Макар Булавин 6 страница

Кажется, нашел. Добро — это дети. У детей роднико­вые глаза, родниковые думы. Вот и покупал одному пимы, другому зипун, третьему шапку, всех кормил и поил. Нет, дети не верят, что дядя Макар колдун, дядя Макар хороший человек...

Осенью 1911 года нашелся eгo двоюродный брат Трофим Булавин. Он тоже порвал со староверами, ушел ра­ботать шахтером на угольные копи.

Хотелось спросить у родного человека, отчего люди та­кие, а не этакие. Налил туесок меду, чтобы угостить де­тей, рассовал деньги по карманам, бросил за спину бердану и ушел, оставив пасеку и пса на попечение Шишканову.

Шел ровной походкой охотника по едва приметной тропинке. Дошел к вечеру до Медведки, переночевал, а по­утру пошел дальше. К вечеру вышел на перевал, еще од­ну ночь надо будет прокоротать у костра. Но думал пе­респать уже в верховьях Горной. Вдруг впереди разда­лись частые выстрелы, застонали пули на излете, кто-то истошно закричал, послышалась забористая матерщина. Осторожно раздвигая кусты, Макар выглянул на полян­ку: двое бандитов добивали корневщиков. Макар поймал на мушку голову бандита, выстрелил, но промазал. Такое с ним случилось впервые. Было, что чуть обнизит, чуть обвысит, но чтобы промазать... Может, помешали сумер­ки, но ведь Макар раньше зверя потемну бил, стрелял на шорох и на крик — всегда в цель. Перезарядил бердану, протер глаза, чтобы выстрелить еще, но бандитов как вет­ром сдуло. Слышал топот конских копыт, чей-то хриплый голос: человек торопил напарника.

Промазал Макар, руки дрогнули. Вот и сейчас они дрожат, наливаются слабостью, ноги стали ватными. Знай Макар, кто был перед ним, то никогда бы не промазал! Еще не раз он пожалеет о своем неудачном выстреле.

Долго сидел на валежине, ловил ртом воздух, держал­ся рукой за сердце. А когда отошла боль, почти бегом бе­жал во всю дорогу до Горной.

Шел ночью, утро, день, вечером был уже на месте. Не стал искать пока брата, а пошел прямо в полицию. Все обсказал. Затем описал приметы бандитов, хотя в сумер­ках не видел хорошо. Четким, каллиграфическим почер­ком написал свои показания, расписался.

Жил Трофим бедно и даже грязновато. Макар угостил детей медом, конфетами, жене Трофима отдал деньги. Пришел с работы Трофим, черный от угольной пыли. Как ни странно, но им пришлось знакомиться, жизнь давно разметала их по разным концам земли. Трофим был ус­талый, но все же посидел с братом, поговорили о делах житейских, о людях. Макар рассказал про бандитов. Тро­фим на это только и сказал:

— То были бандиты тайные, а у нас под боком живут

явные. Что делают с людьми? По двенадцать-четырнадцать часов в шахте. Убийство, и законное. Жить некогда. ушел — темно, пришел — темно. А радоваться когда? Жить когда? Придет воскресный день — по дому хлопот полон рот. Так вот и отсчитываешь годки. А чуть забунтовали — полиция тут как тут.

— А что делать-то?

— Мы знаем, что делать, но не знаем, с какого конца начать. Пятый год провалился. Приказано ждать и ко­пить силы, чтоб всю Россию поднять враз — и полетят к чертям собачьим все гужееды.

— Кто же поднимет народ-то?

— Мы, рабочие.

Утром Макара вызвали в полицию, и он повел приста­ва с казаками в сопки.

Привел. Убитых похоронили. Дальше повел Макар ка­заков по следам убийц. Следы вывели на тележный тракт, затем круто свернули в сопки, в сторону Ольги. Пристав отпустил Макара — устал старик, бросился по тропе в надежде перехватить бандитов перед Ольгой. Но они ту­да не пришли, следы затерялись в тайге.

Минул почти год после убийства корневщиков. Буйно цвела липа, пчелиный гуд стоял в небе. Макар со своими молодыми помощниками едва поспевали откачивать мед. Вечерами усталые, изжаленные пчелами, но довольные, мальчишки возвращались домой. Макар и Буран на ночь оставались вдвоем. Любил старик посидеть на крыльце избушки в такие тихие вечера перед дымокуром, послу­шать тайгу, поговорить с собакой.

