|
Читайте также: |
Пушистый снег мягко опускался на мокрый асфальт и мгновенно таял. Я посмотрел на часы и поздравил себя с Новым годом. Во Франции было 22-00, у нас — 0-00.
Проклятие профессии
Поражение
Он вышел и внимательно посмотрел мне в лицо. Я выдержал его взгляд, пытаясь вложить в свой как можно больше спокойствия.
— Садитесь вперед, — сказал он и сел на заднее сиденье. Долго ехали молча, я не хотел навязывать диалог. Через пару минут он заговорил, и я сразу развернулся к нему.
— Какой-то не-фарт опять. Ведь переиграл его страте
гически.
— Надо было сыграть «Ь4»? — спросил я.
— Ну конечно! И у него было бы явно хуже».
— А почему Вы сыграли «с4»?
— Затмение нашло, — ответил он, зарылся в свой
шарф и опустил глаза.
Я снова смотрел вперед, на дорогу. Рассматривал новогоднюю ночь, пытаясь найти ее отличительные черты, и не находил.
«Ну и хорошо», — сказал я себе. И вспомнил тот, предыдущий Новый год, когда я тоже был далеко от дома, и год был в целом удачным... «За исключением концовки, — тут же я поправил себя.
Но разве последние четыре партии можно считать поражением? И я снова повернулся к нему.
— Анатолий Евгеньевич, я сделал два вывода. — Я
держал паузу, и он медленно поднял на меня глаза.
— Во-первых, с ним можно бороться.
— Конечно! — как-то радостно-облегченно сразу отве
тил он.
— Во-вторых, когда Вы готовы в плане дебюта и
плюс обеспечено хорошее состояние, выиграть у Вас
невозможно.
Он внимательно слушал. И я продолжал:
— Значит, задача ясна. Надо за эти три года подгото
вить двенадцать черных партий. Вот и все!
— Правильно, — согласился он.
— В глубине души он Вас боится. Те первые месяцы
Вашего первого матча, когда Вы вели 3:0, 4:0, 5:0, оста
лись в нем навсегда кровоточащей раной. И когда Вы
опять играете в свою силу, он вспоминает тот матч.
— Да, вероятно, это так.
_ Вот если вспомнить двадцать третью партию. Даже
внешне Вы преобразились. От Вашего облика шла огромная сила. Я даже вспомнил матч 1974 года. Вот таким были Вы тогда!
— И партия была в одни ворота, — сказал он.
Мы снова помолчали. Потом он медленно произнес:
— Что плохо, в моей группе кроме Вас и Миши Под-
гайца никто не верит в саму возможность победы над Кас-
иаровым. Они не говорят, но я чувствую... по их отноше
нию к делу.
...До французского Нового года оставалось минут семь. Все молча сидели по углам. Бутылки стояли на подоконнике и казались ненужными. Жена Анатолия Евгеньевича с заплаканными глазами быстро накрывала на стол,
Я сказал:
— Я, пожалуй, пойду.
Мы вышли в коридор.
— Вы будете в конце января в Москве? — спросил
Карпов.
— Постараюсь.
— Было бы хорошо. Надо все обсудить. Сделаем ко
роткий сбор. Я вызову Мишу. Надо работать!
— Конечно! — радостно поддержал я его.
— Может быть, останетесь? Выпьем шампанское.
— Нет, спасибо. Надо собраться и хоть немного по
спать. В шесть утра я уже должен быть на вокзале.
Мы пожали руки. И вышли на улицу.
— Я уезжаю в состоянии абсолютной уверенности. В
1993-м году выиграете 13:8. Как Ботвинник у Таля.
Он улыбнулся. Сказал:
— Да, надо его прибить.
— Это то, что я хотел бы услышать на прощание.
И мы рассмеялись.
— Так сможете приехать в конце января?
— Постараюсь.
Новогодняя ночь была тихой. Я шел по пустой улице. Было ровно двенадцать. Иду по дороге. Что это значит? Не ждет ли меня такой же весь год — в пути и раздумьях?
