Н1Ш Щ И |Ц Щ Mi,К 3 страница

Но было и слабое место — обнаженная чувственная сфера и как следствие — уязвимость для любых влияний. Нана не была психологически вооружена, а точнее — за­щищена.

Создание такой защиты я считал нашей первоочеред­ной задачей. И Нана согласилась со мной, поверила мне. У человека, который в любых жизненных ситуациях тратит много нервной энергии, путь к совершенствованию один — самоограничение. И когда Нана пошла мне на­встречу, мы разработали систему самоконтроля, режима, расписали поведение Наны во всех возможных соревнова­тельных ситуациях: при встречах с противниками, до и после партии, в выходные дни.

И надо отдать должное Нане — она следовала заданно­му курсу до конца. В результате — первое место без еди­ного поражения с солидным отрывом от занявшей второе место Чибурданидзе, убедительные победы над такими гроссмейстерами, как Вереци, Николау и другие.

Но потом, когда я пытался влиять таким же образом на Нану, я почувствовал сопротивление. Мои призывы к профессиональному образу жизни, к подчинению всей жизни поставленной задаче не нашли ответа с ее стороны. И я понял, что Нана любит не только шахматы, но и все остальное в жизни, и жертвовать чем-либо даже ради звания чемпионки мира не желает.

В результате не были решены необходимые задачи в подготовке к межзональному турниру, который Нана про-

Проклятие профессии

Два матча

вела неуверенно, со срывами, правда, решив минималь­ную задачу — заняв третье место.

Потом, работая на чемпионате страны с Ноной Гап-риндашвили, я наблюдал и за Наной. И опять видел ее слабые места, которым мы объявили войну перед белград­ским турниром.

И однажды после ее проигранной партии я подошел к Нане и спросил:

— Почему забыто все то, что Вы делали в Белграде?
И Нана одной фразой дала мне исчерпывающий ответ:

— Меня на это не хватит.

В этом и была вся суть вопроса — профессионалом быть очень нелегко.

Вероятно, так и есть. Подлинный профессионализм есть своего рода ограниченность. Но в хорошем смысле слова. И поэтому я хотел бы назвать ее «блистательной ограниченностью».

Это не призыв к ограниченности жизни личности, а предложение разумно самоограничить количество интере­сов, и если не в жизни вообще, то в особые ее временные отрезки, например, на трехгодичный цикл борьбы за пер­венство мира по шахматам или четырехгодичный цикл между Олимпиадами.

Так что под блистательной ограниченностью я пони­маю добровольное сужение интересов, сокращение числа объектов общения, что способствует накоплению особого опыта, необходимого в соревнованиях.

Но так как спортсмен выступает часто и долго, самоог­раничение может стать его постоянной личностной харак­теристикой. Наверное, этого подсознательно опасается и хочет избежать Нана, для которой сама жизнь не менее притягательна, чем абсолютный успех в одном из ее на­правлений.

Но все же я призываю спортсмена к зтому, так как другого пути, уверен, не существует., V

В результате этих раздумий вдруг приходит мысль, что мне с сегодняшнего дня предстоит не только быть ря­дом со спортсменом, но и бороться с ним, отстаивая свои идеи, свою точку зрения.

Ведь сам мой приезд — признание факта, что спорт­смен не в порядке, что прав я, а не Нана. И это делает нас не только соратниками, но и противниками.

И только сейчас я понимаю всю сложность стоящей передо мной задачи, которую вчера недооценивал.

И чувствую, что очень важно верно начать. Именно в самом начале сделать правильные шаги, потому что Нана тоже неспокойно ждет нашей встречи.

И я говорю себе: «Главное — ничем не показать причину моего приезда, поражение Наны в споре со мной». Я не дол­жен быть похожим на спасателя и уже запланировал темы сегодняшних бесед: о Вильнюсе, о том, что никогда здесь не был, и вообще, Прибалтика — хорошее место для отдыха, как будто я приехал отдыхать, а не работать с Наной.