А вечера в это время какие-то особенно тихие и вместе с тем звонкие. Уркнет перекат, вздохнет сонный плес, тихо прошуршит листва — все слышно. Над рекой кудрявятся туманы, плывут на закат неспешные облака. В кустах по­дал голос соловей, выдал несколько немудрящих колен­цев. Уссурийские соловьи — певуны так себе. А вот ивол­га в ответ ему запела заливисто, широко, будто подразни­ла соловья-неумеху.

Солнце зашло за сопку. Еще сильнее запахло липовым цветом, тайгой, рекой, землей вообще. Пролетели на ноч­лег вороны. Тяжелые, усталые. Кто был их добычей? Мо­жет быть, человек, которого убили бандиты? Помнится, дед Михайло говорил: «Умереть за народ, за правду — де­ло великое. А так вот ни за что сгинуть в безвестии — нет больше болести». Макар проследил за полетом ворон, ти­хо вздохнул.

К нему подошел Буран, положил голову на колени, закрыл глаза, ждал, когда Макар начнет выбирать клещей

из его глянцевой шерсти.

Не успел Макар заговорить с Бураном, как тот сорвал­ся с места, насторожился, зарычал. Дрожь прошла по его могучему телу.

К изгороди подъехал всадник. Буран с лаем бросился на него. Но тот спокойно остановил коня под липой, схва­тился руками за сук и легко взобрался на дерево. Конь отошел в сторону, чтобы пощипать сочную траву. Пес остервенело прыгал под деревом, пытался достать чело­века. Макар еще не видел, чтобы его пес так злобился. Лай и рычание вспугнули тишину вечера.

— Хозяин, убери пса!

Макару показался голос знакомым. Но не мог вспомнить, где его слышал. Подбежал к псу и оттащил от липы. Затем увел в омшаник и закрыл дверь, привалив ее бревном.

— Плохо же вы встречаете гостей, Макар Сидорович Булавин.

И тут Макар вспомнил, где и когда слышал этот го­лос. Несомненно, это был один из тех бандитов, которые убивали за перевалом корневщиков. В него он стрелял, но промазал.

— Не догадываешься, зачем я к тебе пожаловал?

— Зачем гадать — сами скажете, — ровным голосом ответил Макар, но внутри как-то стало пусто, кольнуло сердце.

— Веди в дом, там поговорим... За псом я приехал, — хрипло сказал незваный гость. — Это мой пес. Как-то со­рвался с цепи и убежал в тайгу, а ты подобрал — и молчок. Так таежники не делают.

— Неправда, об этом псе я всем говорил, но не нашелся хозяин.

— Спасибо скажи Хомину, это он навел на след. Десятку сорвал за сказ.

— Хомину? — встрепенулся Макар.

— Ему. Описал пса, назвал его дьяволом. И верно, не пес, а дьяволина. Вишь, как на меня бросился, не забыл обиды. Плетью я его учил быть смиренным.

— Плетью? Гм... Плетью. То-то он и встретил вас так. Да разве можно такого пса учить плетью. Я его нашел в тайге издыхающим, отходил. Живем вот душа в душу. Я готов признать, что пес ваш, но я не отдам его на изгал. Мы теперь с ним до конца. Как вас звать-величать?

— Безродный Степан Егорович.

— Так вот, Степан Егорович, сам видишь, что пес не пойдет за тобой, а неволить я его не буду.

— Суть не в псе. Я заехал по более важному делу, спросить, как это ты, таежник, посмел доносить на людей. Такое в тайге не водится. Потом стрелял в русских, в меня стрелял. Ты ведь не знаешь, что те напали на нас. Мы еле отбились.

— А про чо доносить-то? Ни в кого я сроду не стрелял из людей, а уж коли бы стрелил, то промашки не дал, — притворился незнающим Макар.

— И все же ты промазал. Аль забыл прошлогоднюю осень?

— Так вот оно что! Тогда я не знал, кто бандиты, теперь точно знаю, точно теперича донесу куда следует. Каторги тебе не миновать. Очень жалею, что промазал.

