Зеленый Клин — земля вольная 3 страница

Потом было шумное и бестолковое новоселье. Пьяные мужики лезли целоваться с Безродным. Тот смачно чмо­кался с мужиками, хлопал их по худым спинам, орал:

— Жить нам здесь по сту лет! Здесь все наше и все для нас, если будем скопом держаться.

— Верна, Егорыч, только скопом! — гудел Розов, за­искивая перед Безродным.

— Здесь мы свое, мужицкое царство поставим! Пейте, мужики, ешьте, не брезгуйте угощением. Чем богаты, тем и рады.

Урок Ивана Пятышина ему пригодился. Он был уве­рен, что будет для этих мужиков благодетельным челове­ком, что они за-ради него бросятся в огонь и воду. На но­воселье денег не жалел. Столы ломились от еды. Это был царский пир. Мужики и бабы ели не жалея животов сво­их. Объедались. Опивались.

Только Гурин и Козин не пришли на этот пир. Звал и их Безродный. Но они отказались. Гурин сказал:

— Темнишь ты, Безродный. А вас, мужики, он поку­пает оптом и в розницу. Розова купил по собачьей цене, потому как он из той породы, а вас кучей. Вы еще от тех штей заблюете.

Мужики оскорбились и бросились с кулаками на Гу­рина. Но вступился Ломакин, разбросал мужиков, не то избили бы Гурина.

— Уходи, Гурин, как бы там ни было, а Безродный никого не обошел и не обходит. Чего же нам гнушаться его доброты?

— Доброты! Дорого вам обойдется та доброта. Кто куплен — тот уж лаять не будет.

Не захотел Терентий Маков селиться в деревне Суворово. Заложил хуторок свой прямо на отведенной земле: все рядом — быстрее дело пойдет. Такой же несговорчи­вый, как и Козин. Хотя суворовские мужики отговарива­ли: мол, зверье, бандиты — не отрывайся от людей. Но Маков стал на своем. Он наспех отрыл землянку в боку сопки, поставил навес для коней, все это обнес шатким забором и начал готовить землю под будущие пашни. Старательно корчевал с Груней кусты, деревья. Раскор­чевали десятину. Спарился с суворовским мужиком и вспахал целину. Пустил коней пастись, а сам долго стоял на своей земле, на той земле, которая всю жизнь жила только в мечтах. Теперь хоть ешь, хоть на хлеб мажь. Своя земля. Домой пришел усталый, но радостный. Пусть жизнь прожита, пусть. Случись смерть — не столь страшно. По­хоронят на своей земле.

— Ну, дочка, теперь живем. Заложил я первую в жиз­ни отметину. Свой след на земле оставил. Год, два — и станем богачами. Выдам я тебя за богатого и самого кра­сивого парня.

— А Федька? Ты же дал слово его отцу.

— Федька! А что нам Федька, они сами поднимают землю мотыгами. Пала их кобыла. Они нам не пара. Мы на два коня богаче. Сегодня два — завтра будет десять. Поняла?

— Тогда надо им помочь. Мы ить отпахались, вот отборонимся, и можно дать им коней...

— Дурочка моя маленькая, кто же дает своих коней в чужие руки? Загонят аль опоят. Мать ить тоже такая была, могла снять с себя рваный полушалок и отдать ни­щенке: видишь ли, той холодно. Потому мы и прожили век в батраках да в крепости.

Груня пекла блины и молчала. Терентий, уплетая бли­ны, мечтал:

— Мы в большие богачи не будем рваться, но и в сто­ронке не останемся. Мне и Пелагее не пришлось пожить, так хоть тебе пожить в радости. Земля — пух. Урожай должен быть добрый. Будешь у меня ходить в шелках и сатинах. Здесь только не ленись. Деньга сама в руки про­сится.

— Но ить... Как же Федька?

— Э, Федька! Тут ко мне уже подкатывался один гусь — посильней и покраше будет Федьки. Да и золото

в его карманах бренчит. А что у твоего Федьки? Вша на аркане. Обойдется...

А утром проснулся Терентий от нехорошего предчув­ствия. Выскочил из землянки и бросился в загон для ко­ней. Пусто! Увидел поваленную изгородь. Рядом со сле­дами своих коней нашел следы чужого коня. Значит, ук­рали. Бегом, задыхаясь, бросился в Суворово.

