Зеленый Клин — земля вольная 6 страница

Уходите, охотничайте и не булгачьте больше народ. Про­щены! Марш с глаз моих!

— А Тарабанова я все же прикончу! — бросил Устин.

— Теперь вы навеки враги. Нашла коса на камень. Одно радует, что ты стрелок хороший, а то бы начал беспокоиться. Словом, поостерегись. Пока они не посме­ют на тебя руку поднять, а потом все может статься.

У Бережнова в волости все спокойно. Чуть где шу­мок, он тут как тут: кого словами убедит, кого попри­жмет, а кому и денег сунет, хлебом поможет беднякам. Рассуждал про себя: «Что та тройка денег? Ничто. Ан человек стал на тебя смотреть ласковее. Корми волка хо­рошо, и он в лес не убежит. Пустая это пословица, что, мол, сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит. Пустая. Надо смотреть дальше своего носа». Но братию гонял, за малый грех наказывал. Не сносить бы голов побратимам, но они правы. Душой Бережнов на их сто­роне.

Другое беспокоило волостного, что кто-то предает его. Но кто? Макар? Так тот уже не живет делами братии, не знает ее дела. Кто-то свой? Не раз подпаивал Рачкина волостной, пытался узнать предателей, но тот даже в глубоком похмелье молчал. Была думка, что предают Красильников и Селедкин, его же доносчики. В прошлом году их накрыл урядник: насиловали девчонку из Ивайловки. Но сам же Рачкин сказал, мол, они просто бало­вались.

На подворье Безродного шум и суета, часто-часто сту­чали топоры, вжикали пилы. Купец строился во всю ширь. Открыл лавку. Торговал разной мелочью: ману­фактурой, порохом, свинцом. Словом, всем, в чем нужда­лись мужики и бабы.

И готовился к выезду в Спасск. Нанимал желающих в обоз. Решил идти до перевала речкой, прорубить сан­ную дорогу через перевал, а там выйти на Павловку и тележный тракт, который уже построили купцы от де­ревни Уборки до Спасска.

Обоз собран. Безродный, сидя в кошевке, наказывал:

— Ты, Груня, и ты, Васька, за псом следите, чтобы не сорвался. Кормите так, чтобы не сдох с голоду. Приеду — сам буду кормить. Может, забудет прошлое. Через еду и помиримся. Но главное, за стройкой следите, чтобы к моему приезду были готовы конюшни, сараи, овчарни,

склады. Когда буду? Ежли все хорошо, то через две-три

недели.

— Понятственно-с, Степан Егорыч, — угодливо кла­нялся лысый Васька-дворецкий.

— Учи Груню днем, да не вздумай перед сном ей чи­тать Библию аль жития святых — узнаю, живьем в землю закопаю. А ты, Прасковья, с них глаз не спускай. Ведите торговлишку, как учил вас, дурней. Все ли понял?

— Как есть все. А насчет Груни, Христос с вами, свет Егорыч, не боитесь. Аль мы не понимаем, что и как-с? Все исделаем, так что на нашу барыню и тучка не упа­дет, черной тенью не накроет.

— Ну смотри, с тебя будет первый спрос!

Обоз ушел.

Федька Козин сидел на чердаке своего дома, слушал, что говорил Безродный, и любовался Шариком. Пес вы­махал в матерого волка, только черного-пречерного, ши­рокая грудь, сухой зад, сухие и длинные ноги. «Если та­кой прыгнет на человека... — Федька зябко повел плеча­ми. — Все же стоит попытать».

Парень отправился с Ломакиным на охоту. Долго тер­зался в темном зимовье и решился. Сказал Ломакину, что занедужил, и ушел домой. Дома тоже прикинулся боль­ным.

И вот вечером, прижимая две кетины к груди и кра­юшку хлеба (утаил за ужином, с хлебом было плохова­то), прокрался к забору. Подошел к столбу, к которому был прикован Шарик. Тихо свистнул. Грохнула цепь, пес зарычал. Федька остановился. Сумеет ли он такого злю­щего пса приласкать? Ведь пес уже и на Груню стал бро­саться с грозным рыком.

— Шарик! Шарик! На-на! — позвал Федька пса. Бро­сил краюшку через забор.