Беззаботность — вот главная характеристика моего образа сегодня! Но внутренне я буду максимально моби­лизован, потому что я должен контролировать выражение своего лица, позы, походку, голос, взгляд.

Никакой озабоченности положением в матче! Но, при­знаться, я верю в себя. Так что проблема перевоплощения меня не тревожит, наоборот, как бы не переборщить.

Вот и восемь часов. Иду на почту и даю Ноне телеграм­му: «Я с Вами сегодня и всегда*.

— Предлоги сохранять? — слышу вопрос.

— Обязательно.

Возвращаюсь в свой номер и вспоминаю разговор, ко­торый состоялся в день отъезда с одним известным грос­смейстером.

— Не надо Вам ехать, — убеждал он меня,"— матч
проигран. Это будет жизненная ошибка. Испортите репута­
цию. Вы и здесь не будете присутствовать при победе и там
ничего не сделаете. Придумайте что-нибудь, заболейте.

— Но у меня другое мнение, — возражаю я.
Но он еще более убедительным тоном говорит:

— Так думают все, кто знает Нану. А Вы ее знаете мало. Когда она проигрывает, становится неуправляемой. Ситуация безнадежна.

Проклятие профессии

Два матча

— Тем более надо ехать, — твердо отвечаю я.

И подумал тогда: «Хоть бы Нана взяла тайм-аут, что­бы у меня было не меньше двух дней». Будем бороться! Лишь бы она не сдалась, не смирилась.

Вот стук в дверь. Входят Нана и ее муж Леван. И наши глаза встречаются.

— С приездом, Рудольф Максимович!

— Спасибо.

Я смотрю на Нану. Внешне она в полном порядке, от­лично владеет собой, собрана, как перед боем.

— Мы идем прогуляться, — беззаботным голосом го­
ворит Нана, — не хотите составить нам компанию?

— С удовольствием, — отвечаю я.

Мы гуляем втроем. Разговор о прошедшей Олимпиаде, о Вильнюсе. На обратном пути я говорю:

— Для работы мне нужно полтора часа после обеда.

— Хорошо, — довольно сухо отвечает Нана.
Входим в гостиницу, и она, слегка улыбнувшись, спра­
шивает:

— Вы обедать или как всегда?

— Как всегда, — отвечаю я и возвращаюсь в парк,
радуясь тому, что услышал.

Нана дала мне понять, что она помнит наш сбор перед Белградом, где она узнала о моем принципе — не обедать вместе со спортсменом, оставить его в этой обыденной си­туации.

И в этом я увидел первый шаг навстречу мне, чуть не написал — к примирению, ведь мы не ссорились.

Два чувства в моей душе: благодарность и удовлет­воренность, нет, три — и еще большая мобилизован­ность!

Я понимаю, что это лишь первый кирпич в нашем за­ново строящемся здании под названием «сотрудничество*.

А впереди у меня самое ответственное — после обеда мы будем репетировать контролируемый отдых перед на­чалом партии. Но это для Наны будет репетиция, а для меня — серьезнейший экзамен. Потому что сегодня она

обязательно должна уснуть и тогда поверит, что и в следу­ющих сеансах, уже перед официальными партиями она тоже поспит, а значит — отдохнет и на партию отправится

свежей.

Да, меня ждут полтора часа максимальной собраннос­ти и вдохновения.

Но задержка самолета была действительно кстати. Я вынимаю из кармана исписанные листки бумаги и перечи­тываю свои заготовки. Да, в аэропорту и затем в самолете я поработал неплохо.

Тема есть, осталось полдела — хорошо настроиться. Вот так и продолжаю соревноваться сам, продолжаю по­беждать самого себя.