Проклятие профессии
Поражение
И сразу вернулась та мысль — о себе. На чем прервалась она? И я вспомнил: на том, что чудес не бывает, и пришло то время, когда ты поверил в это. Ты поверил, но в последние годы скрывал это от других, от тех, кто по молодости готов верить во все, и в том числе в чудо,,и потому готов идти на любые жертвы ради того, что зовется победой. «Так надо, — всегда в часы таких раздумий говорил ты себе, — только человек, верящий в чудо, способен ради него — этого чуда — на сверхусилие, на то, чтобы быть сильнее себя, на подвиг!»
Так что же, я обманывал их все эти годы? Как сегодня пытался обмануть Анатолия Карпова, вновь призывая его на тот же путь жестокой борьбы и новых жертв ради будущей весьма проблематичной победы. Да, я делал все это и, более того, считал это своим профессиональным долгом, хотя это мучило меня как еще одно проклятие профессии. А может быть, это проклятие не профессии, а всей твоей прожитой на сегодня жизни, как и у Станислава Жука? Когда ты лучше всех других знаешь, что можешь далеко не все. Да и возможно ли абсолютное совершенство в чем бы то ни было? Не исключено ли совершенство как реальность? И может существовать лишь как некая относительность? И не лежит ли это положение в основе беспрерывности жизни и жизненной эволюции, любого прогресса?
Мне казалось, что сейчас я многое понял, но от понимания не становилось легче. Данный переход от частного к общему и вновь к частному был слишком болезненным для конкретного человека, в данном случае — для меня, бросившегося в годы своей юности, своего старта, вслед за такими же безумцами в погоню за совершенством в своей профессии и отдавшего, как и все другие, ради этой мечты (да, скорее мечты, чем цели!) многие и лучшие годы своей жизни. «Чувствовать себя обманутым!» — вот как можно определить это проклятие и профессии и жизни.
Я шел совсем медленным шагом. Я сознательно замедлил свой шаг. Было важно додумать эту мысль. Я и хотел и не хотел, чтобы она окончательно и фатально убедила
меня в случившемся со мной. Хотел — потому что пора, наконец, разобраться в себе, а главное — в том, куда идти дальше и... зачем? И — не хотел, потому что что-то во мне не соглашалось, не хотело соглашаться (!) с логически выверенной мыслью. Я видел эти две чаши весов, и они колебались.
В темноте слабо освещенной улицы я разглядел очертания своего отеля. Но не хотелось прерывать ход моих размышлений, и я продолжал свой путь. Было ощущение, что эти трезвые новогодние мысли завершатся не только поиском истины, но и принятием решения, имеющим для меня сегодня глобальное значение.
Растут дети и все больше отвыкают от меня, все меньше мое влияние на них, — и потяжелела чаша весов, где скопилось все «сознательное». Но «та» чаша отчаянно сопротивлялась и не хотела сдаваться. И, кажется, она просила о помощи. Но чем сейчас я мог помочь ей?
И вдруг! Да, это было фантастическое «вдруг»! Я услышал в ночи ровный звук беговых шагов, и из темноты перпендикулярно идущей улицы вынырнули две фигуры. Они бежали в хорошем темпе, это был настоящий тренировочный кросс! Это были настоящие профессионалы! Только они, я знаю это, ради фарта в предстоящем году бегут кросс в новогоднюю ночь, встречая таким образом свой Новый год, не изменяя себе и этой ночью!
И увидев меня, они подняли руки и закричали что-то по-французски. И я закричал им по-русски:
— С Новым годом! — И тоже поднял руки.
Я стоял и смотрел им вслед. Я улыбался и не мог остановить свою улыбку. И сами всплыли в памяти стихи Высоцкого:
Но вспять безумцев не поворотить.
Они уже согласны заплатить
Любой ценой и жизнью бы рискнули...
Я не хотел идти в свой номер. Продолжал стоять и смотрел туда, где скрылись в темноте мои путники в ночи. Я стоял на перепутье двух дорог.