Шарик хлеб съел, тихо заскулил. Заскреб когтями по дощатому забору. Федор бросил через забор кетину. За­тем осторожно поддел доску топором, оторвал. В проем высунулась лобастая голова. Федька попятился. Шарик шумно потянул в себя воздух. Федька поспешно сунул еще одну кетину. Шарик хватил ее пастью и отнес к ко­нуре. Вернулся, лизнул руку обретенному другу. Это было так неожиданно, что Федька ахнул:

— Вот это да! А ить он ничуть не злой! — Погладил Шарика по голове и стал ждать, когда он съест рыбину. Потом гладил и тихо говорил: — Эх, Шарик, добрый ты пес, был бы ты моим, но не продаст тебя хозяин. Он злой, он убивец. А Груняша добрая, здря ты на нее лай подни-

маешь. Хорошая она. Жалко мне ее, ведь тяжко жить с убивцем-то? Маета, а не жизнь. Погоди, Безродный, я с обой за все поквитаюсь.

Груня слушала этот разговор с Шариком, сердце замирало в груди. Федька замышлял что-то страшное! Закричать, людей позвать?

«Люди, как страшно жить! А еще страшнее умирать,— кусая губы, застонала Груня. — Что делать, у кого спросить совета?»

Пошла на цыпочках вдоль забора, стараясь не скрипеть снегом. Подошла к домику, где жили Васька и Прасковья, увидела его в комнате Прасковьи — перебрался Степанов дворецкий к забытой вдове. Груня только усмехнулась и заспешила в дом.

Всем наплевать, как живет и о чем думает днями и ночами Груня. Стали все противны до тошноты. Всю ночь металась, заснуть не могла. Уснула под утро с мыслью: «Пусть все бог рассудит».

В полдень вышла из дома. У колодца стояли бабы, о чем-то судачили. У каждой по два ведра на коромыслах. Они будут стоять часами, перебрасывая коромысло с одного плеча на другое. Увидели Груню, смолкли. Значит, о ней говорили. Поклонились, заискивая. Одна из них пропела:

— Вот что значит жить за спиной хорошего мужа. Груняша, а мы ить совсем отощали, почти без хлеба, рыба да рыба.

Но знала Груня: отойдет от кумушек, много злого ей скажут в спину.

«Ну почему люди злы? — в отчаянии думала Груня. — Противно, ой как противно жить среди людей и не быть вместе с ними». Марфа тоже стала противной. Груня поняла, что она приласкала ее не без корысти. Все люди корыстны, злы! А может, пойти к Федьке и сказать ему: пожалей меня, идем со мной, вместе горе разделим... Нет, нет!.. Тогда она была дурочкой, а сейчас поумнела, и Федька ее не поймет. А потом у нее под сердцем лежит ребенок, Степанов ребенок.

Нет... И все же Груня тайком подходила к забору и слушала сладкие слова друга. Он говорил, что любит Груню, что тяжко ей живется. Но и только. Ни слова о том, чтобы убежать куда-нибудь с Груней. Но то, что он замыслил злое, и ради Груни, ей это было понятно.

Пес поправился, шерсть на нем залоснилась. Васька с Прасковьей пили запоем, махнув рукой на все, мужики

и без приказчика споро строили сараи и загоны.

В пятницу третьей недели вернулся Безродный. Сбежалась вся деревня. Двадцать подвод везли товары, пастухи гнали коней, коров, овец. И все исчислялось десятками, сотнями. Враз в деревне стало шумно, колготно. Все ошалели от увиденного. Из работницкой вышел хмельной Васька. Спустилась из горницы и тоже вышла встречать мужа Груня.

— Принимай добро, хозяйка моя! — горделиво крик­нул Безродный. Выскочил из кошевки и на виду всего народа обнял жену. — Как жили, как правили? Хорошо, говоришь? А ты чего, разлетай, пьяный? — повернулся Безродный к Ваське. — Ну погоди, разберусь я с тобой. Как здесь псина без меня? Погодите, погодите, а с чего он так раскормлен? Наказ мой забыли?

— Отчего же он раскормлен? Не понимаю-с. Уж точно-с сказать не могу-с. Этого, так сказать, никто не знает, — едва ворочал языком Васька.