Я начну сеанс с выдержек из дневника своего большо­го друга, мастера спорта международного класса Георгия Макасарашвили, с которым работаю полтора года. Днев­ник он ведет с большим чувством, и Нана с ее восприим­чивой душой не сможет остаться равнодушной к пережи­ваниям другого человека, который, как и она, прошел через период спада в своей спортивной биографии, но глав­ное — сумел этот период преодолеть!

Разбудить душу Наны — вот цель моей сегодняшней работы, а в душе, я уверен, всегда есть резервные силы.

И в этом дневнике есть такие слова: «Я всегда за Нану болел, как фотографию ее увидел».

Да, Георгий очень поможет мне сегодня. Как белград­ский дневник Наны помог Георгию на Спартакиаде наро­дов СССР.

«Наверное, так и надо, — подумал я, вспомнив всю группу моих подопечных — ведущих спортсменов Грузии, — быть нам всем единой семьей, поддерживать друг друга в трудные моменты жизни».

И, кажется, сами спортсмены понимают это. Ведь хо­дил же Георгий болеть каждый день за Нану в Кисловод­ске, где она играла с Ахмыловской. А друг с другом они даже не знакомы.

Пора идти к Нане. И я думаю: «Вот и настал, может быть, самый ответственный день в моей жизни».

Проклятие профессии

Два матча

Когда я еще только начинал, то очень увлекался анке­тированием, что сейчас наряду с тестами считаю замени­телем настоящего дела, в лучшем случае — его дополне­нием. И один молодой боксер в своей анкете описал свое отношение к предстоящим всесоюзным соревнованиям следующим образом. «Раз меня поставили в состав, зна­чит, на меня надеются. Значит, я отвечаю». Такое же чув­ство сейчас и у меня: на меня надеются, и я отвечаю.

— Что мне делать? — спрашивает Нана.

— Ложитесь отдыхать точно так же, как Вы это дела­
ете в день партии.

Сажусь рядом с кроватью и говорю:

— Я начну с отрывка из дневника одного нашего бор­
ца, а Вы хотите — слушайте, хотите — нет. Отдыхайте.

И я начинаю читать самые трогательные страницы о тех дорогих людях, ради которых спортсмен одерживает свои победы.

Лицо Наны напряжено, она сопереживает, и лишь тень улыбки мелькает на ее лице, когда она слышит свое имя.

Я заканчиваю эту вводную часть сеанса и хочу перехо­дить к основной, но Нана открывает глаза и спрашивает:

— Кто этот мальчик?

— Георгий Макасарашвили, будущий олимпийский
чемпион.

Нана улыбается своей неповторимой улыбкой и говорит:

— Вы про всех, с кем работаете, так говорите. Вы и в
моем номере вешали лозунг: «Здесь живет будущая чем­
пионка мира!*

— Правильно, — подтверждаю я, — и сейчас я верю в
это. Но я же не виноват, что Вы не хотите быть чемпион­
кой мира.

Нана смеется, и я ловлю себя на мысли: «Как я мечтал об этом еще сегодня утром». Кажется, это было очень давно.

— А теперь закрываем глаза и просто слушаем меня,
вернее мой голос, который успокаивает, согревает, помо­
гает отдохнуть и забыть обо всем, что заботит.

Нана делает глубокий, облегчающий ее состояние вы­дох, как будто она простилась с большим грузом своих переживаний.

И я, фиксируя это, говорю:

_ И сомнения покидают Вас.

Потом идут известные формулы расслабления и вну­шения спокойствия. Но иногда я делаю паузы, которые заполняю монологами.

Сегодня их три.

¹ В первом я призываю Нану вспомнить все, что было в Белграде, все слагаемые того большого успеха.

Во втором — объясняю ей необходимость перевоплоще­ния человека на период сверхответственной деятельности.

Так и говорю:

_ На пять часов шахматной партии Вы должны стать

другим человеком, неуязвимым, без Вашей повседневной эмоциональности, стать железным бойцом.

А заключительный диалог посвящаю ее первому тре­неру Вахтангу Ильичу Карселадзе, которого Нана считает гениальным человеком, именно человеком.