Проклятие профессии
Поражение
| апреля |
Долгий телефонный звонок — как сигнал тревоги. Все подняли головы от доски и смотрят ему в лицо. Ждут. Чем закончится этот разговор с Москвой? Какие новые проблемы приготовили московские друзья для Анатолия Карпова за
неделю до матча? И здесь, в Марокко, они нашли его и уже три дня звонят беспрерывно.
После каждого разговора он обычно замолкает надолго и два—три часа словно носит в себе что-то, обдумывает. И к шахматам уже не прикасается в этот день.
— Погуляем? — обращается ко мне.
И мы идем в город. Слоняемся по тем нее улицам (выбора в маленьком курортном городе нет) и в этих прогулках больше молчим. Я не трогаю его вопросами, жду, когда заговорит сам. Но в эти дни он молчалив.
Подходит к концу наш последний период подготовки. Скоро отъезд в Испанию, к месту боя, и всем нам ясно, какие мысли доминируют все больше, и не надо лишних вопросов, как не надо отвлекающих от главных раздумий бесед, и так же не нужны какие-либо целенаправленные внушения, в которых нуждается почти каждый спортсмен, но не он, прошедший в своей спортивной жизни все, буквально все, и знавший все обо всем.
Я возвращаюсь в своих мыслях к последнему телефонному звонку и опасаюсь сейчас, как бы он не испортил нам сегодняшний рекордный кросс, как только что испортил шахматную работу.
Вчера мы решили завершить этот сбор рекордным по времени бегом и как бы поставить восклицательный знак на всей проделанной здесь работе. Я уже не раз сегодня представлял, как в последний раз побежим мы по жесткому мокрому песку океанского пляжа, и опять он будет набирать и набирать скорость. Но не потому, что так уж хочет установить рекорд. Причина в другом — закончить, и как можно быстрее, это ненавистное ему занятие — бегать!
— В Вашей работе бег — панацея? — спросил меня
однажды опытный шахматный тренер.
— Не совсем так, — ответил я ему, — бег — это лишь средство. А панацея — регулярное волевое усилие, которое шахматист вынужден делать, поднимая себя ежедневно на этот бег. Ежедневное волевое усилие, тем более если с него начинается рабочий день человека, со временем преобразует психику в целом, делает боевой настрой величиной постоянной.
Я действительно убежден, что суть данного феномена в этом. Кроме Ноны Гаприндашвили бегали (вернее, включали бег в свою подготовку) все, с кем я работал в шахматах: и Виктор Корчной, и Нана Александрия, и Сергей Долматов, и Нана Иоселиани. И все улучшали свои результаты — не в беге, разумеется.
И снова об этих звонках. Если не сорвется наш сегодняшний кросс, то я к ним отнесусь не только критически, но и увижу в этом некое положительное значение — как бы появление тех самых «темных сил», которых обычно притягивает тот, кто находится на верном пути. Они (эти «темные») всегда устремлены к тому, кто нашел истинный для себя путь. И не только для себя, но и для всей Вселенной, для общего порядка в ней, торжества всего доброго и правильного. А в таком мире, если он наступит когда-нибудь, «темным» не будет места, ибо не будет людей, которые им подчинятся и пойдут за ними.
Итак, мы на верном пути — раз «они» появились. Но надо не только радоваться, но и не ослаблять внимания как к спортсмену, так и ко всему, что его окружает. Знаю, что бороться «они» (наши «темные») будут до конца, и жду ежечасно их появления. Пути их различны — или через «своих» («враги человека — ближние его»), или из «внешнего мира». Своих контролировать легче, и я предельно внимателен ко всем членам нашей группы — от настроения тренеров до возможной простуды «самого», а он склонен к этому. А как регулировать вторжения извне? Как эти звонки? Это должен делать сам спортсмен, тем более тот, у кого непросто взять и отключить телефон.
Я же в эти последние дни сосредоточен на «наших», успокаиваю всех, готов часами беседовать с каждым и
Проклятие профессии
Поражение
гасить первые же признаки раздражения, тоски по дому. Говорю:
— Стучите ко мне в любое время, днем и ночью. — Но
никто ни разу ночью не постучал. Люди взрослые, сыты
по горло поездками, сменой климата, гостиниц, одиноких
постелей. И утром нетрудно по их помятым лицам предпо
ложить, что было пережито ими этой очередной ночью.