— Мужики, спасите, коней у меня увели! Помогите!

Собрались мужики, начали чесать свои затылки.

— Это чем же мы тебе помочь можем? Догнать вора? Нет, Терентий, ослобони, здесь тайга, и получить пулю за спаси Христос запросто. Тот, кто угнал коней, не без ружья. У нас дети, оставлять их сиротами и себя губить не след.

— А как мне быть? Что мне делать? Ить я пропал!

— Не знаем, что тебе и посоветовать. Сам видишь, каждый живет своей нуждой. Сходи-ка в Ольгу и обскажи все в переселенческом управлении, могет быть, те что под­скажут, помогут.

Вернулся старик домой. Шел и дороги не видел, слезы застилали глаза. Дома с ревом встретила его Груня. Во­ры выгребли всю муку из кладовушки, облили керосином картошку, увезли мешок ячневой крупы.

И враз заломило спину. Заметались красные круги пе­ред глазами, Терентий со стоном упал на нары и забился в тяжком плаче. Прошел холод по телу, потом жар. Те­рентий потерял сознание. К обеду очнулся. Хотел поше­велить ногами, но они ему не повиновались. Ноги отня­лись. Старик снова впал в забытье. Бредил, звал Пелагею, жалел Груню, ласкал своих коней.

Груня заметалась между больным отцом и огородом. Сеяла репу, брюкву. Отобрала немного необлитой керо­сином картошки и посадила грядку. Семена, приготовлен­ные на посев, тоже украли. Варила из муки, что осталась в закопушке, мучную болтушку и кормила больного отца. Но вот есть стало нечего. От керосиновой картошки рвало. Груня пошла в Суворово. Христом-богом просила помочь беде. Вернулась ни с чем. У каждого в доме голодно. С ве­чера пошел дождь. Первый весенний дождь. Груня часто просыпалась, слушала, как шумит тайга, стучит по коряной крыше дождь. Несколько раз ей казалось, что кто-то скребется в дверь. Вздула лучинку, накинула на плечи отцовский зипун, осторожно открыла дверь. В землянку прошмыгнула большая серая сука. Задела мокрой шер­стью голые ноги девушки. Уползла под нары. Скоро от­туда раздался щенячий писк.

Проснулся Терентий. Ему стало немного легче, он сердито заговорил:

— Зачем пустила суку в дом. Беды накличешь. Гони

на улицу.

И все, что накипело у Груни за эти дни на сердце, вырвалось в злом ее крике:

— Федька не пара. Мама умерла. Не жилось на ме­сте. Сами скоро с голоду помрем. «Одену в шелка!» Все от нас отвернулись! За дело тебя бог наказал! Не выго­ню! Пусть живет! Всё живая душа. Будь она с нами рань­ше, воры бы не украли все. Я передала в Божье Поле о нашей беде, а Федька не идет. И не придет, потому как ты всем трындил, что, мол, Федька нам уже не пара. Ма­му убил, теперь и меня убиваешь! Руки на себя наложу.

Поскуливали щенята под нарами, порывисто хлестал дождем ветер по стенам землянки. Вдали выл волк. От него убежала Найда, а он звал ее назад. Но та пришла к людям и не отзывалась на зов. Вот он потоптался на взлобке, отряхнул с шерсти дождевые капли и затрусил в сопку, подальше от людей, от изменницы-подруги.

— Угомонись, чего разошлась? Оклемаюсь, и все бу­дет хорошо. Не хочешь выгонять суку, ну и пусть себе живет. Самим только жрать нечего. Налей-ка мне горячей воды: живот от голодухи свело.

— Нет здесь добрых людей! Все злюки, все жадюги! Просила христа-ради — не дали. Разве это по-людски? Я сама нищим отдавала последний кусок. А эти... Звери! Звери! — Груня заплакала навзрыд.

— Не плачь, душу не нуди, видит бог — оклемаемся.

— Найда, Найдушка, ну хоть ты скажи, как нам жить, как нам быть.

Но Найда молчала. У нее своих забот хватало. Пяте­рых щенков принесла. Вот оближет их всех, обсушит, а потом надо думать и об еде.

