Н1Ш Щ И |Ц Щ Mi,К 4 страница

— Войдите! — И по тону этого «войдите» я чувствую, что
все в порядке, ее состояние по меньшей мере неплохое. И вот
последние шаги до ее комнаты, и я впиваюсь взглядом в ее
лицо, в прекрасное выспавшееся лицо Наны Александрии.

Потом с Наной остаются шахматисты, а я возвращаюсь к себе в номер и сразу набираю телефон руководителя на­шей группы, который тоже ждет ответа на тот же вопрос.

— Ну как? — сразу спрашивает он.
И я отвечаю:

— Гора с плеч.

Проклятие профессии

Два матча

В моем распоряжении один час, а затем я включаюсь и до конца дня должен быть на одном дыхании. Сажусь за стол и перелистываю свои дневники, статьи, письма спорт­сменов, с которыми меня связывают дружба и дело. И память отбирает самое-самое нужное для моей беседы с Наной, которая начинается в двенадцать часов.

Потом обед. Отдых перед партией. Пять часов в зале. Восстановление после партии. И сеанс успокоения перед сном. А потом можно будет вернуться в свой номер, и все вспомнить, и все записать.

Я очень надеюсь, что вечером мне будет хорошо одно­му в моем номере.

Пять часов утра. Я проснулся и не могу уснуть. И сел за дневник, потому что другого времени наверняка не будет. В тот день моим последним надеж­дам не суждено было сбыться. Состояние поздно вечером было страшным. Нана блестяще вела всю партию, но в самом конце, в момент получения решающего преимущества ее затрясло, и она сделала не поддающиеся пониманию ошиб­ки. Партия была отложена без пешки, а поражение равно­сильно окончанию матча. К тому же, это будет четвертое поражение подряд.

Но сначала о том, как прошла первая половина дня. До обеда мы гуляли вдвоем. Пошли в парк, и я вспомнил наш сбор в Бакуриани. И Нана спросила:

— Неужели это было всего пять дней?

— Да, я сам не поверил, когда пересчитал дни в поез­
де, уезжая от Вас. А знаете, как я назвал те дни в своем
дневнике? На одном дыхании, или пять дней настоящей
жизни.

Нана улыбается задумчиво, мы идем молча, и вдруг видим большой костер. Я предлагаю:

— Давайте подойдем поближе и посмотрим на огонь, —
а сам думаю: «Какое везение, ведь я приготовил сегодня

для сеанса тему "огонь" того же автора Ирины Анатольев­ны Копыловой».

Так что эта встреча с огнем — и подготовка к сеансу, и, надеюсь, доброе предзнаменование.

— На огонь можно смотреть долго, правда?

— Да, — говорит Нана, — в огне есть что-то волшебное.

* * *

Мы сидим в машине плечом к плечу. Иногда я рас­сматриваю профиль Наны и с трудом отвожу глаза. Какое необыкновенное сочетание женственности и суровости, мягкости и силы. Еще одна иллюстрация полноты и кра­соты жизни.

На ступеньках лестницы мы прощаемся.

— Болейте хорошо, — последние слова Наны.

Я сижу в зрительном зале в одном из первых рядов. Смотрю на доску, на Нану, изучаю лицо Литинской. Это лицо сильного человека. Сегодня мы один раз обменялись взглядом, и она выдержала мой взгляд до конца.

Потом я вспоминаю свой звонок Ноне. Как был удив­лен, услышав ее бодрый голос.

— Вы представляете, что я вчера натворила? — пер­
вое, что она сказала мне, — подарила очко!

И я рад, что мы смеемся вместе. И в тон ей говорю:

— На этом надо с подарками кончать.
Она говорит:

— Конечно. Как дела у Наны?

— Все будет хорошо. Она сказала, что рано им выиг­
рывать у Вас.

— Передайте ей, что я с ней согласна.

— Нона Терентьевна, я предлагаю посвятить две до­
полнительные партии Вашему сыну.

— Ничего не имею против.