Но не спрашиваю:
— Плохо спали?
А вопрос звучит иначе:
— Все в порядке, Михаил Яковлевич?— И в ответ всегда:
— Да, — и внимательный взгляд, взгляд-проверка, не
догадался ли я о его личном? И моя улыбка — как ответ на
его неулыбчивый взгляд. И сама рождается следующая фра
за, уводящая от того, чего коснулись слегка:
— Осталось всего шесть дней.
Да, только шесть! Но это здесь. А там нас ждет матч из десяти партий, это еще месяц. Месяц чего?.. Но не хочется даже думать об этом, о том, что ждет нас там. Пока надо вытерпеть все сегодняшнее.
И я посмотрел в лицо Анатолию Евгеньевичу. Он был так озабочен, что даже не отреагировал на мой изучающий взгляд. И снова я вспомнил о «темных». Сами ли они находят в жизненном пространстве свою жертву? Не являются ли они посланниками всех тех, кто не хочет и боится успеха этих конкретных людей? Не объединяются ли все наши завистники, и не суммируют ли они всю свою отрицательную энергию, и не посылают ли ее — они всегда знают куда?
И в этот момент он резко повернулся ко мне и спросил:
— Сколько бежим сегодня?
...Я шел к себе переодеваться, и еще долго стояло перед моими глазами лицо великого бойца. Я не мог сдержать улыбки. Сейчас как никогда раньше я верил в нашу победу.
* * *
Касабланка — Мадрид. Впереди несколько часов полета, и я открываю свой первый шахматный дневник, дневник 1974 года. Я всегда перечитываю его перед сво-
им очередным матчем, решая сразу несколько задач. Во-первых, хочу все вспомнить. Тогда все было впервые и было тщательно прочувствовано. И вчитываясь (в который раз!) в уже пожелтевшие страницы, я вновь буквально кожей ощущаю атмосферу матча и как бы вживаюсь в нее! И еще, а это, пожалуй, самое важное, пытаюсь вернуться в свой лучший «образ», когда я жил только матчем и еще — мечтой о победе!
Смогу ли быть я таким же сейчас, спустя восемнадцать лет?
* * *
Страница за страницей, и я забываю обо всем. Борис Спасский — Виктору Корчному:
— Надо угадывать его ходы. Есть позиции, в которых
шахматист делает «свои» ходы. И ему будет плохо, если
ты будешь угадывать «его» ходы. Во втором матче с Пет-
росяном у меня это хорошо получалось.
Вячеслав Оснос:
— Корчной больше работает, потому что матч все бли
же. И мне надо его успокаивать. Но для этого я должен
опровергать все сомнительные варианты, предложив взамен
надежный один. То есть успокаивать я должен не словами, а
делом, проанализировав все варианты еще до начала сбора.
Виктор Корчной:
— Я всегда изучаю зал. И мне будет приятно, если я
знаю, что в определенном месте сидит человек, на которо
го я могу в любой момент посмотреть.
Оснос:
— Мы устали от твоего режима. Мы по такому режиму
никогда не жили. Корчной говорил сегодня: «Пива бы
выпить». Хотя, может быть, жена его накручивает, она
любит пиво. Я лично с удовольствием поддал бы сейчас.
Завтра возьму полбанки и с бабами выпью.
Спасский:
— В Киеве, где мы с Виктором играли финальный матч
претендентов, я в первый же день понял, что выиграю. Он
приехал с женой, а у меня было две блондинки. И я выби
рал, суетился, и это очень хорошо действовало на меня.
Обязательно нужен импульс на стороне.
Проклятие профессии
Поражение
Лев Полугаевский:
— В матче с Карповым я сделал колоссальную ошибку —
я много занимался шахматами в день партии — два—три
часа, и не было свежести.
Корчной:
— Главное в день партии — чтобы было желание иг
рать. Петросян очень хорошо чувствует, когда противник
не хочет играть. Чтобы выиграть у такого шахматиста, как
Петросян, надо в этот день очень хотеть играть.
