и я не прозевал его взгляда и слегка кивнул в ответ, что означало: «Я здесь!» И он снова погрузился в раздумье.

Убежден, что в зале обязательно с первой и до послед­ней минуты должен находиться хотя бы один «свой» чело­век, на кого можно бросить взгляд, пусть раз—два за всю партию, но всю партию ощущать его, этого человека, ря­дом. В эти тяжелейшие часы испытания и одиночества этот человек представляет здесь всех «своих», кто разбро­сан сейчас, быть может, по всему свету, за тысячи и тыся­чи километров, но все они связаны вот с этим человеком, в этом зале, в этом первом ряду. И может быть не «его» (его и не его!) видит он, когда находит его глазами! И не «я здесь» сказал ты ему своим ответным взглядом, а — «мы здесь!» Вот в чем дело!

А теперь о том, что пришлось пережить в связи с моим постоянным местом в первом ряду. Сразу же после матча во многих западных газетах появились статьи, упрекав­шие меня в том» что я располагался в первом ряду специ­ально для того, чтобы гипнотизировать Шорта и таким образом мешать ему. И наш «Советский спорт», в послед­ние годы успешно специализирующийся на ловле подоб­ных «уток», тут же (еосьмого мая) опубликовал выдерж­ки из этих газет, назвав свой материал «Шорт в сетях дьявола».

Я объясню, как действительно развивались события. На первой же партии я увидел (а изучать зал моя обязан­ность), что, во-первых, зал маленький и хорошо просмат­ривается со сцены. Второе — в зале находятся в основном

заинтересованные лица: жены Шорта и Тиммана, тренеры и западные журналисты, то есть все те, кто против нас. А значит, в течение четырех или шести часов мой шахма­тист, иногда оглядывая зал, будет видеть только «чужих». И третье — ряды стульев находятся у самой сцены, то есть хочет — не хочет шахматист, но он будет постоянно ощу­щать близость зрителей и даже слышать их дыхание, а также ощущать визуальный пресс болельщиков.

Взвесив все это, я и принял решение — сидеть как можно ближе к сцене и точно напротив него. Я специ­ально приходил за час до партии и занимал нужное мне место.

Кстати, уже с четвертой партии рядом со мной в пер­вом ряду всегда сидели жена Шорта и прибывшая к тому времени в Линарес его мама.

Так что, делая see это, думал я только о своем шахма­тисте и о том, как помочь ему.

Но в любом случае это была борьба, психологическая борьба. И называется она «борьбой за зал», и недооцени­вать ее нельзя.

* * *

Шорт больше не заказал ни одной чашки кофе.

Итак, завтра две отложенные партии, и оое надо спа­сать.

Естественно, я свободен. Идет ночь и идет анализ. А передо мной мой дневник и надо, пока есть время, все зафиксировать. Но не хочу даже думать о шахматах. А то действительно можно сойти с ума.

И я возвращаюсь к другой (не шахматной) главен­ствующей сегодня в моих размышлениях теме, и этой темой я хотел бы завершить свою работу сегодня. И по­раньше уйти к ним и попытаться уговорить его лечь по­спать хотя бы на пару часов. На большее сегодня вряд ли можно рассчитывать.

...Тема эта — «добрая воля», защищающая человека от «воли злой», от врагов и завистников, болезней и не-

¹

Проклятие профессии

Поражение

счастных случаев, от не-фарта. Дело не в количестве лю­дей, любящих тебя (конечно, чем больше, тем лучше), а в качестве, силе этой любви, направляемой в твой адрес, где бы ты ни был. И тогда любовь (настоящая!) одного челове­ка (не сам человек, а его любовь, энергия любви) стано­вится твоим ангелом-хранителем. И если это так, то зада­ча ясна. Необходимо при жизни заслужить (да, заслужить своим отношением!) любовь хотя бы одного человека! Это и есть та крепость, которую должен, а точнее, обязан, за­воевать человек — как главную жизненную ценность, как '^. свою самую большую победу!

Итак, вмазать белыми не удалось, и значимость завтрашнего доигрывания резко возросла. Еще вчера, сидя в зале, я понял, что опять может стать пробле­мой ночной сон, чего не было бы, выиг­рай мы сегодня.