Мы снова смеемся и прощаемся.

* * *

Все пять часов я сижу на одном месте. Нет, я никого не гипнотизирую. Просто все пять часов я рядом. И Нана

Проклятие профессии

Два матча

знает это. Она, в отличие от Ноны, изучает зал, хотя я против этого.

И все пять часов в своем ответном взгляде я готов выразить поддержку и доброту. И боюсь встать и уйти даже на несколько минут, чтобы взгляд Наны не натолк­нулся на пустоту моего кресла.

Меня часто спрашивают: есть ли в этом что-то парапси-хологическое? Может быть, но не менее важно другое — присутствие, когда ты становишься опорой в эти тяжелей­шие соревновательные часы и минуты.

Потом наступает этот роковой пятый час. И Нана долго не записывает ход. Литинская покидает зал, зрители тоже.

Нана думает над записанным ходом, обхватив руками голову. Но я понимаю, что руками она закрывает лицо. Но слезы мешают видеть доску, и она вытирает их пальца­ми, не решаясь вынуть платок-доказательство.

Вытирает слезы и снова склоняется над доской. Еще есть шансы спастись, и ход надо записать лучший.

Мы едем в тишине.

Я продумываю объяснение случившемуся.

Это очень важно — уметь объяснить спортсмену при­чину неудачи так, чтобы исключить недооценку им своих возможностей, то есть снижение уверенности.

Около двенадцати с трудом уговариваем Нану лечь спать, а я иду в номер к Дворецкому, где начинается ана­лиз. Завтра доигрывание, и ночь предстоит без сна.

Дворецкий передвигает фигуры, и мы обмениваемся репликами.

~- Обидно, — говорит он, — что обеспечено все: и состояние, и настроение, и дебют, а глупая ошибка, незна­ние стандартных положений сводят все на нет.

— Почему же она до сих пор ке знает этих вещей?

— Потому что никогда серьезно не работала, играет до
сих пор на таланте.

Анализ продолжается, а я сижу рядом. Делаю вид, что изучаю позицию, хотя так устал, что не отличаю одну фигуру от другой. Но я давно заметил, что секундантам

приятно быть не одним во время их главной работы. Рабо­тается веселее. Иногда Дворецкий обращается ко мне, показывает какой-нибудь вариант. Я делаю вид, что пони­маю, киваю головой. И спрашиваю одно и тоже:

— Ну, есть ничья?

Он говорит то «да», то «нет». И эти «да» и «нет» чере­дуются.

Периодически выхожу из номера, поднимаюсь на три этажа выше — к другому секунданту Джаноеву и задаю тот же вопрос. И ответы такие же: то «да», то «нет».

Каждый раз, когда я появляюсь на том или другом этаже, слышится голос дежурной:

— Кто там?
И я отвечаю:

— Свои.

* * *

Утром в восемь мы собираемся снова. Секунданты све­ряют анализ, я слушаю, пытаясь понять по их усталым лицам определить — есть ли все же ничья? От этого зави­сит все.

Вчера после партии к Дворецкому подошел один из тренеров Литинской и спросил его мнение об отложенной позиции. И когда я услышал:

— По-моему, плохо, — то сказал ему, когда мы оста­
лись одни:

— Марк Израилевич, никогда не говорите вслух слово
«плохо». Сомневаемся мы только внутренне.

И сейчас я обращаюсь к секундантам с просьбой: преж­де всего своим уверенным видом, решительной походкой, выражением лица внушить Нане надежду и спокойствие, и тогда Нана с большей уверенностью будет вести анализ.

«Внушите ей то, — думаю я про себя, что не смогли внушить мне». Но все, вероятно, так и должно быть. У меня своего психолога никогда не будет.

Со вчерашнего дня тренеры стараются быть ближе ко мне. Они явно подавлены ситуацией в матче и концовкой

вчерашней партии.

Я понимаю их и благодарен им за доверие, но могу ли я взять на себя все? Я готов, но справлюсь ли со всеми

ТРУДНОСТЯМИ?