Спасский:
— Играть надо обязательно со «стоячим». Надо это
хотеть! Это оптимизирует и мышление и реакцию. Вы по
чаще спрашивайте, «стоит» у него или нет. И надо иметь
кого-то рядом, чтобы пригласить просто посидеть. Пусть
ничего не будет, но важна суета.
Корчной (о Спасском):
— Он сейчас в плохом состоянии, не в физическом, а в
психическом. И то, что иногда прорываются словечки,
мат* это тоже показатель, что не все в порядке.
Спасский:
— На время длительного матча Виктору необходимо
запастись одним умением — всех посылать. Гнать ходо
ков, в таком матче надо быть одному или с кем-то конк
ретно. Фишер в дни нашего матча в основном общался со
своим телохранителем и даже ходил к нему в гости, играл
с его детьми.
Оснос:
— Нельзя быть интеллигентом. Надо уметь, как Кор
чной, видеть в противнике ничтожество. Надо смотреть на
противника, как будто он украл у тебя сто рублей. А я так
не могу. Шахматы — такой вид деятельности, каждый за
себя. Все — эгоисты. Шахматный талант — это глупость.
Нет никакого шахматного таланта. У человека мозги ра
ком, вот и талант.
Корчной:
—Если видишь за противника сильнейший ход, срочно вали от доски. И еще надо отходить от доски, чтобы не мешать противнику уснуть в цейтноте.
Давид Ионович Бронштейн:
— Шахматы не должны быть наукой. Надо сжечь все
справочники. Карпов — типичный спортсмен-ученый:
память плюс техника минус фантазия, минус риск. На
такие шахматы никто не будет ходить, нет искусства.
Спасский:
— Карпов — могильщик Фишера, потому что больше
никого нет. Фишер обыграл и вывел из строя целое поко
ление шахматистов.
Александр Никитин (долгие годы — основной тренер Карпова):
— Карпов — это биоробот. В душе — убийца. В шах
матах — гениальный убийца. В жизни — один. Ему никто
не нужен.
Михаил Подгаец (последние семь лет — тренер Карпова):
— А я даже не могу сказать, знаю ли его. Он бывает
злым и мягким, добрым и жадным. Никогда не знаю,
каким он меня встретит сегодня. И не поймешь, что с
ним происходит. Он всегда скрывает свои чувства, от
всех скрывает. Думаю, у него нет человека, с кем бы он
был полностью откровенным. Годы чемпионства испор
тили его. Он и сейчас все хочет выиграть. Так не быва
ет. Бог за это и наказал его дважды, нет — трижды.
Выигрывал у Каспарова 5:0 и не выиграл. Выигрывал в
Севилье 12:11 и проиграл последнюю партию. Выиграл
три подряд в Ленинграде и взял тайм-аут вместо того,
чтобы добить.
Мы рядом — я и Михаил Подгаец. Карпов, как обычно, в первом классе, отдаляется и отдаляется от нас.
Тренер углубился в позицию, расставленную на карманных шахматах, а я возвращаюсь к его рассказу о личности нашего шефа и спрашиваю себя: «А знаю ли я Карпова? Могу ли дать ему, его характеру и личности некую законченную характеристику?» И продолжаю сидеть в раздумьях. Вспоминаю. Проносится в памяти одно, второе, третье, но цельной картины не вырисовывается, как ни стараюсь.
Проклятие профессии
Поражение
Вспоминаю наши ночные беседы. Они сближают и иногда мне кажется, что мы стали друзьями. Вроде бы во многом признались друг другу. И вот утро. И ничего, кроме воли, в его лице. Он бежит запланированные километры. Он делает все, что предлагаю я. Но — в холодном молчании. Без встречного взгляда. От вчерашней близости нет и следа. Только воспоминание. Как о приснившемся сне.
Следующий кадр перед моими глазами. Наша прогулка. Он и здесь собран, губы плотно сжаты. Идет, опережая нас. Мы с его женой идем следом, стараясь не отстать. Наталья Владимировна говорит:
— Толя, не беги. Посмотри, как красиво вокруг! — Он
останавливается, ждет нас, но ни слова в ответ. Идем ря
дом. Жена так же мечтательно произносит:
— Вспоминается юность, танцы. Толя, ты ходил на
танцы?