Об этом же думала Груня. Утром она надела свое рваное пальтишко, повязалась дырявым платком, взяла в руки палку и пошла просить милостыню в соседнюю де­ревню Сяхово. Зашла в первую избу, робко проговорила:

— Люди добрые, подайте христа-ради. Два дня ма­ковой росинки не было во рту. Отец умирает.

— Много вас таких тут ходит, — буркнул бородач. — Подай ей, Фекла, пару картошин, и будя.

— Обойдется. Каждому пару, а чем своих кормить? Бог подаст.

Груня, сгорая от стыда, выскочила на улицу. Из печ­ных труб вился приветливый дымок, мешался с редким

дождем. Пряно пахло печеным хлебом, репой, брюквой. Груня сглотнула слюну, прижалась к забору, чтобы не упасть. Жить! Ей сильно, до боли захотелось жить. Вот так, чтобы пахло печеным хлебом, чтобы есть досыта, смеяться от избытка сил. Но сейчас силы ее покидали. В щель забора она увидела, как та самая тетка понесла целое ведро вареной брюквы. Дождалась, когда хозяйка уйдет в дом, быстро, откуда и сила взялась, добежала до корыта, выхватила пару брюквин и бросилась за ворота. А вслед ей неслось:

— Нищенка брюкву украла у порося! Сямен, держи ee! Силантий, спущай пса!

Груня бежала, на ходу ела брюкву, но ее уже насти­гал огромный пес, хакая слюной. Сбил с ног. Начал рвать прелый зипун, кусать. Тут подбежала баба, ударила Гру­ню поленом по спине, замахнулась второй раз, чтобы ударить по голове, но подскочил ее муж, закричал:

— Озверела! Ведь у тебя своих семеро, неужели не жалко чужого дитя? Дома я тебе задам. Погоди!

Подошли мужики и бабы. Начали расспрашивать: чья и откуда? Груня, всхлипывая от боли и от обиды, расска­зала о себе и своей беде.

— Давайте поможем чутка. Помни — отдаем послед­нее... — за всех сказал тот самый бородач, который так плохо принял Груню. Теперь пожалел.

Набили Грунину торбу картошкой, хлебом, брюквой и отправили домой со словами:

— Не ходи больше, люди злы не оттого, что им жал­ко, а оттого, что жрать неча. Всех работа вымучила. Раз­ве к кому из богатых сходи и в долг попроси, — советовал бородач.

Груня шла домой. Дождь прекратился. Сильно начало греть солнце. В кустах на все голоса заливались пичуги. Трезвонили жаворонки над пашнями. Ну точно так же, как у них на Смоленщине. Но ничто не радовало девуш­ку. Куда пойти? У кого просить помощи? Ведь этих крох хватит на три дня, а потом? В Божье Поле податься? Нет, стыдно идти нищенкой в Божье Поле, там Федька. Слышала она, что Калина наскреб еще денег и купил дру­гого коня. А если... если сходить к Безродному? Вона как он зыркал глазами на нее? Не нищенкой, а попросить в долг.

Пришла домой. Накормила отца. Затем достала из-под нар щенят и долго любовалась ими. Прижала к лицу их теплые тельца да так и застыла. Очнулась оттого, что кто-то лизнул ее руку.

Найда принесла задавленного зайца.

— Хорошая ты моя, зайца нам принесла. Сама-то хоть сыта ли? Тятя, тятя, Найда нам зайца принесла.

— Отбери, пока не съела, и свари его. Это бог нам послал.

Груня решила натушить картошки с зайчатиной. Хоть раз поесть досыта. А там будь что будет! Вкусно пахло мясным. Даже рези в животе начались. Потом они ели. Ели и старались не смотреть друг другу в глаза. Оба по­нимали, что это последний сытный обед. Будет ли еще такой?

Найда больше не приносила зайцев. Хотя в тайгу она уходила и возвращалась оттуда с раздутым животом. На­верное, изюбра задавила, а может быть, косулю. Груня хотела пойти за ней, но побоялась тайги.

Уже пять дней в доме Маковых, кроме воды, ничего не было. Груня все собиралась сходить в Божье Поле, но так и не осмелилась. Правда, еще раз ходила в Суворово и там выменяла за щенят булку хлеба. За двух охотничь­их щенят — булку. У того бородатого мужика тоже още­нилась сука, она-то и приняла чужих щенят.