Проклятие профессии

Два матча

Во всяком случае, я поставил перед собой одну задачу: я должен излучать только уверенность и силу. И слежу за каждым своим словом, выражением лица, походкой.

И тренерам, как и Нане, я предложил следующее объяснение происшедшему в этой партии: груз трех пора­жений подряд не смог пройти бесследно, и он дал знать о себе именно в тот момент, когда можно было получить решающее преимущество. Представьте себя на ее месте — такая ситуация, и вдруг — близость победы! И ее затряс­ло. Запаса спокойствия не хватило на все пять часов. Но уже в следующей партии этого запаса хватит. С каждым днем она будет чувствовать себя лучше. Это я обещаю. А ваша задача — сделать ничью сегодня.

Мы расстаемся до отъезда на доигрывание, но каждые пятнадцать—двадцать минут раздается звонок Дворецко­го и опять то «кажется, горим», то «вроде бы нашли, как обезвредить».,

Я боюсь, потому что скоро прогулка с Наной, и я дол­жен быть в полном порядке, и думаю о лозунге. И не могу придумать самое-самое для создавшегося момента, когда от Наны при трудном доигрывании потребуется железная выдержка и максимальная включенность.

Решаю остановиться на таком: «Вспомните Белград!» Но опять «Белград», и рука не тянется к авторучке, а я верю руке, точнее — своему чувству. А чувствую — не то. Нельзя сегодня в такой критической ситуации предлагать то, что не сработает на сто процентов. И я откладываю карандаш и снова включаю бритву. Бреюсь и вспоминаю нашу вчерашнюю прогулку, когда мы обсуждали раннего Юрия Бондарева, и на Нану сильное впечатление произве­ли слова одного из его героев: «Нам приказано жить».

Я откладываю бритву, сажусь к столу и рука сама пи­шет: «Приказано жить!» И слово «жить» рука пишет круп­ными буквами.

В машину мы садимся в ином порядке. После неудач­ного дня надо обязательно что-нибудь изменить, хотя бы формально. Это называется: «Чтить законы фарта».

Леван садится вперед с шофером. Я сзади — между Наной и Дворецким. У меня такое чувство, что Нане не

помешает повторить вслух разобранные варианты, и я наклоняюсь вперед, к переднему сидению, чтобы Нане с Дворецким было удобно разговаривать. Нана, обращаясь к Марку, говорит:

— Значит, если я играю на «Ь4&...
А я говорю:

— Леван, спасибо, что Нана хорошо спала этой но­
чью. — Мой долг — всем уделить внимание, чтобы ник­
то не почувствовал "себя ненужным.

А потом, пока шло трехчасовое доигрывание, я лишь один раз отвлекся от позиции и лица Наны и вновь вспом­нил всю нашу группу. И подумал — их отношение ко мне обусловлено не только тем, что я психолог и приехал, по их мнению, свежим к ним, уже так много пережившим в этом матче. А дело еще и в том, что я старше этих трене­ров по возрасту. Вот и пришло время, когда я стал самым старшим. А совсем недавно, и очень часто, даже спорт­смен был старше меня.

Потом мы снова едем в машине, шутим и смеемся. Нана поворачивается ко мне и говорит:

— До чего дожили, радуемся ничьей.

—- Нет, — решительно возражаю я, — радуемся друго­му, что Вы в порядке.

Прошло немало времени, а сесть за дневник просто не было возможности, да, признаться, и настроения. На девя­тую партию ушло четыре дня и три ночи. Как и в восьмой партии, Нана играла хорошо, переиграла черными, но на пя­том часу стала ошибаться и отложила в худшем положении.

Ночь анализа, а утром узнаем, что противники взя­ли тайм-аут. Их решение естественно. Им нужно время, чтобы найти выигрыш, и тогда этой партией заканчива­ется матч.

Но время нужно и нам, чтобы найти ничью. И анализ продолжается.