— Нет! — жестко отвечает он.
— Ни разу? — она даже не пытается скрыть удивление.
— Нет! — громче, с вызовом повторяет он. И снова
ускоряет шаг.
Мы бежим кросс. Океан. Километры искрящегося от солнца песка, шум прилива. Верблюды, презрительно глядящие нам вслед. Влажный песок слегка пружинит, и бег не требует ни малейших усилий.
— Неужели Вы и от такого бега не получаете удоволь
ствия?
— Нет, — не подумав и секунды, отвечает он, — никакого!
...Наш последний «рекордный» кросс. Бежим в тяжелом молчании. Не до шуток, три километра он не бегал ни разу в жизни. После финиша так же молча ходим взад-вперед, успокаиваем дыхание. Пот стекает по его лицу, потемневшему от загара и усталости.
Говорю:
— Бог видит нашу работу.
— Думаете — видит? — спрашивает он.
— Конечно. Помните: «В поте лица своего будешь до
бывать свой хлеб?»
— Не так, — поправляет он меня. — «В печали и поте
лица своего...»
Он практически всегда в этом образе, в волевом корсете. Так и хочется сказать ему иногда: «Подожди, не беги, пойдем вместе и просто поговорим. Расслабься».
Да, воля всегда с ним, и это затрудняет любое общение. Я вижу, как напряжены всегда тренеры и устают уже через 30—40 минут обычной беседы. Его вопросы, как и ответы, звучат мгновенно. И такого же темпа, в шахматном анализе тоже, он требует от своих партнеров. Он сверхактивен во всем —■ в каждом слове и улыбке, и жесте, и взгляде. Все видит и, ты чувствуешь это, все оценивает. С ним очень трудно. Они похожи в этом — он и Каспаров.
Ему постоянно нужна информация. Лишь возникла пауза, и он уже у телефона, или в руках появляется газета, или мгновенно включается телевизор. Телевизор включен практически всегда, даже во время шахматных занятий, и он постоянно косит туда взглядом. И в этом они похожи — он и Каспаров.
И вот он — редкий миг расслабления. Это было в марте, в нашей ночной прогулке. Он вдруг спросил:
— Сегодня третье или четвертое? — И услышав мой
ответ, сразу опустил голову и остановился. И полным
страдания голосом произнес:
— Какой ужас, тринадцать лет без отца. — И снова
пошел вперед.
И этот пасьянс! Я еще не разгадал, в чем его предназначение для Анатолия Карпова. Но карты в его руках я вижу столь часто, что обязан провести психоанализ этого явления. Пасьянс он раскладывает ежедневно, перед сном. Лицо его в эти минуты предельно собранно, и нет сомнений, что для него в этот момент ничего более важного быть не может. Часто он прерывает это занятие, смешивает карты и тасует их снова, и снова склоняется над столом, начиная новую попытку, и нередко таких попыток бывает до пяти — шести. Почему-то очень валено для него в его сорок лет решить в этом пасьянсе какую-то задачу.
«Так знаешь ли ты его, как знал всех, с кем работал раньше?» -- вновь спрашиваю я себя.
Проклятие профессии
Поражение
Стюардесса предлагает завтрак, и мы прерываем свои занятия.
— У Вас это какой матч? — спрашивает меня тренер.
— Пятнадцатый, а у Вас?
— Двенадцатый, но из них пять против Каспарова.
— Напереживались сполна?
— Я совсем поседел за эти пять лет.
Стюард предлагает напитки. Михаил Яковлевич берет пиво, но тут же возвращает банку на место и заказывает сок. Говорит:
— Давайте с сегодняшнего дня — сухой закон.
— Согласен, — отвечаю ему.
— И ему тоже скажем.
— Обязательно.
Он делает глоток и сосредоточенно обдумывает что-то. Потом спрашивает:
— Что для Вас этот матч?
Не спешу с ответом. Непросто ответить на этот вопрос, хотя обдумываю его, как и наш тренер, все последние дни.