Я говорю:

— Помните, Вы однажды мне рассказывали, что не сомневались в своей победе над Левитиной, потому что Вахтанг Ильич мечтал не только об этом, но и о том, что­бы Вы стали чемпионкой мира. И сейчас Вы близки к этому званию.

Нана только слушает, но я чувствую ее участие. И еще чувствую, что не просто говорю, а борюсь со спортсменом, с его вторым «я», которое затаилось, но не исчезло совсем и сразу же, как я замолчу, оно — это второе «я» — начнет нашептывать что-то свое, и это будет именно то, о чем нельзя сейчас думать и вспоминать.

Это может быть и лицо противниками сцена, на ко­торую послезавтра снова предстоит подняться, и шахмат­ные позиции и фигуры. И поэтому я не делаю паузы и на все полтора часа должно хватить моего настроя и тер­пения — Нану в отличие от Ноны нельзя оставлять один на один с ее вторым «я», мысли которого легко могут взять верх.

Проклятие профессии

Два матча

Я сижу совсем рядом с кроватью, на которой лежит Нана, и смотрю на ее лицо. Оно усталое, но спокойное. И я мысленно даю себе клятву: «До партии еще два дня, и я сделаю все за это время для Наны, все, что могу».

Я снова смотрю на ее лицо, лицо дорогого человека, который, кажется, снова поверил мне.

И вот она уснула.

Не могу скрыть радостную улыбку, выхожу в другую комнату, и ее муж тоже с радостной улыбкой спрашивает:

— Что? Уснула?

Мы сидим с ним целый час и шепотом обсуждаем наши проблемы.

Потом слышим шум открываемой двери, и заспанная Нана выглядывает и удивленно-радостно говорит:

— Я поспала!

И мы все смеемся.

Действительно, ничто меня бы сейчас не могло больше обрадовать, чем это лицо и эта улыбка.

Но вот и я получил отдых — у Наны три часа шахмат. Ночь я провел в самолете и спал часа полтора. Иду к себе в номер, ложусь. Но стук в дверь.

— Кто там?

— Дворецкий, — отвечает главный тренер Наны, — я
бы хотел с Вами поговорить.

— С удовольствием, — говорю я и открываю.
Мы не виделись и рады встрече.

Дворецкий — один из тех, кого я уважаю всерьез. И в основе моего отношения к нему лежит его профессиона­лизм в работе. Считаю, что это то качество, которое и должно украшать мужчину.

Дворецкий рассказывает о первых партиях матча. Потом мы переходим к предстоящей, и я говорю:

— Меня волнует одно. Общую уверенность Наны я
обеспечу, но будет ли она уверена в том, что Вы предлага­
ете ей играть завтра?

— Не знаю, — отвечает тренер, — мы решили, что она
будет играть то, что никогда не играла.

_ А не растеряется ли она в миттельшпиле, если воз­
никнет незнакомая позиция?

_ Боюсь именно этого, но Литинская хорошо готова

_Ко всему, что Нана играла раньше. Но думаю, главное сейчас не шахматы, а ее состояние. Уже несколько ночей она практически не спит.

Так мы обмениваемся сомнениями, потом идем к Нане.

Она оживлена и с улыбкой играет блиц.

Постоянный тренер Наны Давид Джаноев шепчет мне:

_ Не узнаю Нану. Что случилось? — и сжимает мой

локоть.

Я оглядываю лица. И вижу, что все также оживлены.

Это и есть цепная реакция единомышленников, кото­рым Нана очень дорога. И все, что происходит с ней, от­дается в них аналогичным отзвуком.

Оживление не покидает нашу группу во время прогул­ки по вечернему Вильнюсу. Слышим шутки, смех. Чудес­ная картина!

Мы с Наной идем рядом, потом немного отстаем. И Нана говорит:

— Почему-то хорошо сегодня.