И вот ночь прошла. Что могу сказать я о ней и на что надеюсь в ожидании встречи со спортс­меном, когда один взгляд на его лицо ответит сразу на ряд вопросов: выспался ли, в хорошем ли настроении пребывает сейчас, не простужен ли (чего мы всегда опа­саемся) и как ждет доигрывания? Последний вопрос и есть самый важный. Никто лучше самого шахматиста не знает истинной оценки позиции и шансов на спасение. И то, к чему пришли в своем анализе секунданты и сам шахматист вчера поздно вечером, сейчас уже не так важно. Его мозг продолжал аналитическую работу всю ночь. И скоро (сейчас — одиннадцать), совсем скоро мы узнаем его приговор.

В последние дни у нас установился такой режим: сразу после ужина, в районе десяти—одиннадцати, я иду спать и, как школьник, исправно засыпаю. Карпов будит меня теле­фонным звонком, говорит: «гуд монинг», — и я иду к нему. Этой ночью я проснулся сам. Было два часа пятнад­цать минут. Я выглянул во двор отеля. Во всех окнах,

кроме двух, свет был погашен. Так и должно было быть, и я стал одеваться.

— Ну что? — первое, что спросил я у него, когда при­
шел вторично, и тренеры были отпущены, но не спать, а
продолжать анализ у себя в номерах. А утром состоится
сверка анализов и будет это продолжаться до пятнадцати
часов двадцати пяти минут. И времени ни на какие сеансы
не будет. И за пять последних минут будет торопливо что-
то съедено, кое-как повязан галстук, руками за секунду
поправлены волосы и — бегом в зал, где ждут две отло­
женные партии, и в той и другой предстоит жестокая борь­
ба. Потому что — «не ясно». Такой ответ получил я на
свой вопрос: «Ну что?»

Я смотрю на покрасневшие белки глаз (верный при­знак высшей степени утомления Анатолия Карпова) и уже не темные, а фиолетовые круги под глазами, и вспоминаю свои наблюдения за Шортом. Он почти не вставал во вре­мя партии и постоянно покашливал, лицо побелело.

— Он не болен? — спросил я.

— Нет, он всегда такой, когда устает, — ответил Ана­
толий Евгеньевич.

И нет впереди никакого просвета (новая партия — уже завтра), то есть паузы, выходного дня, хотя бы часа без шахмат и без раздумий о счете и о том, сколько осталось партий, и сколько из них черными, и не дойдет ли дело до дополнительных партий, и самая страшная мысль — не проиграем ли матч? Забыть бы обо всем этом хотя бы на один день! Не отдохнуть (это невозможно в разгар матча), а хотя бы отойти от накала борьбы и темпа матчевой жиз­ни. Впереди маячит только наш единственный тайм-аут. И все чаще мы вспоминаем о нем. Но не будет ли ошибкой — брать его? Не лучше ли нас отдохнет в этот день наш сопер­ник? И еще это будет зависеть от положения в матче, а оно уже завтра может измениться.

Лишь бы не проиграть ни одной из двух. Боюсь нового потрясения, а иначе, и это очевидно, переживать пораже­ние Анатолий Карпов не умеет.

Три часа двадцать минут ночи. Слышу шум и сразу выхожу в коридор встретить тренера. Говорим шепотом.

Проклятие профессии

Поражение

:

■■

— Ну как?

— Плохо.

— Партии спасаем?

— Одну нет.

— Ой! — вырвалось у меня.

И мы прощаемся до завтрашнего — страшного для нас дня.

Что ждет от нас спортсмен в такую минуту? От нас, одного—двух человек, призванных по долгу службы и совести быть с ним рядом, и прежде всего — в такую ми­нуту? Что ждет он? Доброго и точного слова, сочувствен­ного и все понимающего взгляда, уверенного и успокаива­ющего жеста? А может быть, будет достаточно таких же синяков под глазами, как у него, и в этом он увидит сопе­реживание? Не знаю. Иногда не знаю, что сказать! И ни­чем не может помочь мне мой жизненный и профессио­нальный опыт.

Всего десять шагов предстоит пройти мне по кори­дору, и я замедляю шаг. Все-таки, что скажу я сейчас? Другое дело — перед партией! Сколь бы сложной она бы ни была, но результат ее не предопределен, а значит — будем бороться, и до конца, и ясно, каким мне быть в этот момент, и нетрудно найти нужные слова. Но сейчас — совсем другое дело. Предопределено поражение, и не к чему призывать — ни к отдаче в борьбе, ни к смирению с неизбежностью.