— Жалеть поздно. А каторгу я миную, Макар Сидорыч. Очень даже просто миную. Хотя твой донос мне обошелся дороговато. Ладно, думаю, что больше не посмеешь. А если что, то я с тобой буду говорить вот через это, — Безродный выхватил револьвер из-за пазухи.

— С этим ничего не получится. Убери пукалку, я пужаный.

...Буран метался по омшанику, прыгал на дверь, но открыть не мог. Увидел щелочку у пола, куда пробивался лучик света. Пол был земляной, и пес начал подрывать нору. Долго работал мощными лапами, пока не вырвался на волю. Бросился к избушке...

— Я ить все же мужик русских кровей. За меня будет кому постоять. Не мышонком же ты проехал по тропе, кто-то видел тебя. Ниточку размотают.

— Однако ты дай слово, что больше не будешь доно­сить на честных людей.

— «Честных»... — в раздумье повторил Макар. — Вона, поди Степан Бережнов тоже считает себя честным. Хоша он людей не убивает. Ты себя в честные возводишь. Не много чести в тебе, Безродный. Донесу, обязательно донесу.

— Кому? Те, кому ты донесешь, мною куплены. Куплены все, даже ваш Рачкин. Господи, да они в сто раз хуже Хомина. Тому хватит за донос трех сребреников, а этим подай сотню, другую. Ты знаешь, Макар Сидорыч, мне Бережнов обещал за твою голову две тысячи золотишком. Боится он тебя, а у самого рука не поднимается. Знаешь, как бывает, вот жаль убить свою собаку, про­сишь соседа, так и Бережнов. А за голову Шишканова

всего двести рублей. Тоже не хочет марать руки, нанимает. Так-то, дружище, — вздохнул Безродный.

— Врешь! Бережнов не такой дурак, чтобы кого-то просить. У него под рукой не хуже тебя есть бандиты, допустим Тарабанов. А потом чего тебе бояться? Раз все куплены — нечего и бояться. Но ты боишься, что могут найтись честные люди, тогда быть тебе на каторге.

— Дурак ты, Макар, — криво усмехнулся Безродный, — все справедливость ищешь в этом мире, всех хочешь обогреть, а люди-то тебе в душу плюют, колдуном называют, то да се. Сказ о том, что ты душу дьяволу продал, — чепуха, но для простолюдина зацепка. Всякий может колдовством убить. Над тобой смеются, тебя хают. Аль забыл пословицу, что не вспоив, не вскормив — врага не наживешь. А ты нажил порядком. А пса называют Черным Дьяволом. Это у него новая кличка в народе. Еще что тебе сказать? Мало, то добавлю...

— Хватит, — посуровел Макар Булавин. Видно было, что Безродный не врал. То, что предал Хомин, больно ударило. А почему такое же не могут сделать другие? Ведь Макар кому только не помогал. О наговорах уже был наслышан. Но и сейчас лицо его не дрогнуло, будто Безродный говорил пустяки, лишь тихо ответил: — Ну и пусть, языки без костей, мало чего намелют.

— Я ведь забежал сюда не для праздного разговора, а за пса получить сполна, тебя упредить. Если услышу разговоры, что я убиваю корневщиков, то быть тебе убитым. Будешь молчать, то гони деньгу и я поехал. Пусть живет Черный Дьявол у тебя.

— Покупаешь?

— Только так, а здесь все покупается, даже души. Ведь ты их тоже скупаешь, — ехидно усмехнулся Безродный. — Купи уж и мою.

— Нет, твоя будет похуже хоминской, тот тоже пред­лагал. Отказал. Но Макара не купишь! Не продается! — загремел Макар.

Безродный поднял револьвер.

Но в эту секунду распахнулась дверь, и на пороге за­стыл пес. Шерсть дыбом, в глазах метались волчьи огонь­ки. Поистине Черный Дьявол. Безродный откачнулся на­зад и невольно опустил револьвер.

— Ну что же ты струсил? Стреляй! Хвастал, комару в ухо попадешь, а тут трусишь. Люди от меня отверну­лись, оговорили, но вот он не предал. Знать, есть еще ко­му за меня постоять. Есть! Стреляй, зверина!