Проклятие профессии

Два матча

Проходит день и еще одна ночь. Затем шесть часов доигрывания, сделано почтя сто ходов, и снова Нана оши­бается и выпускает почти завоеванную ничью. Партия откладывается вторично.

Снова в гостиницу, и еще одна ночь. И снова лишь слегка тлеет надежда. Надежда на ничью. Чтобы завое­вать право на последнюю партию, а в ней мы играем бе­лыми.

И снова садимся в машину, и еще три часа доигрыва­ния, и, наконец, — ничья!

* * *

Я изучаю не только Нану, но и Литинскую. Бледное лицо, красные, опухшие глаза, все пять часов она сидит, не вставая, не гуляет. Один из наших секундантов, мастер Гавриков, говорит:

— Такое ощущение, что Литинской мучительно дается
игра.

Но и Нане не легче. Три поражения сказываются на ее настроении, хотя физическое состояние улучшается с каж­дым днем, и это замечают многие. Она увереннее выгля­дит за доской, решительным движением руки делает ход и нажимает на часы, часто гуляет во время обдумывания противницей хода.

Но Нану хватает не на всю партию. На пятом часу игры появляется обязательный цейтнот, а потому нервоз­ность и ошибки.

Обе играют плохо.

Вспоминаю фрагменты четырех последних дней. День третий девятой партии. После ночного анализа засыпаем под утро. Но уже в восемь звонок от Дворецкого.

— Должен Вас огорчить. Последним ходом Нана ошиб­
лась, и если Литинская записала «конь е2>>, то у нас про­
играно. Я посмотрел на свежую голову и ужаснулся.

Вот так. Не хочется вставать, ведь вчера засыпали с надеждой. И я заранее продумывал настрой Наны на пос­леднюю партию, на подвиг. Но будет ли она — эта партия, и будет ли подвиг?

Да, мы сбили Литинскую с темпа, но сами не можем выиграть партию. Хотя бы одну. Нет даже повода в конце тяжелого дня пожать друг другу руки. Возвращаемся в гостиницу напряженные и опустошенные. Трудно сесть за дневник. Нет радости — стимула жизни и деятельности. И подкрадывается одиночество. Действительно: «И некому руку подать в минуту душевной невзгоды».

Ищешь что-то, ходишь из номера в номер к своим. И возвращаешься к себе. И замечаешь за собой, что каждый раз, входя в свой номер, включаешь телевизор. Но слы­шишь веселую песню и сразу выключаешь. Не эта радость тебе нужна, а та и только та, которая может прийти вечером после доигрывания! И радость ли это будет? Ведь мы можем в лучшем случае спасти партию. Да, это будет не радость, а лишь надежда на будущую радость в последней партии мат­ча. И в гостиницу в случае этой относительной удачи мы снова вернемся в молчании и ночью попытаемся уснуть.

И мы, и наши противники стали спокойней относиться друг к другу, а точнее — перестали обращать друг на дру­га внимание. Все устали: и участницы, и тренеры, и судьи. И в пресс-центре я нередко вижу склоненные над одной доской головы Дворецкого и тренера Литинской Желян-динова.

И мы с Мартой Литинской сегодня впервые поздоро­вались. Я стоял на первом этаже в ожидании лифта. Когда он пришел, и открылись двери, там стояла она — виновница всех наших бед. Наши глаза встретились, и она сказала:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил я и поклонился.

Все ждут конца матча. И «номер как тюрьма», как сказала Нана. И я понимаю ее. Для акклиматизации она приехала в Вильнюс раньше нас всех, и сегодня пошел второй месяц ее жизни вдали от дома.

«А что же будет, — думаю я, — если удастся сравнять счет и придется играть дополнительные партии?»

Принято критически относится к жребию. Но вспоми­наю слова Иры Левитиной об ее финальном матче претен­денток с Наной в 1975 году:

Проклятие профессии

Два матча

— У меня было такое впечатление, что при счете 8: 8
мы обе мечтали о жребии.