Сегодня Груня собралась идти в Сяхово, чтобы про­менять остальных щенят, хоть за кусочек хлеба. Может быть, кто и возьмет. Но на рассвете бодро процокали ко­пыта по тропе. Кто-то с хрипотцой в голосе крикнул:

— Эй, хозяева, принимай гостя!

— Это тот бирюк с парохода, — узнала голос Безрод­ного Груня и вся сжалась.

— С чего он бирюк-то! Обнаковенный человек. От­крой!

— Не хочу подниматься, силов нету. Пусть сам захо­дит. Найда, не рычать.

— Этот-то бирюк и подмазывался ко мне: мол, нет в доме хозяйки. Вот с чего я и взял, что Федька нам не пара.

— Он злой. Губы смеются, а в глазах зло. Не пошла бы я за него.

— Хотел я тебя к нему направить за едомой-то, да по­боялся твоего гнева. Умирать, дак вместях. Хоша тебе жить бы и жить надо.

Безродный распахнул дверь, стукнулся лбом о прито­локу, откачнулся назад, весело бросил:

— Здорово ли живете?

— Как бог послал, так и живем, — ответил с нар Те­рентий. — Грешны мы, видно, перед ним, вот и шлет он нам одну беду за другой. Треплет нас судьба-лихоманка.

— Да вот прослышал. Пришел помочь. На одном пароходе рвотой давились. Как же случилось, что вас обокрали?

— Надо спросить того, кто такую подлость учинил. Лиходей Коней украл, едому увез и спакостил. Чтобы ему подавиться! Умираем с голодухи. Пришел кстати, ежли с помощью.

Безродный отвел глаза. Ему ли было не знать того лиходея — они с Цыганом на себе выносили мешки с му­кой, муку высыпали в речку, а коней Цыган угнал в Ольгу, продал и деньги пропил. Так надо было: иначе Груню не забрать, голод же любого сделает покладистым. Да и Маков выбрал место кстати. Здесь и будет ихняя база, а Маков будет их дворовым псом. Лучше и не придумать.

Из-под нар выползла Найда. Обнюхала ноги гостя,

зевнула и снова уползла к щенятам.

— Видная собака. Купили?

— Купили, — с вызовом ответила Груня. — Надо бы раньше купить, так не случилось бы такого. Штаны-то бы спустила ворюгам. Хочешь, продам? Сто рублей за суку и щенят.

— Нет, не надо, сам пойду за собаку. А ты все такая же языкастая.

— Такой уж уродилась.

— Ладно, Груша, не груби человеку. Зачем пожало­вал?

— Да вы что, разум потеряли? Оба лежат пластами и еще спрашивают, зачем и пошто пришел. Да вас спа­сать от смертушки.

— Спасать? Здесь даром никто никого не спасет и не поможет, — вздохнул обреченно Терентий.

— А я хочу даром. Вот полюбилась мне твоя дочка еще там, на пароходе, — и сна нет. Знаю, что она меня не жалует. А вот помогу и уеду. Пусть помнит, что есть на этом свете добрые люди. Нет-нет, я не сватать при­ехал. В такой час не сватают. На чужом горе не играют. Привез вам муки и разной едомы.

— Купить меня хочешь?

— Нет же, Груня. Помочь приехал. Как услышал, что тебя чуть не съел пес, баба чуть не убила, так сразу и бросился сюда. В тайге я был. Прознай раньше про все, давно бы на помощь пришел. Мне ничего от тебя не надо, просто останемся добрыми знакомыми.

— «Добрыми»... — с трудом выдавила Груня, Хотела подняться с нар, но сил не было.

— Вот, попей молока, окрепнешь. Ты тоже, Терентий, подкрепись. Сметанки похлебай, сила будет, — хриплова­то говорил и говорил Безродный, подкармливая хозяев.

Сам же, засучив рукава, начал хлопотать у печки. Он привез полпуда жирной изюбрятины, сварил бульон.