Безродный метнул ревнивый взгляд на Груню, потом на Ваську. Шагнул к собаке. Пес напрягся, подался назад, и не успел Безродный взмахнуть плетью, как он прыгнул на него. Ошейник лопнул, грохнула цепь. Возчики и сельчане, наслышанные о свирепом псе, кинулись в сараи, за ограду, метнулись на забор. Пес ударил грудью Безродного, сбил его с ног. Упал Безродный на утоптанный снег, сильно ударился затылком, и на миг глаза его заволокло тьмой. Пес тоже не удержался на ногах, перевернулся несколько раз кубарем, вскочил. Не сразу понял, что свободен. Сел на хвост, закрутил головой. Ошейник больше не давил шею, не волочилась следом цепь. Растерялся пес. Если бы хозяин вскочил, закричал на него, начал сечь плетью, тогда бы он знал, что делать, но враг его лежал без движений. Безродный уже очнулся и через щелочки глаз пристально следил за псом. Знал, стоит ему пошевелиться, как тот бросится на него, и тогда — беда. Поэтому лежал и ждал, что же будет дальше. Голова мутилась от страха, но Безродный пересиливал его.

Вот пес кинулся было к раскрытым воротам, но потом вернулся к Безродному, обнюхал его и вдруг распустил хвост-полено, метнулся на улицу, на свободу, поскакал наметом в сторону рыжих дубков. Летел по снегу, едва касаясь его лапами.

Безродный вскочил, бросился к кошевке, выхватил винтовку, выбежал за ограду, тщательно прицелился и трижды выстрелил по собаке, но промазал.

Пес скрылся за дубками. Безродный бросил в кошевку

винтовку, смачно выматерился, подошел к цепи, осмот­рел сыромятный ошейник и заорал как безумный:

— В бога мать! Кто ошейник подрезал? Это ты, ублюдок? Спелись с Груней! Жития святых читали! Сжить меня со света договорились!

И, теряя власть над собой, зверем бросился на Гру­ню. Ударил кулаком в грудь, Груня упала. Безродный пи­нал ее, топтал, старался угодить в лицо, в живот. Потом схватил Груню за косу, намотал ее на руку, поволок по снегу. Бросил у крыльца. Кинулся на Ваську. Васька за­крыл лицо руками, творил молитву.

— Егорыч! — завизжал поросенком Васька. — Не гре­шен. Не читал Груне жития святых! Грешил с Параськой!

Мощный удар в челюсть оборвал этот крик. Второй удар в живот согнул его вдвое...

...Тяжело поднималась с земли Груня. Глаза ее дико смотрели в спину Безродного. Шатаясь, подошла к бро­шенной винтовке, взяла в руки, слизнула кровь с губ, смахнула волосы с глаз, крикнула:

— Убийца! Тысячу грехов бог с меня сымет, ежли я тебя торскну! Так сдохни же, собака!

Мягко клацнул затвор винтовки, патрон легко вошел в патронник. Безродный круто обернулся. Когда Груня кричала ему эти страшные слова, он стоял спиной, уже не топтал Ваську, а лишь пригнулся. Теперь он увидел, как хищный прищур ствола начал ползти к груди. Зане­мел, завороженно смотрел на маленькую дырочку в ство­ле. Оттуда должна вылететь его пуля. Невольно сравнил себя с убитыми корневщиками: на них вот так же смот­рел этот страшный глазок. Представил, как в его тело вопьется пуля. Входное отверстие будет маленьким, а вы­ходное настолько большим, что и кулак войдет, если пу­ля к тому же тронет его кости. Сперло дыхание. Хотел крикнуть — голос пропал.

Глазок ствола тянул к себе. И Безродный медленно пошел на Груню. Нет, нет, у него и в мыслях не было, чтобы броситься на Груню и спасти себя. Он был под гипнозом этого жуткого глазка.

На чердаке своего дома метался Федька. Он все видел. Он крутил в руках винтовку. Несколько раз ловил на мушку голову Безродного, но мушка прыгала, руки •Дрожали. Не попасть. Во рту сухо. А если попадет, там каторга, там смерть, его смерть. Струсил, струсил выст­релить в человека, пусть бандита, но все же человека.

Застонал. Рванул себя за волосы, заплакал. Шарик подвел. Ушел Шарик. Вся надежда была на него. Федька откормил, ошейник подрезал, но все напрасно.

А во дворе застыла напряженная тишина.

Возчики, сельчане замерли в стороне, сжались в ожи­дании выстрела.