— Так будет всегда, — говорю я. И продолжаю:

— Я давно хотел Вам кое-что сказать. Однажды я был
не совсем искренен. Я работаю с Ноной не только ради
эксперимента. Еще и из-за уважения к ней. И сам дорожу
ее отношением. Вообще, ветеран в спорте для меня фигура
особая, и я всегда готов помочь ему.

Нс(на слушает с серьезным лицом, но смотрит не на меня. Потом медленно, подбирая слова, говорит:

— Да, ветеран — это...
И замолкает.

— Но несмотря на это, я бы все равно никогда ни с кем
не стал работать, кроме Вас. Но я считал, что мы разош­
лись навсегда.

Нана молчит. И довольно долго мы идем молча, потом

догоняем остальных.

* * *

После ужина вроде бы наступило время прощаться. Но я предлагаю встретиться минут на двадцать перед сном, чтобы обсудить итоги дня.

Проклятие профессии

Два матча

Все соглашаются.

И в десять часов вечера в комнате Наны снова весело. «Это очень хорошо», — думаю я. Нана, как натура чув­ствительная, еще полнее зарядится этой бодростью.

И я рассчитываю еще на один фактор — изменение образа жизни, распорядка дня.

В те кошмарные дни не было ни веселья, ни соблюде­ния режима. Сейчас у нас получилось собрание всего на­шего коллектива и подсознание Наны, надеюсь, сделает заключение: «А ведь мы большая и сильная группа*.

— Ну, все в сборе, — говорю я, — есть предложение
начать. Я предлагаю, Нана, вспомнить то, что мы делали
в Бакуриани (а на самом деле это еще одно напоминание о
Белграде). Помните, мы оценивали в баллах Ваш волевой
багаж? Давайте сравним то, что было почти два года на­
зад, с тем, что есть сейчас.

Я рискую, так как в этой своего рода анкете есть вопро­сы, касающиеся только самого спортсмена, который может воспротивиться обнародованию каких-либо личных мотивов.

И Нана понимает это. Она смотрит на меня, что-то взвешивает в себе, и, решившись, говорит:

— Хорошо.

И в этом я вижу еще один шаг мне навстречу.

Но значение этого шага и в другом. Мы сейчас вслух обсудим все слагаемые будущей победы, которые в разной мере касаются любого из нас. И хотя оценивать эти слага­емые будет одна Нана, но о своем вкладе в ее успех заду­мается каждый.

Всего параметров, которые мы обсуждаем, девять. При максимальной оценке «пять» предельная сумма равняет­ся сорока пяти. Нана набирает тридцать четыре с полови­ной и, услышав это, удивленно спрашивает:

— Так мало?

— А сколько было в Бакуриани? — это вопрос Дворец­
кого.

— Тридцать три, — отвечаю я.

— Значит, за два года, — говорит Дворецкий, — при­
бавили полтора балла.

— Значит, так работаем, — говорю я и смотрю на Нану.

У нее серьезное, даже строгое лицо.

_ Но очень важно, — продолжаю я, — что мы все это

проанализировали. Тридцать четыре с половиной балла

_ _эт0 семьдесят шесть процентов из ста возможных, из

ста желаемых. Вот и качество игры равно семидесяти ше­сти процентам, а мы ищем причину в Литинской, хвалим ее волевые качества и тому подобное. А дело не в ней, а в самой Нане. Была бы она в порядке, пусть даже не на сто процентов, и все было бы иначе — и счет, и настроение.

Я слежу за Наной и вижу, что на упоминание фамилии противницы она отреагировала спокойно. Это радует меня. И еще больше успокоило меня то, что при обсуждении оценки своей формы Нана прервала наши споры, реши­тельно сказав:

— Конечно, плохая форма, раз Литинской проигры­
ваю, — и засмеялась.

Это исключительно важный признак состояния спорт­смена, если он спокойно реагирует на разговоры о против­нике и даже подшучивает над собой. Значит, у Наны уже заживают последние раны.