— Много есть нельзя, живот скрутит. Помахоньку. Я не уеду, пока ты, Груня, на ноги не станешь. Не такой я уж злой, как ты подумала обо мне на пароходе. Там я спьяна тебе гадостей наговорил. Такого больше не будет. А теперь поспите. Эх, домишко-то у вас, будто во­дой нанесло. Ну ничего, что-нибудь придумаем. Спите, а я ваши пашни посмотрю. Ить пора хлеба сеять.

— Чего там сеять, ить не боронены.

— Кликну мужиков из Суворова — все сделают.

Пока Маковы спали, Безродный позвал мужиков из

деревни. Они проборонили пашню, посеяли пшеницу. Их же попросил рубить лес на дом. Хорошо обещал запла­тить. Все закрутилось. Послал в Ольгу за лекарем, чтобы поднять на ноги Терентия: он тоже нужен.

Груня быстро окрепла и скоро сама начала стряпать. Было из чего. А тут лекарь приехал, привез с собой зо­лотые и серебряные иглы, осмотрел Терентия. Долго слу­шал пульс, долго колдовал над стариком, втыкал в его тело золотые иглы, заставлял после этого спать, поил горькими травами. Через пять дней Терентий мог шеве­лить ногами, вставать, а на десятый день уже ходил по двору. Умело командовал плотниками, как будто все так должно и быть.

— Да пазы-то поплотнее подгоняйте. Чище угол ру­бите.

— Кабы не клин, не мох, так и плотник ба сдох, — отшучивались плотники. Это уже были другие люди. Они низко кланялись в ноги Терентию, заискивающе улыба­лись. А полмесяца назад отмахнулись от него, ничем не помогли

Терентий вначале был хмур и зол на сельчан, но по­том отошел. Просто однажды сам себя спросил: а что бы он на их месте делал? То же бы, что и они с ним сдела­ли. Теперь они все в его руках. Безродный отвалил ему две тысячи рубликов и доверил всю стройку и расчет с работниками. Он ведь и сам строился. На два дома не разорвешься. И строился Терентий с размахом. Дом — пя­тистенок. Амбар под пудовым замком. Омшаник, потому что Безродный обещал купить ему пчел. В конюшне сто­яло два сильных мерина. Захотел бы Терентий, могло стоять и пять коней. Только зачем? Сказал же Безродный,

что сильно на пашни не надо надеяться. Лучше жить тайгой. Но одно волновало Терентия: как же Груня? Вон она ходит по подворью хмурая, грустная, как затравленная лисичка. Она-то понимает, что не зря так щедр Безрод­ный. Все это он делает ради нее. Но не лежит к нему сердце. А если бы не он? Если бы не подъехал он во­время... Умерли бы, и никто не узнал. Разве случайный прохожий бы завернул и нашел трупы. Лучше об этом не думать. Все должно уладиться.

Груня начала приглядываться к Степану. Поняла, что он любит ее. Но близко к себе не подпускала. Потом чуть смягчилась, когда справили новоселье. Тоже шумное и бестолковое. Однажды сказала:

— Знаешь, Степан, и люб ты мне и не люб. Не пойму я тебя. Но вижу, что радеешь ради меня. Столько денег ухлопал. Засылай сватов. Судьба, видно.

Безродный просиял:

— Конечно же для тебя, моя хорошая. Завтра же бу­дут сваты...

Потом они съездили в Ольгу. Обвенчались, вернулись в Божье Поле. Степан Безродный закатил пышную свадь­бу. Он расщедрился как никогда. Дружками были при­став Баулин и уездный староста Ломакин. На подворье стояли столы: в доме не вместились бы все приглашен­ные. А тут, под липами, под жарким солнцем, еще и луч­ше.

И снова не было на свадьбе Гурина и Калины Козина. Это задело Безродного и чуть даже встревожило. Не хо­телось ему иметь здесь врагов. Понимал Безродный, что умница Груня далеко видит. Да и Козин сам себе на уме, хоть и кажется таким простачком.

Не знал о свадьбе только Федька. Он вконец надса­дился на пашне и метался в горячечном бреду, просту­женный и замотанный тяжелым трудом.

Горе мужицкое! Кто тебя выдумал? А где же радость, пусть неспешная, но радость. Нет ее. Столько было поло­жено сил, а проку!