Че1эез три секунды я войду и увижу его вопрошающий взгляд. Но нет во мне сейчас ни одного слова!

«Усыплю его сегодня! И во что бы то пи стало!» — даю себе клятву и открываю дверь в его номер.

«Что будет, то будет!» — говорю я себе и располага­юсь на своем привычном месте в первом ряду зрительного зала. Сегодня меня мало интересует само шахматное дей­ствие (что будет, то будет), и я открываю блокнот.

Как мы бываем наивны! Как рады обмануть себя преж­девременной надеждой! Еще два дня назад, когда счет стал 2:1, я думал — победа близка. Так я думал позавчера, а

сегодня на «трезвую» голову понимаю, как трудно сделать каждый следующий шаг к победе, как трудно отобрать у Шорта каждое следующее очко, как далека она — оконча­тельная победа!

Вспомнил в связи с этим интервью Марка Спитца, его великолепные слова в ответ на вопрос:

— Что изменилось в Вас за четыре года между Мехико
и Мюнхеном? (он и в Мексике в 1968-м году обещал выиг­
рать семь золотых медалей, а выиграл всего две, и то — в
эстафетах).

Ответил он так:

— Я стал на четыре года умнее и на четыре года лучше
плавать. — Прекрасно сказано! Именно на четыре года он
стал плавать лучше, а не на какое-то число секунд! Он
стал соревноваться как истинный чемпион! И выража­
лось это ке в секундах, а в том, что отличает чемпиона от
всех других, то, что объединяет таких людей как Марк
Спитц и Анатолий Карпов, и мужество в том числе и в
первую очередь!

Да, мужество — в первую очередь! Об этом качестве великого спортсмена думаю я сейчас, наблюдая за поведе­нием Анатолия Карпова на сцене. Он вновь собран и пре­дельно внимателен в эти минуты, и поглядывая на него, Шорт ниже склоняется над доской и тщательно обдумыва­ет каждый свой ход, проверяет себя.

А я возвращаюсь к своим мыслям. Сейчас они — из разряда критических. Сколько же можно эксплуатировать свой талант и свое мужество, и тратить их, как и свое здоровье, в беспрерывных сверхусилиях самого боя! Ведь если найти применение даже малой части своего характе­ра бойца, той же воли, и наладить повседневный образ жизни — сделать его хотя бы полупрофессиональным (об абсолютном профессионализме я и не мечтаю, да он, кста­ти, при столь огромном таланте может и не понадобиться), тогда и необязательными будут столь частые сверхусилия, медленно, но верно разрушающие нервную систему и здо­ровье в целом.

■ ■..

Проклятие профессии

Поражение

Есть вещи, которых, сколько ни стараюсь, донять не могу и принять тоже. В четырнадцать пятьдесят я вы­шел на пять минут (в пятнадцать начинался наш; сеанс) достоять на солнце. И увидел Яна Тиммана, спешащего в отель со свертками в руках, на свою партию полуфи­нального матча на первенство мира, в случае победы в котором его ждали сто тысяч долларов и выход в фи­нал, а в финале такая же сумма была гарантирована даже при поражении. И это — один из сильнейших грос­смейстеров мира, участник финального матча претенден­тов прошлого цикла!

Где был он за сорок минут до начала сегодняшней очень важной партии, в которой при счете 2:3 необходимо было исдользовать белый цвет и попытаться сравнять счет? Ведь матч короткий и «белых партий» останется всего две.

Что там было — в этих свертках? Что приобрел он — житель Голландии — в маленьком провинциальном Лина-ресе, какой дефицитный товар? Что оказалось важнее се­годняшней партии?

Это был пример преступного непрофессионализма. Преступного, потому что спортсмен забывает (а быть мо­жет, не думает совсем), что его спортивный результат нужен не только ему одному. Есть еще люди, которым он «обязан», кому его победа ничего не дает, кроме простой человеческой радости, но если нет и ее, то их жизнь, складывающаяся порой и без этого не слишком счастливо, омрачена, и бывает — надолго. Это и есть все те, кто видит своего любимца и героя только на экране телевизора и страницах газет, кто молится на него и чья добрая энергия оберегает его от энергии злой, оберегает повсюду — и на шахматной сцене, и на борту самолета, везде и всегда.