Безродный вяло улыбнулся, губы стали серыми. Но спокойно ответил:

— Если бы я мог взять вас обоих на одну пулю, то

выстрелил бы не задумываясь. А так — погожу. Время терпит. Плати за пса, и я ушел.

— Буран, лежать! А может быть, не стоит тебе пла­тить? Пора тебе на погост. Прикажу Бурану, и он тебя в клочья разорвет. А револьвер-то подай мне. Да не дулом, а рукоятью! Мало ли что.

Безродный похолодел. Неужели Цыган прав, наворо­жив смерть от этого пса? Неужели настал час расплаты? Не торопился отдать револьвер. Следил за каждым дви­жением пса. Думал: «Сейчас выстрелю в пса, а потом в хозяина. А если снова промажу? Руки-то почти не держат наган. Что же со мной творится: в людей бью без про­маха, а этого пса мажу?»

— Чего же ты медлишь? Давай сюда револьвер!

Буран вскочил, ощерился, сейчас прыгнет на гостя.

Макар вырвал револьвер из рук Безродного, с нажимом сказал:

— Буран, отойди! А ты, ты... Прошу тебя, не ходи у моего заплота. Не хочется руки марать об такую гадину. Но будет тебе праведный суд! Будет!

Макар порылся под подушкой, достал кожаную сумку, высыпал на стол сорок рублей золотом.

— Забирай! Буран того стоит. Забирай и уходи! А то руки зудят убить тебя!

— Твоя взяла, — прохрипел Безродный. Сгреб деньги со стола, попросил: — Проводи от пса. Ладно, Макар Сидорыч, до встречи!

Солнце опалило небо последним жаром, погасло за сопками.

Макар доплелся до койки, упал на нее и тихо засто­нал. Он давно понял, что все его добрые дела осмеяны, затоптаны в грязь. А может быть, люди правы? Но то, что Евтих послал сюда Безродного, предал, всадил в спину нож, — это было свыше всяких сил. Всадил в спину тому, кто его сделал богачом.

Ночь прошла в глубоком раздумье. Макар не раз спрашивал себя: «Зачем жил? Для кого? Были бы дети живы... Ушли они — пытался найти добро и лю­бовь в людях, искал свое счастье в добре к людям... Нет, здесь что-то у меня пошло наперекосяк. А что ежели спрошу людей, почему оболгали Макара? Кого послуша­ли? Должны же люди мне ответить, сказать правду?»

Нахлынула запоздалая обида. Пытался Макар унять

обиду на людей, на друзей, но не мог. Видно, душа надо­рвалась.

Хомин укорил, что он спас Макара. Так это бы сделал любой честный человек, а не та сволочь, что кричала колдун, мол, тонет. А спасенный бы в ноги поклонился, назвал бы побратимом или другом. Да и сам Макар виноват. Евтих не хотел брать за спасение деньги, навязал. Распалил в человеке жадность.

Уже взошло солнце, чистое, росами умытое. Радует мир своим светом, своей добротой, щедрой и неиссякае­мой. Полегчало на душе у Макара. Вялая улыбка появи­лась на губах. Вышел на пасеку. Пчелы уже гудели в не­бе, несли мед в даданы. Сегодня же воскресенье. Должны прийти работники постарше. Может, в работе забудется обида. Должна забыться.

Идут, у всех туески в руках, ведра. Покачают меду, попьют медовушки, а потом домой, что же они после это­го скажут?

Макар внимательно посмотрел на людей. Набежала слеза. Они начали двоиться, троиться. Смахнул, отвернул­ся. Круто повернулся к людям, в упор спросил:

— Значит, пришли помогать? Ты тоже помогать при­шел, Гурьян?

— Конечно, кому же, как не тебе, помочь?

— А зачем туес прихватил?

— Может, за работу медку дашь?

— А ежели ты поработаешь за так? Ведь я всем и все даю за так.

— Оно бы можно и за так, но ить медку хочется, сам говорил, мол, божий дар. Теперь впопят пошел, — пожал плечами тугодум Гурьян.

— Скажи, Гурьян, ты для чего живешь?

— Чтобыть детей растить, а для ча же мне больше жить.

— А для ча живет Макар, ну я?

— Это уж тебе знать. Может, чтобыть...