На хлеба упала ржавая роса. Она съела колосья, за­пудрила их едкой пылью. Родился пьяный хлеб. Будет неурожай, будут голод и бабья нудьга. Все теперь смот­рели на тайгу с надеждой.

Безродный вроде бы сочувствовал мужикам, вроде жалел их, обещал помочь, не оставить в беде. А в душе ра-

довался. Будет неурожай — значит, легче исполнятся его задумки. А пока миловался с молодой женой на зависть всем, ходил с ней на охоту, учил стрелять из винтовки, револьвера. В тайге каждый должен уметь хорошо стре­лять. Груня была ко всем добра, никому не отказывала в помощи, если это было в ее силах. Но Безродный од­нажды отрубил ей:

— Пойми, Груня, что нам всех не обогреть. Солнце и то по-разному греет землю. Можно подать кусок хлеба нищему, но нельзя прокормить всю деревню. Пусть они работают на нас. Скоро я дам всем работу... — какую, не договорил.

В начале августа, когда листья берез подернулись легкой позолотой, Безродный ушел в тайгу. На про­щанье сказал:

— Пойду искать корни женьшеня. Берут меня в ком­пашку. Охота должна быть славная. Не скучай.

Ломакин собрал сход. Заявил:

— Пропадем, люди. Пьяный хлеб земля родила. Наша выручка — тайга.

Охотников набралось много. Гурин с ребятами, среди которых был и выздоровевший Федька, ушли за перевал к каменским староверам. На пятый день добрались до Каменки. Нашли наставника Бережнова. Гурин с горечью рассказал о бедах русских людей.

— М-да, мыкается народ, и все потому, как таежных мудростей не знает. Наш богоотступник Макар Булавин сделал у себя на пасеке для ивайловцев школу охотни­ков. Мы сделаем для вас. Земли здесь широкие, тайга богатющая — на всех угодий и зверья хватит. Так к быть, дадим вам в учителя наших побратимов и Алексея Сонина. Это добрые охотники и мирских привечают.

— Спаси вас бог, — покорно ответил Гурин: его поду­чили, как надо разговаривать с этими суровыми тайгарями.

Бережнов позвал побратимов и Алексея Сонина. Сонин сказал:

— Чего не помочь? Помогем. Почнем с того, чтобы они умели стрелять, а потом поведем их в тайгу. Пока­жем наши ловушки, как ставить капканы, солить солонцы и строить лабазы, ловить в реках рыбу заездками и сетями-трехстенками. Все покажем и расскажем. Не боги горшки обжигают, а простые люди.

Стреляли мирские плохо. Не знали они стрельбы по бегущему зверю, не ведали, что пуля может дать рикошет

по кустам, а уж влет — никто не мог бы попасть и в шап­ку.

Но Сонин быстро поднатаскал будущих охотников. Стали стрелять лучше, чище. Устин с побратимами повели божьепольцев на ловушки, показали, как надо строить, маскировать хвоей, чтобы ловушка была неприметна. Де­лали насторожки, заставляли то же делать каждого. Учи­ли, где ставить капканы на колонка и соболя.

— Соболишка, тот любит ходить по своим тропам. Увидели, где натропил, ставьте под снег капкан. Заместо приманки можно пропитать в меду тонкую лоскутинку ситчика. Соболь медок-то любит. Не однова я видел, как он воевал с дикими пчелами за мед. Но хошь на лапке да прихватит мед-то, — учил Устин. — На колонков важна приманка мясная. И ставить те капканы надыть перед входом в нору аль в какой пустоте под деревом. Мясо суньте в ту пустоту, а капкан перед входом. Полезет ко­лонок за мясом, а тут его и защемит капкан.

Потом они повели учеников к россыпям, взяли с собой Собольку. Это была лайка-соболятница. Собака загнала соболя в дупло, Алексей Сонин сделал обмет и выкурил зверька. Тот запутался. Он его поймал руками. Соболь пищал, верещал, но охотник не отпускал его.

— Хоша и рано его ловить, меха-то нету, но для учебы одного добыл, чтобы вы знали, как шкурку его садить. Ежли шкурку колонка мы вытягиваем на пяльцы, то со­боля надо садить, а не вытягивать.