И когда мы ехали на второе доигрывание, Нана, по­смотрев на руководителя нашей делегации, сказала:

— Георгий Иванович, Вы как комок нервов. Остава­
лись бы в Тбилиси и нервничать бы за меня не надо было.

Я сидел впереди рядом с шофером и, не оглянувшись к Нане, сказал:

— Нервничать, особенно за Вас — это тоже настоящая
жизнь, Нана.

И снова не повернул к ней головы, чтобы она не поду­мала, что это опять целенаправленно, ради настроя.

Мне снова стало казаться, что чем дольше я с Наной, тем труднее нам общаться. И, кажется, я понял, в чем дело.

Я сейчас для нее человек, который должен настраи­вать ее психологически, и она думает, что все, что я гово­рю и делаю, имеет какой-то особый смысл, подтекст. И, к тому же, она не может забыть, что меня прислали к ней после трех поражений. И ее сильная натура большого спортсмена, ее самолюбие оказывает мне молчаливое со­противление, критически воспринимает каждое мое сло­во. Мне самому неприятно постоянно ощущать этот эле­мент воли в наших отношениях.

И я не вижу другого пути, как ограничивать наши встре­чи и беседы, подбирать слова, взгляд, обращенный к Нане. Я даже предложил ей звонить мне, когда я нужен. И сижу в номере, хотя очень хочется уйти куда угодно в другое место.

Но я не ухожу, придумываю себе занятия, заставляю себя писать дневник, пока не раздается звонок, и она не­много нараспев не произносит:

— Рудольф Максимович, я бы хотела сделать сеанс,
если можно.

И я не говорю то, что сказал бы еще несколько дней назад, например:

— Я буду рад Вас видеть, — а бросаю кратко:

— Иду. — И все. Но сейчас позвонила даже не она, а
один из тренеров и сказал:

— Нана просит Вас прийти.

Спускаюсь к ней со своего одиннадцатого этажа на ее шестой и думаю: «Наверное, снова приходит конец нашей

дружбе».

Виновата ситуация — я приехал, как врач приезжает к больному. Но не только в этом дело, признаюсь я себе. Все больше я убеждаюсь, что Нана — спортсмен не моего типа. Она — не профессионал в плане отношения к делу и, вероятнее всего, никогда им не станет. И поэтому в работе с ней есть проблема выбора: или быть удобным для нее | человеком, который, как и тренеры, будет подстраиваться к ее настроению, относиться к ней нетребовательно и не­критически; или занять жесткую позицию по отношению ко всему, что вредит делу — к ее слабостям, к жизни по настроению. И я принимаю решение идти по второму пути, так как иного пути к победе не вижу.

И, наверное, мы снова расстанемся после этого мат­ча. Но думаю, что придет время очередного испытания, когда в трудные минуты я буду нужен не только как друг, а как человек, который может конкретно помочь, то есть как профессионал. И оказать эту помощь, помочь Нане преобразиться, стать на время соревнований дру­гим человеком — пусть временным, но профессионалом, я смогу при одном условии — если останусь профессио­налом сейчас. Хотя и ценой нашей дружбы.

Значит, нам суждена дружба поневоле, но в данном случае именно такая дружба и обеспечит отдачу. А в ко­нечном итоге это и нужно самой Нане.

«А мне? Это ли нужно мне? — думаю я, подходя к Двери номера 605 вильнюсской гостиницы "Дружба". — Ведь так вообще можно остаться без друзей».

Я вхожу, и Нана встает мне навстречу. Я смотрю на ее лицо и сразу все понимаю. Она говорит:

— Рудольф Максимович, дело плохо, кажется, у меня
температура. Может быть, принять лекарства?

— Не надо, справимся сами. Сначала сядьте на диван
и покажите горло.

Нана пытается улыбнуться и произносит:

— А—а—а.

Но я прерываю ее:

Проклятие профессии

Два матча

— Я серьезно.

— А я почему-то решила вспомнить детство, — а мо­
жет, нет температуры?