— А что же делать? — спрашивает Нана.

— Играть хотя бы на девяносто процентов. Этого хва­
тит, — говорю я.

Начался заключительный диалог, и все внимательно слушают нас.

— А где их взять?

— Прибавка за счет мобилизации. Разозлиться.

— На кого? На шахматы? На Литинскую?

— Нет, — отвечаю я, — на себя.

— На себя жалко.

Значит, Нану больше устраивает шутливая концовка нашего собрания, и в тон ей я говорю:

— А что делать с недостающими десятью баллами,
решим после матча с Литинской.

Все засмеялись и начали прощаться.

Вот и закончился этот не самый легкий день моей жизни.

Я поднимаюсь в номер. В руках у меня папка, на кото­рой надпись: «Н.Г.Александрия». Как будто не было это-

Проклятие профессии

I

Два матча

го периода в моей жизни, периода раздумий, переоценки себя, вопросов к себе.

«Но все это ерунда, — говорю я себе, — не главное. Главное, что мы снова вместе».

Двенадцать часов ночи.

Недавно я пришел от Наны и вот сей­час сел за свой дневник. Настроение тя­желое, хотя с Наной все в порядке.

Но Нона проиграла. И вину я беру на себя. Хотя и имею формальное оправда­ние. Но мне было сказано:

— Мнение ЦК, что Вы должны быть в Вильнюсе.

И не объяснить, что мой отъезд — это нарушение сте­реотипа жизни спортсмена. А в условиях ответственных соревнований спортсмен сверхчувствителен и легк о ока­зывается во власти обид, примет, подозрений.

И нарушение этого стереотипа может иметь опасные последствия для его состояния, чувства уверенности и спо­койствия.

И все равно виноват я, хотя и пытался отказаться. Но руководство сказало:

— Если Нона не может белыми сделать ничью, то ей
нечего играть на первенство мира. И, в конце концов, она
что — в финале с Литинской хочет играть? Пусть не валя­
ет дурака.

Сама же Нона, когда я объяснил ей ситуацию, задума­лась, потом сказала:

— Нане, конечно, надо помочь. Там тяжело. Но я сей­
час думаю о другом — а как будет потом, если мы встре­
тимся с Наной в финале?

А сегодня утром Нана при обсуждении дел Ноны ска­зала:

— Хотелось бы, чтобы Нона выиграла. Рано этим де­
вочкам выигрывать у нас.

Вот как обе наши великие шахматистки поддерживают друг друга. Мужчинам-шахматистам есть чему у них по­учиться.

После завтрака мы гуляем. Пошел дождь, и мы сокра­тили прогулку. Вернулись в номер и прочли приготовлен­ное мной заранее интервью с Сарой Симеони, пережившей в своей жизни немало тяжелых минут и все-таки добив­шейся высших показателей.

Это исключительно эффективный практический путь улучшения состояния и повышения настроения спортсме­на — предложение ему наглядного адекватного примера. Аналогичное я делал и вчера, но пример Сары Симеони более эффективен. Она, как и Нана — женщина, и по клас­су выше, чем Георгий Макасарашвили. Это уже уровень Наны.

Людям, пережившим подобное, человек верит. И та­ких людей, пусть даже незнакомых, я смело называю на­стоящими друзьями, единомышленниками, помогающи­ми на расстоянии. А вывод из этих разных примеров и историй один — значит, это возможно! А это и нужно Нане перед завтрашней, во многом решающей партией.

Потом я лечу своими средствами Нанину простуду. Она уже почти прошла, голова не болит, лицо посвеже­ло, и на нем постоянно готовность к улыбке. Только бы не сглазить.

Нана с мужем идут обедать. А в два часа мы встреча­емся снова. И снова контролируемый сон — модель нашей завтрашней работы. Но содержание завтра будет иным. Сегодня, когда партии нет, я не опасаюсь возбудить Нану. И приготовил для первой части сеанса призыв к завтраш­нему подвигу.