Много узнали охотники из Божьего Поля о повадках соболей, охоте на них. Потом Сонин сказал:

— Теперича пусть вас доучат наши славные побрати­мы, Они нонче меня оставили с носом, королевского со­боля добыли.

Роль учителя на себя принял Устин:

— Охота на белку, кажись, и плевое дело, а я вот до­буду много больше, чем вы. Стрелять мы не будем, а вот кто больше увидит белок, будем считать, столько и до­был.

Устин с учеником Федькой Козиным, медленно про­шел к кедрачу, часто останавливался, слушал, даже сидел на валежинах и за час увидел десять белок. А вот Гурин, с которым был Петр Лагутин, чертом носился по кедрачу и увидел всего лишь две.

Еще одна тайна охоты была раскрыта.

Показали побратимы охотникам и солонцы. Здесь же пробили несколько лунок в глине и засыпали их солью.

— Вот соль размокнет в глине, глина просолеет — и

зверь почнет сюда ходить, — поучал Устин. — Старайтесь забивать соль под корни, чтобы не так скоро зверь вы­лизал глину. Лабазы надо строить в развилках деревьев или делать перекид на два дерева. Когда человек сидит на лабазе, зверь не чует его запаха. На земле же, коль дохнет ветерок в сторону зверя, он одушится, уйдет.

Побратимы показали, как строить заездки, как плести мордуши. Вместе с новыми друзьями они перегородили речушку, и за ночь в мордушку набилось битком разнорыбицы. Как колоть острогой кету, тайменей, ленков — тоже показали учителя.

— Знамо, нужна сноровка, без нее никуда. Но хоть поначалу познаете что-то, а потом сами умом доберете, поднатореете, — подбадривал учеников Журавушка. — Ус­тин, покажи, как ты стреляешь.

— Для ча хвастать и патроны жечь.

— Покажи, покажи.

И Устин показал. Он взял в руку пять камешков, ле­вой подбрасывал, а с правой расстреливал их, как Макар Булавин.

— Нам до такого далеко, — сказал Гурин.

— Я тоже так думал, но Макар научил, и стало сов­сем близко.

Человек все может, ежли есть на то хотение, — усмех­нулся Устин, покраснел, будто его уличили в чем-то пло­хом.

— Как добывать кабанов? Ить они страшнущие? — спросил Федька Козин.

— У нас говорят, что страшнее кошки зверя нет. Так и кабаны. Просто по кабану и медведю надо совсем мет­ко стрелять. Ранишь того аль другого — беда! Но уж не трусь, бей в упор, коль что. Кабанов брать легче с соба­ками. У нас водятся такие собаки. Вот и вам надо заво­дить. Но я и мои побратимы не любим охотиться с соба­ками. Зверь от собак далеко уходит. И так берем, и не меньше.

Так прошел месяц в староверской школе. Хозяева поч­ти ничего не таили от гостей. Не стали только расска­зывать, как они ловят живых тигров.

— Это пока не про вас. Тигр — зверь не шуточный, сожрет кого, а мы отвечай. Медведь тоже опасный, но с ним проще. Нашли берлогу, срубите елку, сучья напо­ловину обрубите и суньте елку-то комлем вперед, а медведь почнет ее толкать назад, сучья растопырятся, а вы уж тут не зевайте. Точнее бейте, — учил Устин.

Уходили охотники окрыленные. Пять человек были на

постое у Бережновых, потом у Сониных. Вот и решил Гурин за постой оплатить, за учебу отблагодарить. Гроши собирала вся деревня. Степан Бережнов хмуро посмотрел на тридцатку, усмехнулся:

— Это выходит, что за показ да учебу мы с вас долж­ны деньгу брать? Та-ак?

— Но ить нам сказали, что вы, это самое... — замялся

Гурин.

— Это самое — плохие люди. За все дерем деньги, лю­дей из собачьей посуды кормим. Не люди, а звери. Сказ не новый.

— Но ить ваши люди за-ради нас столько время ух­лопали?