Я прикладываю ладонь к ее лбу, и она вдруг приникла к моей руке как к опоре и надежде, как ребенок. Лоб ее горит, но я говорю:

— Если и есть, то небольшая, но сделаем все, чтобы
утром ее не было.

Нана поднимает на меня глаза, и я снова вижу моего спортсмена, моего друга.

Можно ли уснуть в такую ночь? Се­годня, четвертого октября, обе шахма­тистки, с которыми меня связывают пос­ледние годы жизни, решают свою судь-Я I бу. И больше, чем шахматную. У той и другой семья, сын.

Отец Наны — Георгий Нестерович — сказал мне в день моего отъезда в Вильнюс:

— Пусть проигрывает и живет как все. У меня одна дочь.

Так можно ли просто лечь и уснуть в такую ночь? Часа в два я лег и четыре часа пробыл в каком-то бреду. Сейчас шесть. По законам парапсихологии, чтобы человеку стало лучше, нужно больше думать о нем.

Но я и так не могу не думать о Нане, вспоминаю ее лицо, растерянное лицо усталого и больного человека, и мысленно повторяю ее имя: «Нана, Нана, Вам лучше, Вам лучше».

Так я посылаю сигналы. Сижу за письменным столом. Как хорошо, что уже работает радио. Я включаю его и слышу человеческий голос. И под аккомпанемент этого голоса пишу.

Да, вот и настал этот день. Обе они — и Нана, и Нона играют белыми, обеих устраивает только победа. И обе в случае неудачи должны будут через три года начать следу­ющий цикл борьбы за первенство мира. Только место в финале дает право остаться наверху, в ряду избранных.

А если все-таки неудача? Состоится ли тогда возвра­щение?

Вспоминаю разговор с руководителем спорткомитета,

который так и сказал:

— Мы можем навсегда потерять этих шахматисток.
И я задаю себе вопрос: «Что я должен сделать, чем

пожертвовать, чтобы этого не случилось?* Я на многое готов ради удачи этих двух, в общем-то, чужих для меня

людей.

* * *

И вот пришел он — этот день ПОБЕДЫ! Литинская остановила часы, и мы встали. И сразу вышли из зала. Выходим на улицу и молча стоим все вместе в темноте осеннего вечера. Ждем Нану.

Но первой выходит заплаканная Литинская с трене­ром и отцом.

И я отворачиваюсь, чтобы не встретиться с ней взгля­дом.

Нана должна вот-вот подойти, и мысленно я командую себе: «Работа продолжается», и обращаюсь к нашим:

— Только прошу — никакой праздничной реакции.
Иначе можем так расслабить Нану, что потом будет ее не
собрать. А к Вам, Марк Израилевич, просьба: подумайте,
за что можно ее покритиковать.

Дворецкий говорит:

— Честно говоря, она играла блестяще.

— Значит, надо придумать, — настаиваю я.

— Уже придумал, — говорит мой единомышленник, —
например, за ход «ферзь аЗ».

— Ну и отлично, — подвожу я итог.

Выходит Нана и идет к нам. Где-то уже достала сигаре­ту и жадно затягивается.

— Наночка, — говорит счастливый и сразу все забыв­
ший Джаноев, — двадцать пять дней ты не выигрывала!

У Наны нет сил отвечать, и на эти слова она только тире раскрывает глаза. И Давид подтверждает:

— Да — с девятого сентября.

Я жду, пока каждый не скажет ей что-то хорошее, а потом говорю:

Проклятие профессии

Два матча

— Сразу ноги в теплую воду и чай с медом.

И она посмотрела на меня таким укоризненным взгля­дом, что он до сих пор гложет меня. Но я добавляю:

— Да-да, потому что ничего еще не кончено.
Теперь я уже навсегда понял, что только так и нужно.
За нами приходят две машины, и я сажусь не в ту, где

расположилась Нана.