И есть еще люди, те же помощники, кому победа, в отличие от вышеназванных, дает многое, и не только в материальном аспекте, а чисто профессионально. Лично мне, например, крайне важно выиграть этот матч, потому что будет продолжаться моя сегодняшняя жизнь, украшен­ная большой целью — дойти до Каспарова и победить его.

А в случае поражения занавес этой перспективы мо­ментально будет опущен, и такое ощущение во мне сейчас, что я к этому не готов. Мне уже не тридцать лет, и меня не взволновал вторичный телефонный звонок от президента известного футбольного клуба (о чем сообщила мне вчера жена), где ждут меня с января.

Ну ладно — я. Но сам-то Анатолий Карпов! С буду­щей (в случае поражения) пустотой жизни, пока вообще незнакомой ему, справиться будет неизмеримо сложнее. Почему же и он, как и его собрат по профессии Ян Тим-ман, не думает об этом? И у меня назревает уже почти нестерпимое желание сказать ему в глаза примерно сле­дующее:

— Что же ты, Анатолий Евгеньевич, делаешь? Почему каждый день готовишься к партии при включенном теле­визоре? Почему во время матча занимаешься массой не­нужных дел, получаешь и посылаешь какие-то факсы, названиваешь в разные города и страны, наносишь визи­ты и принимаешь гостей? Почему ты сознательно непро­фессионален, то есть все понимаешь, но делаешь наобо­рот, назло себе и всем нам?

Задам ли я эти вопросы и когда? После проигранного матча (что было бы заслуженным наказанием) их будет задавать поздно. Задавать сейчас — означает усложнить, и решающим образом, нашу налаженную в плане обще­ния жизнь.

«Что делать?» — и у нас этот вечный вопрос.... Я посмотрел на сцену, и мне показалось, что и Ана­толий Карпов ищет ответ на тот же вопрос «что делать?» Шорт точно ведет доигрывание и его победа близка.

А я не могу успокоиться и продолжаю тему. Совсем недавно нами (не снимаю и с себя вины) был проигран крупный турнир, где после семи туров с пятью очками лидировали Карпов и Каспаров. Причем последние три партии Карпов выиграл в своем прежнем «беспощадном стиле» (так охарактеризовал его игру корреспондент «Известий» Юрий Васильев). И выиграй он следующую партию, турнир мог сложиться совсем по-иному. И он мог выиграть эту партию в один ход, но не сделал его и

Проклятие профессии

Поражение

проиграл, и пережил потрясение, оправиться от которо­го так и не смог до конца турнира.

Что же или кто помешал Анатолию Карпову сделать простой и очевидный (его видели все) ход? Об этом раз­мышлял я, тоже потрясенный этим обидным поражением, и пришел к выводу, что, вероятно, тот, кто все видит. А видел «он» в последнюю перед той партией ночь, как Ана­толий Евгеньевич до двух часов ночи занимался посторон­ним делом, о предстоящей партии не думал, а значит (так решил «он») — победу в ней не заслужил.

Кстати, встречались в той партии два героя этих стра­ниц, два непрофессионала — Ян Тимман и Анатолий Кар­пов. Как я не хотел бы, чтобы они были наказаны в этих матчах* Не потому, что я против Юсупова, но финальный матч с ним может оказаться более сложным — и именно но этой причине; как профессионал Юсупов значительно превосходит названных «любителей». А разница в данном качестве особенно дает о себе знать (это известно) в матче, в борьбе один на один.

И хочу завершить еще одну мысль, вытекающую из предыдущей. Реально ли воздействовать нужным образом на того, кто много лет был на самом верху общественной оценки и прочно вжился в этот почитаемый всеми образ? Удавалось ли это кому-либо и с кем конкретно, хотел бы я знать? Возможно ли это? Если да, значит, возможно решение такой грандиозной практической задачи как ре­конструкция личности, ее психологическое обновление, суть которого в переходе с «неба» на «землю»!