— Ну, ну!

— Да вот говорят люди, мол, ты живешь, чтобыть наши души дьяволу продавать.

— Ну и сколько же я успел закупить и перепродать душ дьяволу?

— Да сказывают, дюже много, будто уже пучками их связал и готов турнуть в ад.

— А ты, Венедикт, ты тоже так думаешь о Макаре? Ты тоже слышал эти байки?

— Нет, такого я не слышал. Это Гурька с дури городит.

— А ты, Кирьян, ты слышал такое, что я ваши души закупаю?

— Впервой слышу, вот те крест.

— Гурьян, иди сюда. Давай твой туес, налью меду. За правду налью. А вы, вы все уходите! Не могу вас видеть! Лгуны, трусы! И верно, у меня все идет от дьявола. Может, дьявол-то честнее бога? Добрее бога? А? Эх, знать бы мне правду. Все люди, уходите! Для вас нет больше Макара, есть Макар-колдун, Макар — ловец душ. Вон, или я вас заколдую!

Люди испуганно шарахнулись назад. Таким Макара они еще не видели. Остался стоять Шишканов.

— А ты, Шишканов, чего стоишь? А, без туеска пришел. Не захотел Макарова медку домой унести? Тогда проходи и ешь ложкой прямо из бочки. Ну проходи! — сурово приказал Макар.

Шишканов прошел к домику, присел на крыльцо, сдернул с головы фуражку-блин, спокойно проговорил:

— Знаешь, Макар Сидорыч, садись-ка рядком да поговорим ладком. Не могут понять тебя люди. Ты же не царь и не бог дарить запросто деньги. Ты их потом зарабатываешь, а цари и боги — те деньги берут от народа.

— Ну и что же дальше?

— А то, что хоть бы взаймы давал. Пойми и другое, что таким манером ты не поднимаешь людей. Поднял Евтиха, кто же он сейчас? Это самый жестокий человек в Ивайловке. Того и гляди, что возьмет винтовку и пойдет уби­вать охотников.

— Был тут у меня Безродный.

— Вот, вот. Этого убийцу я знаю. Давно грозится меня убить. Но пока руки коротки. Успокойся, отдыхай, а я побегу в деревню, как бы что не вышло. Народ дик, может вспыхнуть пожарище супротив тебя.

— А за что?

— Дай кто клич, найдут за что. Ну я побежал.

— Умом трекнулся старик, — сокрушался Гурьян. — Ить я ему все без утайки сказал. Душа ничего таить не могет.

— Дурак не он, а ты трекнулся умом, — сказал бородач. — Кто тебя просил такое ляпнуть? Наелись бы медку, напились медовушки. Да пусть он хоть сто раз дьявол, помогал бы нам — и ладно. И таких бы дьяволов побольше.

Эх, был ты дураком, Гурьян, им и останешься. Правди­вец нашелся. Выгнал нас Макар.

— Сам он признался, что дьявол. Надо спалить дья­вольское гнездо, — бросил кто-то со стороны.

А когда пришли мужики в деревню, эти слова уже ста­ли обрастать комом грязи. Кузиха собрала народ и кри­чала с бревен, что были навалены у забора:

— Сам признался, что ловит наши души, сам сказал, что он дьявол. Спалить, как это сделали с его домом ста­роверы. Спалить! Он ить, чего доброго, почнет и детские души полонить. Ходит сюда с конфетами, медом детей приваживает, разные байки им рассказывает. От дьявола то! Спалить! Пошли, мужики и бабы!

Клич опасный. Клич, на который темный от суеверия народ мог и пойти. Но тут прибежал Шишканов, он спо­койно встал рядом с Кузихой, сказал:

— Глупый народ! Разве Макара-добряка надо палить? Вы у себя кого палили, кого бунтовали?

— Помещиков, — раздались голоса.

— За что? За то, что они с нас сымали последние пор­ты. Так я говорю?

— Так.

— Так вот и пошли палить Кузьминых, Бережновых, Безродных. Они здесь стали помещиками. Они нас обира­ют, Макар же нам подает. Он грел нас, стоял горой за нас, а вы ему в ответ клевету, черную неблагодарность. Эх, люди, люди, тьма беспросветная!