* * +

Но в номере никого не удержать. Смех, радость. Все говорят, и никого не слышно. Я изучаю лица дорогих мне друзей и думаю: «Лучшие часы жизни. Остановись, мгно­вение!»

Пьем кефир с печеньем, больше ничего не успели дос­тать. Стоит гвалт. Но мы с Наной сидим напротив, и она слушает меня.

— Главное, все пять часов Вы были хладнокровны, —
говорю я.

Нана соглашается, кивает. А я специально отмечаю то, в чем надо усилить уверенность Наны перед дополни­тельными и снова решающими партиями, убедить Нану, что это уже есть у нее, хотя сам я и не очень уверен в этом.

У нас впереди еще лечение, и надо как-то гибко подго­товить людей к расставанию, хотя мне трудно пойти на это.

Но Дворецкий приходит на помощь и приглашает всех перейти в его номер.

Теперь мы вдвоем, и Нана спрашивает:

— Почему я так устала сегодня?

— Потому что сегодня Вы были профессионалом.

— Быть профессионалом — значит так уставать? —
задает Нана коварный вопрос, но я к нему готов — к это­
му продолжающемуся сопротивлению.

И говорю:

— Не совсем так. Вы были предельно собраны, но
эта собранность была на фоне Вашей плохой готовности
к матчу в целом. И поэтому партия отняла так много
сил. А если бы Вы были готовы? Не было бы такой ус­
талости и был бы другой счет. То есть профессионалом
надо быть всегда.

И заключаю:

_ К этой партии Вы отнеслись профессионально. В

этом все дело.

Нана вынимает градусник, смотрит на него, говорит:

— Тридцать семь и три, — и вопросительно смотрит на

меня-

— Ничего, — уверенно говорю я, — так и должно быть
после партии. Это реакция организма на усталость. Завт­
ра выходной, и весь день можете провести в постели.

Начинаем сеанс.

Глаза Наны закрыты, и я имею возможность смотреть на ее лицо столько, сколько хочу. И' вдруг замечаю не­сколько седых волос и думаю: «Почему я не видел их рань­ше? А может, их и не было раньше», — говорю я себе.

Мы прощаемся, и в ее прощальной улыбке столько тепла, что я удивляюсь, где она взяла силы, чтобы так

улыбнуться.

* * *

Потом я сижу с тренерами. Обсуждаем детали, все, что пережили за эти пять часов партии, и я говорю:

— То, что произошло сегодня, это подвиг, и каждый
вложил в него свою долю. И каждому из Вас я хочу ска­
зать: «спасибо». — Я пожимаю каждому руку и ухожу.
Сил у меня больше нет.

Медленно поднимаюсь на свой одиннадцатый этаж (лифт уже не работает) и думаю: «Почему мы так редко говорим друг другу хорошие слова?» Спортсмену я гово­рю только одно — что он велик, что он будущий чемпион мира! И вижу, как у человека светлеет лицо, распрямля­ются плечи, и он ждет следующей нашей встречи и новых слов!

Да! И слово — «подвиг» я тоже не стесняюсь произно­сить.

Но Нане это слово я не скажу. Наоборот, завтра я сделаю вид, что никакого подвига она не совершила, а сделала только то, что и должна была сделать. Что может делать всегда, если как следует захочет.

Вот и мой этаж. И приходит главная мысль: надо_все-гда хорошо делать свое дело!

Проклятие профессии

Два матча

И победа придет, не сможет не прийти! Я иду в свой номер с таким чувством, будто соскучился по нему как по дому.

Нана не спала всю ночь. Георгий Иванович Гачичеладзе — руководитель нашей группы — проснулся в пять, я — около шести, но до восьми не вставал, лежал с закрытыми глазами и смотрел «фильм» о десятой партии матча Алек­сандрия—Литинск ая. Ранний звонок Джаноева:

— Рудольф, Вы еще не знаете, как спала Нана?

Три сеанса лечения: первый в 11 часов, второй — в час дня, до обеда, третий — в два часа, после обеда.

Дата добавления: 2015-12-07