— Этот матч для меня — не столько победа, сколько
ответ на один, может быть главный, вопрос. Помните пос
ледний турнир, когда Анатолий шел впереди вместе с Кас-
паровым, имея пять из семи? И в этот момент запас его сил
кончился. Остальные партии он играл без энергии. Тогда я
подумал — а не начало ли это конца?.. Но сейчас запас све
жести удалось создать, и он должен сыграть в свою полную
силу, а значит, разгромит Шорта. Но если и в этом состоя
нии он сыграет плохо, то это... конец. Вы согласны?
И тренер отвечает:
-Да.
Я давно изучаю нашего тренера. Он всегда напряжен. Вероятно, не полностью доверяет мне. Но я делаю вид, что не чувствую этого. Он человек из шахматного мира и не доверяет никому. Но я не обижаюсь, а изучаю. Можно сказать, что провожу психологический эксперимент, суть которого в том, чтобы растопить лед недоверия в душе этого человека. Удастся ли?
Ох, этот шахматный мир! Уже восемнадцатый год я наблюдаю за всевозможными коллизиями человеческих отношений в этом мире, где все являются противниками друг друга, годами сохраняя внутреннее состояние ожесточения и постоянной настроенности на очередной бой.
Как и в каждой среде, здесь есть ядро людей, украшающих эту среду. И бесспорно, лидеры шахматного мира Каспаров и Карпов — личности выдающиеся и в то же время — нормальные, то есть вполне здоровые люди. Я не случайно подчеркиваю последнее. Давно не является секретом, что все больше в этой среде людей, мягко говоря, не совсем нормальных. Только из числа гроссмейстеров мы с Карповым составили два олимпийских состава.
— Да, сумасшедших у нас много, — со смехом подвел
итоги того разговора Анатолий Карпов.
А Лев Полугаевский сказал тогда:
— А мне не смешно. Эти ненормальные скоро нас обыг
рают. Бедные шахматы. Вы представляете, если чемпио
ном мира будет N?
Меня тоже тревожит этот вопрос. Но думаю, что представители данной категории не опасны как претенденты на высшее шахматное звание. Состояние их нервной системы не позволит им выдержать напряжение матча на первенство мира, и они в таких матчах обречены.
Но как психолога, и более того, как педагога, меня беспокоит другая категория действующих шахматистов — совершенно нормальных и талантливых, но сознательно отказавшихся бороться в шахматах за высшие результаты. Я так и называю их: бродячий цирк. И вижу их почти в каждом турнире — всегда улыбающихся и довольных собой, полных здоровья и оптимизма, рано научившихся делать деньги и не скрывающих своего отношения к известному «металлу» как главной жизненной ценности.
...Через двадцать минут самолет совершит посадку, — услышал я и вернулся в сегодняшний день. И спросил себя: «Ну как твое прошлое? Зарядило тебя тем, что так нужно тебе в этом матче? Готов ты к новому бою?
Проклятие профессии
Поражение
| | | |
| апреля |
| ю апреля |
Дни
в ожидании старта
Бой начинается задолго до первого удара гонга, это из-
вестно. Мы вошли в холл хорошо знакомого нам отеля и сразу увидели всех. Шорт, Тимман, Юсупов, их тренеры — все в эту минуту были в холле и пристально вглядывались в наши лица. Я сразу посмотрел на Карпова и даже задержал свой взгляд. Он был сейчас совсем другим, даже не таким, каким подходил к дверям отеля. Он преобразился за эту секунду, пока открывалась дверь, и в холл, навстречу буквально вцепившимся в нас взглядам, вошел человек, не сомневающийся ни в чем. Его голова была высоко поднята, загорелое лицо свидетельствовало о хорошем состоянии, губы были готовы к улыбке, и он сразу пошел навстречу своему другу, организатору турниров в Линаресе Луису Рентере и долго находился в его объятиях, не обращая внимания ни на кого из тех, кто присутствовал в этом же холле, и лишь потом, через минуту, посмотрел в их сторону и слегка кивнул в знак приветствия.
Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 79 | Нарушение авторских прав