— А ты просвети! Просвети, допрежь обзывай! — за­орали бородачи, у которых на плечах уже поблескивали топоры.

— Вот и просвещаю. Для кого живет Макар? Для вас, для ваших детей, для вселенского добра. Только сам же Макар многое не понимает. Поднял Евтиха, а Евтих его же оговаривает, потому что Макар больше не подает ми­роеду. Вона Гусев от Макара в богачи прет. И выходит, что доброта Макарова не в пользу идет, а во вред. Но и Макар в том не виноват. Тут надо смотреть дальше, глыбже. Искать причину, почему есть бедные и богатые? И по­чему богачи делаются зверьми? И кто такой Макар? Он мог бы стать богачом, но не стал, потому как душа его не приемлет богачества. Каждому ведомо, что здесь можно жить в достатке: земли край непочатый, зверья прорва, рыбы не переесть. Знать, жить можно. Можно стать с охо­ты богатым? Можно. Но не каждый к той охоте приучен. Мы приехали бедняками дальше некуда. Теперь иначе — живем, хлеб свой жуем. Но ежли взять Прохора Семкина,

то как он был голоднешенек с мальства, так и остался таким же. Отчего же? От лености. Думает, что сама рыба в рот ему запрыгнет, сама земля хлеб будет рожать. Не вышло. Таким же был и Хомин. Лодырь. Теперь его не узнать. Теперь он — зверь. Вот подыми Макар Семкина — тем же будет. Надо подымать не одного Хомина или Гусева, надо всем вставать на крепкое крыло, всем быть равными, в достатке.

— Не слухайте его! — орала Кузиха. — Макар дья­вольский пособник. Спалить его надо!

Но Кузиху уже никто не слушал. Шишканов заставил-таки задуматься мужиков. Так и разошлись.

Макар сидел у стола и одну кружку за другой тянул медовуху. Глубокая борозда прочертила лоб. Думал, ду­мал горько, тяжко.

Вошел Шишканов, бросил:

— Бражничаешь, Макар Сидорович? А пчела-то в меду

топится.

— Бог с ней, пусть топится. Иди качай, может, и ты с моей пчелки станешь Хоминым? А? Нет. Тогда садись, пей, поговорим по душам. Правдоискатели, доброхоты! — иронически протянул Булавин. — Доискались. Я думал, обо мне такое только враги мои говорят, ан нет, оказа­лось, что и друзья под их дуду пляшут. Почему ты мне правду не сказал? Почему молчал?

— Знаешь, Макар Сидорович, не всякая правда к месту. Ума много не надо, чтобы сказать горбатому, что он гор­бат. Он и без этой правды знает все о себе. Не ребенок. Это недобрая и злая правда. А что касается тебя, то все это ложь, а люди не разобрались, потянулись за ней.

— Пусть ложь, но я должен был знать и об этой лжи, — наступал Макар. — Ты в моих друзьях ходишь, а молчал.

— Булавин, Булавин, много ты не понимаешь, скажи я тебе ту правду-ложь — это подкосило бы тебя. А ты так нужен людям. Не обижайся на них. Скоро поймут тебя люди, доброту твою оценят и придут на поклон, прощения попросят.

— Ладно ты говоришь, но душа твои слова счас не приемлет. Видел я, что люди прячут от меня глаза. Уби­вец Безродный честнее оказался. Знаешь ли такого? Он мне ту правду рассказал. Да, он! А вы...

— Погоди, Макар Сидорович, правда ли то? Он тебе ее рассказал не без умысла. Зачем он приходил сюда?

— Приходил, чтобы пригрозить мне, ведь это он с друж-

ком расстреливал на перевале корневщиков. Приходил чтобы забрать пса.

— Теперь охолонь и подумай. К тебе приходил враг. Но умный, не наша дура Кузиха. Он знал, куда тебя можно ударить больнее. Ударил, смял, раздавил. Хитрый волчина!

— Может, и так, — раздумчиво протянул Макар. — Тогда слушай. Безродный сболтнул, что за твою голову наш волостной обещал ему двести рублей золотишком, за мою же две тысячи.

— Хоть будем знать, откуда ждать пули.

— Про убийство на перевале я донес, но не знал, что это был он. Вот и хочу написать Суханову, сообщить фамилию бандита.