Груня взяла на мушку суровую складку мужа между бровей. Безродный про себя отметил, что правильно де­лает: пуля пройдет через голову — и все...

Груня положила палец на спуск. Он легко подался. Но после этого еще не будет выстрела. Это как бы преду­преждение о выстреле. Сейчас надо чуть нажать на спуск, и тогда будет сделан выстрел. Точный, вон в ту самую складку.

Возчик Хомин, здоровенный, кряжистый, похожий на бурого медведя: и борода бурая, и глаза бурые, малень­кие, красные; короткие ноги и длинные руки — вырвался из толпы, прыгнул на Безродного, подмял его под себя. Прикрыл своим могучим телом. Грохнул выстрел, вжикнула пуля над головами и ушла в сопку.

Безродный брыкнулся, но Хомин придавил его, как бревном.

О силе Хомина ходили легенды. Будто однажды в из­возе конь не смог вытащить воз в крутую сопку, тогда Хомин распряг коня, сам запрягся и выволок воз в гору. Почесали тогда мужики затылки, крякнули. Кто-то ска­зал: «Хомин, на кой ляд тебе конь, ты сам бы мог воз тя­нуть». — «Неможно. Конь есть конь, а человек есть чело­век...»

— Охолонь чутки, потом отпущу, — спокойно сказал Хомин. — Не мечись, не мечись, могу и нутро вытряхнуть. Пошутковали — и будя.

Хомин отпустил Безродного. Федька снова начал ло­вить его на мушку, но все тщетно. Хотел выстрелить на­обум, но когда нажал на спуск, то выстрела не произо­шло. Забыл снять затвор с предохранителя. Винтовка выпала из рук. Он упал на чердачную землю и заплакал. «Трус, трус...» — шептал дрожащими губами.

Груня сидела на снегу и отрешенно смотрела на лю­дей. Потом на свои окровавленные руки.

— Откуда у меня кровь на руках? Я его убила? Да?

— Гад, довел бабу, рассудок потеряла! — зашумели мужики.

— Успокойся, жив твой бандюга, — подошел к Груне Шишканов. Начал поднимать со снега. — Вставай, про­студишься. Помешал тебе его уторкать наш медведь Хо-

мин. А надо бы! Бог и люди простили бы. А на руках кровя у тебя с лица твоего, запинал начисто.

— А ты кто?

— Просто человек. Твоему ироду помогаю богатеть.

— Прочь! Молчать!

— Ожил, скотина! Бей его, мужики, хватит, всю до­рогу молчали!

Безродный схватил винтовку.

Мужики подались назад.

— Стреляй, сволочь! — двинулся на Безродного Шишканов. — Всех не перестреляешь.

— Всех не буду, а вот тебя точно убью. Вижу, из ка­кой ты породы.

— Кончайте. Замолчи и ты, Шишканов. Ведь пока сила на их стороне... Хлопнет — и весь сказ. Спишут те­бя за бунт, как немало нашего брата списали, — остано­вил Шишканова Коваль.

— Правильно, Семен, в одиночку бурю не перекри­чишь. Вот соберемся все вместе, свяжем эту братию од­ной веревкой — и в море, — согласился Шишканов. — По­горячился я. У нас Тарабанов бандюжничает, здесь этот, а где власть, где правда?

— Правда, — усмехнулся Безродный. — Она вот, в мо­ем кулаке. А кто кого свяжет, мы это еще посмотрим.

— Разгружай, мужики, хватит балясы точить! — за­кричал Хомин. — Чего нам в семейный спор встревать.

Вскрик Груни прервал опоры. Она упала лицом в снег и корчилась от боли. Хомин подскочил к Груне, взял ее на руки, как ребенка, и понес в дом. Увидел Прасковью, крикнул:

— Теплой воды! Живо!

Хомин догадался, отчего так скрутило Груню. Его Анисья каждый год носила ему по ребенку. Он не звал баб-повитух: дарить им нечего — сам принимал роды...

Через час, когда возчики дружно разгружали товары, а Безродный издали смотрел на эту суету, вышел Хомин.

— Сволочь ты, а не хозяин, — сказал он. — Дите за­губил. Скинула баба. Не ходи к ней, пусть спит, замая­лась. Избил ты ее дюже. Шмякнуть бы раз тебе в морду — и стала бы лепеха. Да уж ладно, свое найдешь. От судьбы не открутишься.