Судьбу человека я изучаю не из любопытства, а еще и профессионально- Меня давно занимает такая пробле­ма как соотношение в движении человека вперед его ра­боты над собой и неких внешних сил, подталкивающих его к цели или, наоборот, мешающих ему на пути к ней. Все чаще, изучая судьбы близких и хорошо знакомых мне людей, я убеждаюсь, что «вперед», так сказать — к горизонту (и не имеет значения такой фактор как его по­стоянное удаление) подталкивает их нечто бессознатель­ное, не поддающееся анализу, и этого анализа, как и всего объективного, не признающее. «Цель — ничто,

движение — все!» — нетрудно прочесть в их глазах. И порой уже давно ясно всем, кто знает такого человека и экелает ему добра, что пора остановиться, завершить эту гонку, а еще лучше — развернуться на сто восемьдесят градусов и пойти назад, к себе прежнему, и вернуть все то, что растерял по дороге, а главное — себя, все то лучшее, что было в нем, в его личности, и снова быть со всеми теми, кто был близок раньше и кем он легко пожертвовал ради тех, которые были только попутчика­ми (чаще всего случайными) в выбранном марафоне.

Часто такая остановка была необходима не только личности, но и организму. Далеко не у всех хватало здо­ровья, чтобы выдержать и длину дистанции, и ее темп, и они сходили с дистанции навсегда.

Так вот, меня очень занимает один вопрос (ответ на другой: «Возможно ли помочь человеку реконструиро­вать свою личность ради движения вперед, к успеху, к победе?» — я знаю: «Да, возможно!», и имею доказа­тельства): может ли личность, много лет рвущаяся к победе, сказать себе сначала: «Стоп!» и остановиться, и как следует подумать, потом принять решение и... сде­лать шаг назад?

Почему я, сколько ни вспоминаю, так и не могу при­помнить ни одного примера? Не потому ли, что человек оказывается неспособным на своем личностном уровне принять это — оказаться, как когда-то вначале, среди всех, в общем строю. И не потому ли предпочитали даже расстаться с жизнью ее бывшие победители, посчитавшие оставшуюся ее часть недостойной их прошлого, не имею­щей цены в настоящем и в будущем? И не потому ли так быстро сгорают, уйдя на отдых, люди, активно действо­вавшие в жизни?

Кому удавалось и как? Мне крайне важно знать это, поскольку не исключено, что в «истории» с Анатолием Карповым будет необходимо осуществить именно зто — изменить его психологию, трансформировать его «лич­ность чемпиона» (а она, конечно, и сейчас остается та­кой) — в «личность претендента», изучающего и более объективно оценивающего себя, способного снова рабо-

Проклятие профессии

Поражение

тать над собой и учиться у других. То есть встать в общий строй, спуститься с пьедестала хотя бы на одну ступень ниже и правильно пережить это.

Сейчас мне представляется, что это имеет значение для всей оставшейся жизни Анатолия Евгеньевича Карпова.

* * *

Однажды я делал такую попытку, и она не удалась мне. Это было с Ноной Гаприндашвили. Мы начали нашу совместную работу в трудный момент ее биографии — пос­ле поражения от Майи Чибурданидзе, которого она никак не ждала и пережила как трагедию.

Далее последовали два неудачных турнира, — она дол­го не могла взять себя в руки. Затем, это было в декабре 1979 года, все сильнейшие заявились в чемпионате СССР в Тбилиси, куда я в том году переехал на постоянное место жительства. После первых двух туров Нона Терентьевна имела ноль очков, причем во втором туре в партии с Леви­тиной просто подставила ферзя.

— Что нужно сделать? — спросила она меня после той
партии.

— Необходимо делать сеанс на концентрацию перед
партией, — ответил я.

И мы начали со следующей партии. Бог был со мной тогда почти всегда, и она выиграла четыре партии под­ряд. И в целом турнир провела хорошо, разделив с Май­ей Чибурданидзе и Наной Александрия второе—четвер­тое места.

Далее была уверенная победа в матче претенденток с Нино Гуриеля. И вот — следующий, уже полуфиналь­ный матч (Чибурданидзе — совсем близко!) с Наной

Иоселиани.

Сразу скажу, у меня от нашей работы остались самые лучшие воспоминания. Нона Гаприндашвили была про­фессионалом самого высокого уровня. Все в ее семье было построено так, чтобы создать ей наилучшие условия для работы над шахматами. Никто не мог прийти к ним до­мой, если предварительно время визита не было согласо­вано. И сейчас Нона Терентьевна была согласна делать

все, лишь бы дойти до Майи Чибурданидзе. «Мне бы толь­ко дойти!» — эти слова я слышал столь часто, что уже не забуду их никогда. Это было ее целью и мечтой, и эта цель объединила нас тогда. Я искренне верил, что Нона взяла бы реванш тогда, а для нее было важно видеть и чувство­вать мою веру.

Дата добавления: 2015-12-07