— А почему не губернатору?

— Потому что я Суханова, старшего советника, знаю лично. Знают его здесь многие люди. В наводнение 1882 года он сам сюда приезжал, не к нам, а к пермякам на побережье. Много помог людям. Дал семян на посев хлебов. До сих пор ту пшеницу называют «сухановской» — урожайная, добрая пшеничка. Ходил к нему, когда ждал сына из плена. Ничего, добрый мужик. Может с мужиками обходиться.

— Пиши. Знаю, мало что изменится от этого, но, может, хоть одного подлеца приструнит. Нам с тобой терять уже нечего.

— А Безродный говорил, что он всех купил!

— Об этом тоже напиши. Всех купить нельзя, хотя в нашей губернии мало честных людей. Может быть, Суханов будет честнее других. Пиши, я завтра же бегу во Владивосток и передам твое письмо Суханову и друзьям.

— У тебя друзья не из тех ли, кто бунтовал в пятом? Эту-то правду ты можешь мне сказать?

— Да, мои друзья из тех. Хотя сейчас их мало осталось. Жандармские ищейки ладно поработали. Но придет час — окрепнем.

Макар помнил то смутное время. Был заключен унизительный для России Портсмутский мир. Прошел слух, что из плена возвращаются солдаты и матросы. Макар к тому времени уже был одинок, как обсевок на обочине. Тех, кто умер или погиб, он похоронил, но не верил, что погиб его старшой. Бумаге, присланной свыше, не верил. Все надеялся, что сын в плену. Часто ездил в город, подолгу там жил, ожидая суда, что шли из Японии. Его можно было каждый день видеть на причалах, где он подранком-бак­ланом сидел нахохлившись и грустно смотрел в море. «Не-

ужели всех привезли? Эх, полынь-трава горькая!» — тихо шептал. Приходило судно с пленными солдатами, матросами, что остались живы после разгрома под Цусимой эскадры адмирала Рожественского. Макар бросался к трапу, заглядывал в лица, спрашивал:

— Моего тут сынка нет, ну Григория Булавина? У него родинка на брови, тут вот, на самой серединочке, — показывал, где была родинка у его сына.

— Нет, не видели. Но, может быть, на другом судне прибудет, — подбадривали Макара служивые.

Во рту вязкая горечь. Один, на весь мир один-одинешенек.

А город Владивосток бурлил, город орал, город требовал свободы, гремел от страшных слов.

Подняли восстание матросы в октябре 1905 года. Это были запасные, неблагонадежные, бывшие пленные. Ров­ная строчка пулемета подавила эти крики. Макар мог бы успокоиться. Но его снова разбудил рев и выстрелы в на­чале января 1906 года, когда подняли восстание солдаты и матросы Владивостокского гарнизона. А потом была демонстрация. Макар, как в бреду, шел в колонне. А на Вокзальной площади их встретили пулями. Снова захлебывались пулеметы. Макара царапнула пуля по плечу. Демонстранты разбежались. Макар ушел домой. Он уже знал: его сынок не вернется. Потом дошли слухи, что еще бунтовали минеры бухты Диомид, которых тоже разбили, судили, и зачинщиков расстреляли.

— М-да, тогда творилось бог знает что, — выдохнул Макар. — Меня наши кляли, что будто я был в голове всех бунтов. Не дорос я до этого. А здря.

— Пиши, пиши письма, одно для Суханова, второе для моих друзей.

Макар Суханову написал короткое письмо с приметами убийц: «Ваше превосходительство, это я пишу не для праздного доноса или мести, это всяческа правда, кою я могу с друзьями засвидетельствовать, что Безродный бандит и убийца. Внемлите голосу разума и приструньте Безродного, коий бродит по тайге и убивает всех подряд. Пора навести в тайге порядок, как в доме своем, вымести мусор, отделить зерна от плевел. Приложил руку Макар Булавин...»

— Письмо к друзьям было большое и подробное, с описанием многих сцен, как купля и продажа аборигена Арсе Заргулу, о деньгах за молчание...