— Спасибо, Хомин, что спас меня. Сколько за услугу?

— Просто не судьба, вот и спас. А за себя сам ставь цену, — усмехнулся Хомин. — Сколь твоя душа стоит, столь и ставь. Я тоже шел под пулю. Знать, и мою душу туда же прикинь.

— Так сколько?

— За извоз десятка в один конец да во второй столько же. Да за твою душу полста, дороже-то поди и не стоит. За бабу столько же, вот и в расчете. Да еще мою душу

сюда прикинь этак рублев за десять.

— Дешево же ты меня и себя ценишь? — угрюмо бросил Безродный.

— Так уж сам думай, что ты стоишь и что я. По равности делил.

— Хорошо. Двадцать рублей за извоз, за мою душу две копейки, за твою — двадцать, за женку полста — и катись.

— Деньгу на руку. Може, ты прав, что твоя душа стоит две копейки. Може, зря я ее спасал. Премного благодарен, — поклонился Хомин, когда получил расчет.

Товары разгружали в склады. После разгрузки, короткого отдыха Прасковья пригласила мужиков на обед, большим половником наливала мясной суп в чашки. Все хвалили ее варево, добродушно подшучивали:

— С Васькой миловались? Ха-ха-ха! Он орет: «Я с Параськой!..» Ну, чудеса в решете!

Косматый мужик почесал затылок и сказал:

— А баба у Безродного хороша. И где только такую нашел? Везет же людям.

— Это Иуда Хомин помешал ей хрястнуть Безродного, — вставил свое слово Шишканов. — А кто он, Хомин? Будущий рвач. Ездит на Макаре Булавине, как на послушной кобылке, а тот помогает ему богатеть. Зверем стал. А раньше был человек доброй души. Может, та душа только таилась, хотела казаться доброй. Неспроста он заступился за Безродного. Ить стал чисто росомаха, все в свое гнездо тащит. Богомолом заделался. Смехота. А давно ли бога матюгал на все корки.

Хомин вошел незамеченным, подошел к Шишканову, схватил его за шиворот и как котенка выдернул из-за стола. Хотел выбросить его за дверь, но Шишканов выхватил нож и прошипел:

— Отпусти, пока кишки не выпустил!

— На первый раз отпущу. Ты ить мой сельчанин. А вы все дураки, кого слушаете? Хлопнула бы баба мужика — суды и пересуды, а вам еще деньги за извоз не заплатили. Думать надо. И скажу другое — этот Шишканов из бун­товщиков. Есть слых, что он бывал уже на каторге за убивство помещика. Так-то. Ему убить богатого человека — запросто.

— Ты боишься, что тебя когда-нибудь торскну? А ить

торскну когда-то. Ты ведь меняешь кожу на глазах. Вот сбросишь свой выползок, и страшней богатея нам не сыскать.

Угомонились мужики. Споры, смех, крики. А когда Прасковья еще поднесла каждому по стакану водки, и Безродный стал добрым человеком. У кого не бывает свар семейных? У всех бывает. Даже короли с королевами ссорятся.

Федька на негнущихся ногах сполз по лестнице, закинул винтовку за плечо и крадучись пошел по следам Шарика. Шел и думал: «Почему я такой трусливый? Убей я Безродного, сколько бы людей в живых осталось. Если он правда убивает? Не могу выстрелить в человека. Потом будет всю жизнь сниться, как снился мне первый добытый изюбр. Но то просто зверь, а это же человек. Да не судьба, видно. А случись такое, как бы славно мы зажили с Груней! Но ведь меня бы забрали на каторгу. Знать не зажили бы...»

Федька прошел по следам собаки верст пять, остановился. «Зачем иду? Привести Шарика назад нельзя — Безродный убьет. Пусть его судьба рассудит». Постоял на вершине сопки, махнул рукой и вяло побрел домой.

Месяца через два Груня стала выходить на улицу. Вдруг они столкнулись с Федькой. Остановила его и спросила:

— Как же ты, Федя, ошейник подрезал, а дело до конца не довел? Думал, Шарик за тебя все сделает? Не вышло. Доброе дело всегда надо доводить до конца. Струсил? Знать, не любишь. Кто любит, для того ни тюрьма, ни каторга не страшны. Ведь тюрьма и каторга не вечны. Я бы подождала тебя.