В этой части будет сказано много серьезного, к чему Нана не сможет отнестись спокойно. А завтра, в день партии, будет только работа на успокоение и расслабле­ние, но Нана об этом не знает, а будет ждать призывов. И хотя не услышит их, но вспомнит то, что услышит сейчас. И завтрашняя работа на успокоение должна решить, та­ким образом, две задачи: и успокоить, и мобилизовать спортсмена.

А сегодня я смело дам максимум. Сегодня можно не бояться даже перевозбуждения, так как главная задача — предельно поднять уровень мотивации.

Проклятие профессии

Два матча

У меня даже какое-то чувство, будто не сговариваясь, мы с Наной пришли к тому, что завтра мы не только долж­ны, но и можем дать бой.

И поэтому можно действовать смело. И я говорю:

— Вся Грузия болеет за Вас. И сегодня я обращаюсь к
Вам, Нана, с просьбой понять, что в возникшей ситуации
Вы не только шахматистка...

Я продолжаю и изучаю лицо Наны. Ее губы плотно сжаты, она вся слушает меня.

И я заканчиваю эту вводную часть строками стихов, а именно стихи, и это я знаю, особенно сильно влияют на душевное состояние Наны.

Следует последняя фраза в прозе:

— Завтрашняя партия — это дело Вашей чести.
И стихи:

Честь — жизнь моя.

Они слились в одно.

И честь утратить для меня равно

Утрате жизни.

—...И именно поэтому, как это ни парадоксально зву­
чит, Вы спокойны.

И я перехожу к следующей части сеанса, тема которой тоже специально подобрана для сегодняшней ситуации в матче: «Прощанье с прошлым, со своими ошибками». Автор этого исключительно насыщенного текста — ленин­градский психотерапевт Ирина Анатольевна Копылова, которую я в очередной раз вспоминаю с благодарностью. Она один из соавторов моей работы, как и каждый, кого я цитирую или о ком рассказываю спортсмену.

Текст волнует меня самого, и это волнение я не прячу. И делаю это сознательно, потому что давно понял, как много значит для человека волнение близких ему людей. В этом он видит сопереживание, теплоту и заботу.

После отдыха у Наны шахматы и ужин. И я исчезаю из поля ее зрения до позднего вечера. Контакт со спортсменом должен обязательно регламентироваться, чтобы не утомить, не_допустить адаптации и незначимых разговоров.

Перед сном мы гуляем всей группой, и я говорю:

_ Завтра все будем на партии так же вместе. — Потом

_в номере у Наны еще один курс лечения, обсуждение про­шедшего дня, и мы расстаемся.

Вроде бы Нана в порядке, но впереди очень важное — это проклятая последняя ночь перед партией. Последняя ночь перед стартом вообще серьезнейшая проблема почти для каждого большого спортсмена. И чем ответственнее соревнование, тем труднее эта задача, тем тяжелее уснуть.

И все мои надежны на Левана. Муж Наны отвечает за ночной сон, и на вчерашнем собрании мы ему так и сказа­ли. Это очень важно, когда в группе нет лишних людей.

Один час ночи. Очень хочу спать, но усну ли? Ка­кое-то скорбное чувство и тяжесть в груди, и я снова вспоминаю Нону.

.

Вот и начался этот день. У каждого из нас свой номер, и по несколько раз в день мы обмениваемся звонками. И сегодня утром мне уже зво­нили оба секунданта и задали один и тот же вопрос:

— Вы не знаете, как Нана спала се­годня? — Оба они — действующие шахматисты и знают, чего стоит эта последняя ночь перед партией.

Но ответ на этот вопрос мы получим только в одиннад­цать часов, когда назначена наша первая встреча. И вот на часах одиннадцать. Мы все стоим у Наниной двери, и я негромко стучу. И слышу Нанино:

Дата добавления: 2015-12-07