— Утром Шишканов уехал в город. Через неделю он вернулся. А на вторую неделю были расклеены листовки во

всех деревнях, даже в Каменке. Вот был переполох. В листовке, напечатанной на гектографе, писалось о зверствах, чинимых бандитами в тайге, о продажных властях. Лис­товка заставила многих сжаться от страха: она призывала бороться с бандитами, купцами-грабителями, которые обманывают честной народ, с такими волостными, как Степан Бережнов, урядник Рачкин и пристав Ольгинского стана Баулин. Имена Безродного и Тарабанова стояли ря­дом,

— Эко заметались по волости-то Бережнов и Рачкин Знать, угольки-то поджаривают задницу. Борода в воро­ванном меду. Хорошо. Мал бунтишко, но к месту.

Приезжали волостной и урядник к Булавину, пытали: а не он ли написал такую крамолу? Макар в ответ усмех­нулся и ответил:

— Стар я уже писать крамольные письма. Не для ча. Плетью обуха не перешибешь.

— Бережнов на тебя показывает, — бросил урядник.

— Ты чего это, Степан Ляксеич, зряшно-то клевещешь?

Ить знаешь меня, сам же урядник просил тогда сказать правду о Тарабанове. На том и кончили.

Оставили. Но установили за Макаром надзор. Красильников и Селедкин, верные псы волостного и урядника, не спускали глаз с Макара.

Скучно и одиноко зажил Макар Булавин, а с ним и Буран. Старый охотник слонялся по пасеке, у него ни к чему не лежали руки. Поднял на ноги всю волость. Гудит народ, требует наказания бандитам, хотя бы Тарабановым. Безродного пока не укусить. Получился только крик: Тарабанов как жил, так и живет. Нудьга и вялость в теле.

Буран бродил следом, тоже вялый и отрешенный, заглядывал в глаза другу, будто просил: мол, хватит тер­зать себя, пошли на охоту, там все горе забывается, там душа теплеет. Часто посматривал на тропу, ждал — не при­бегут ли ребятишки, которых пес тоже любил с их возней, шумом и играми. Но никто не шел.

Пришел Устин Бережнов, обнял Макара. Пес, который раньше подозрительно относился к Устину, на этот раз даже позволил погладить себя. Одному-то, без людей, то­же скучновато. С Макаром уже все переговорили.

— Крепко же вы с Шишкановым напужали наших- то, — заговорил Устин.

— С чего это ты взял, что это мы напужали?

— Так уж взял. Кроме вас — некому. Молодцы!

— Однако за Шишканову голову уже твой отец кое-кому и денег пообещал. Коли что, то знай, чьих это рук

дело. Меня может убить только Безродный. Тарабанову не под силу: боится он меня, знает, как ложатся мои пули. Примечаю, что-то часто стали за моим заплотом появляться эти два двурушника — Красильников и Селедкин. То по сопочке пробредут, то на скале появятся. С чего бы это?

— А с того, что завтра же будет знать тятя, что я был у тебя. Деньги им за то плачены, вот и зарабатывают свой хлеб в поте лица. Да, трудно жить среди людей и быть одиноким. Отец тоже что-то мечется. Не остался бы так же одинок, как и ты. Братия перестала жаловать его. Две власти — наставник и волостной. Не остался бы без единой.

— Все может быть. Целится далеко — как бы не упасть близко. Ладно, жисть покажет. Вот что-то стал чуять смерть, будто она стоит за плечами. Человек без дела — однова покойник! Заживо я себя похоронил.

— А вы снова ходите на охоту. Не нудитесь. Я уже лы­жи навострил с побратимами в тайгу. Арсе обещал прийти к нам. Дома-то сидеть нудно. Нет с отцом мира. Грозится со мной расправиться. По его грамоте он мог бы и гу­бернией заправлять. Далеко целит, ты прав, дядя Макар.

— Испортил вас дед Михайло, испортил: доброту в душу вложил, а не сказал, как с ней надо обходиться.

— А вы расскажите.

— Ежли бы знал, то рассказал. Ить и сам не знаю что и почем. Сам запутался. Умнейший был человек, тоже его не все понимали. Но он праведно говорил, мол, все и не поймут, но ежли из ста поймет хоть десять, знать, не зря прожил свой век. Он не зря прожил, я же — зря, просуетился, провошкался, а на поверку — ничего не сделал.

Дата добавления: 2015-11-28