Федька промолчал. Груня не дождалась ответа, обиженно дернула плечом и заспешила домой, поскрипывая легкими унтами по снегу.

Дома приказала запрячь в кошевку любимого Ворон­ка, которого ей подарил Безродный, накрылась медвежьей полостью — и понес ее конь по накатанной дороге. Мимо проплывали сопки, темные кедрачи, курилось хмарью Пятигорье. Через час Воронок устало остановился у высокого крыльца Терентия Макова. Тот выбежал на­встречу и затоптался на месте. Давно не была у него в гостях дочка. Из-за спины выглядывала дородная баба. «Пригрел чью-то вдовушку», — отметила про себя Груня, спокойно вошла в дом, бросила:

— Отошли бабу, поговорить надо.

Не снимая выдровой шубки, прошла в горницу: здесь пахло пихтовыми ветками, травами и медом. Защемило сердце. Снова в родном доме. Была бы жива мама. Нет, не родной это для нее дом. Села к столу. Поставила локти на белую скатерть и задумалась.

Терентий отослал супругу распрягать коня, сел напротив.

Груня устало посмотрела на отца, подумала: «Постарел, поседел. Как ни хороша жизнь, а если она неправедна, выходит тяжкой».

— Сказывай, как живешь? Рад ли такой жизни?

— Рад ли? Ни тебе радости, ни мне. И не могу понять, в чем же я грешен перед богом: жил бедно — было плохо, живу богато — снова душа не на месте.

— А почему же так?

— То долгий сказ.

— Вот я приехала тебя спросить: как мне жить дальше? Ведь я все знаю. Убийцы вы!

— Окстись, с чего ты это взяла?

— А с того, что мой Степан все во сне рассказывает. Даже рассказал, как он украл у нас муку, коней... Он ить во сне-то болящий. Трусит. Скажи, есть ли бог, который бы покарал вас? Есть или нет? Отвечай, тятя?

— Не знаю, ничего не знаю, Груняша. Одно знаю, что сгинем через Безродного. Это богатство нас и убьет. А как вырваться из лап Безродного, того не ведаю. Одно скажу, что найдет он свою пулю. Потому прошу тебя — живи тихо и мирно. Терпи. Бог терпел и нам велел.

— Я хочу убежать от Безродного. Денег приготовила, конь есть, винтовка, наган. Отобьюсь при случае.

— Не моги и думать. У Безродного по всей тайге глаза и уши. Под ним приставы и все уездные ходят. Сразу схватят. Везде найдет. Мало того, так и меня пришибет. А ить жить хочется. Чем ближе порог — тем милее жисть. Видится мне смерть. Страшусь я ее. Боюсь уходить в безвременье. Живи! Не уходи! Ждать оба будем. Придет час — вздохнем. Все, все будет наше! — в каком-то исступлении кричал Терентий Маков, бегал по горнице.

— Мне ничего не надо. Пойду нищенкой, но буду чистыми глазами смотреть на людей. Подадут кусок хлеба — и хорошо.

— Не ври, Груняша, не ври! Кто раз познал сладость власти, сладость сытной жизни, почета, тот уже не сможет жить прежней жистью. Это словеса и не больше. Жди, терпи, придет час…

— А если я его хлопну?

— Неможно. Нет! Нет! Не смей! Что же тогда будет, он убивец, ты тожить? Нет. Верю, скоро сгинет Безродный. Скоро!

— Ты прав, все словеса: не смогу я быть нищенкой, не смогу и убить Безродного. Пусть все идет по воле судьбы! О том мне трындит каждый день Марфа Козиха, будто вы с ней сговорились. Знать, ваша правда. Чья это у тебя баба?

— Пригрел сиротинку. Из переселенцев будет. Только приехали — мужик надорвался и умер. Потом двух девочек корь задавила. Взял к себе. Хорошая хозяйка, чистая, работящая. Чего же мне еще надыть? Только бы жить, ежли бы не нудьга душевная!

— Ну, я поехала. Конь отдохнул. Ты уж прости, не могу я после мамы сидеть рядом с мачехой. Прости.

Уехала Груня, так и не разрешив своих сомнений. Да, прав отец, от такого волка не уйти. Найдет под землей. Решила молчать, таиться и ждать...

Глава пятая

Дата добавления: 2015-11-28