— Ага, время. Нам не жаль то время, жаль, что здря маялись: как вы думали про нас плохо, так и думать не перестали. Знамо дело, что мы чужих в свою молельню не пускаем. Но ить это наш монастырь, а не ваш. Устин, достань-ка деньги из сундука. Та-ак, вас пятеро, по трид­цатке на брата — и уходите отселева, чтобы глаза мои вас не видели. Цыц, грю! Чапайте! Не хотите принять деньгу? Убьем на тропе, и никто не прознает, кто вы и откель. Брысь! Я вас не знал, и вы больше меня не знайте! — рыкнул Степан Бережнов и ушел в дом.

— Эх ты, большак, надо же так опростоволоситься, — зашумели парни на Гурина.

— Да откель мне знать: все говорят, что староверы хапуги, злюки, а вот поди-ка ты, — разводил руками Гу­рин. —Мы ить от чиста сердца, за привет, то да се, а вышло...

— Ладно, не падайте духом, отец не любит подачек, потому и фыркнул. А мы не злы, — успокоил учеников Устин. — Мы как все люди: есть злые, есть добрые. Зако­ны у нас злые. Раньше мы с мирскими не жили, теперь, сказал наставник, жить в мире будем. Скажет, воевать, будем воевать.

— Може, ты возьмешь назад деньги-то? А? — плаксиво протянул Гурин.

— А для ча они нам? У нас таких бумажек полсунду­ка. Тятька хочет ими избу обклеить, чтобы было как у господ, что стены бумагой клеют. До встречи. Охотничай­те. Пусть и для вас тайга станет кормилицей.

С поникшими головами уходили божьепольцы из Ка­менки. Не смотрели на окна домов, им казалось, что все смотрят на них, пальцами показывают: мол, приветили, научили, а они за доброту — деньги.

Вышли за околицу. Гурин вдруг остановился, рванул

ворот рубахи, достал тридцатку, разорвал на мелкие

клочья.

— Чо дуришь? — зашумели на него охотники. — Зачем порвал? Денег, почитай, хватило бы на корову и яловые сапоги.

Выхватил свою тридцатку и Федор Козин, тоже хотел порвать, но ему тут же скрутили руки, отобрали деньги, а Гурин — вот и пойми человека — еще и по шее смазал.

— Еще малек, чтобыть норов свой показывать! Нишкни!

Решили дома не говорить о своем позоре.

Розов, тот уходил со своей ватагой к пермякам-охотникам. Они тоже что могли, все показали, что умели са­ми, научили. Розов рассказал, что хотели за учебу день­ги заплатить, но их прогнали, могли и наклепать. Гурин на это бросил:

— Что с дурака взять, люди к вам от чиста сердца, а вы им мятую тридцатку. Ума нет — считай калека.

Посерело небо. Притухли звезды. На полянках заго­монили снегири. Рано прилетели. Тонко и призывно за­свистели рябчики в ольховнике. В глухом распадке про­стонал изюбр. Солнце затаилось за сопками. Сейчас вы­нырнет и обольет мир добрым и ласковым светом. Выка­тилось — враз стало шире и уютнее.

Федор Силов и Арсе хлопотали у костра, готовили завтрак. Арсе общипывал рябчика, Федор варил чай.

Ночевали на вершине Сихотэ-Алинского перевала, у одной из стен древнего городища, которое с годами за­болотилось, заросло ольхами, лиственницами, березами.

Отсюда брала свое начало речка Голубая. Бурная, короткая, ее воды за день добегают к морю. А через пол­версты бурлила порывистая Павловка — одна из рек Амур­ского бассейна. Ей придется пробежать тысячи верст, прежде чем она попадет в Татарский пролив.

— Вот видишь, Арсе, у каждой капли своя судьба. Покатится налево — будет в Голубой, направо — месяца­ми придется бежать с Павловкой, Уссури, Амуром.

Все лето бродили Арсе и Федор по речке Голубой, ее ключам. Они искали по заданию Ванина серебросвинцовые руды. И вот на карту легли многие рудные точки. Мечтали найти такую же «галмейную шапку», какая есть в Дальнегорске. Но пока ничего не нашли. Нашли дру-

гое — уголь недалеко от деревни Божье Поле и оловянный

камень в выходах коренных пород.

Федор Силов говорил:

— Неурожайный удался нам год. В прошлом году мы с тобой по Милоградовке нашли куда более — там серебришко есть, надо там и ставить разведку.

К концу поисков они завернули в падь Лазурную и здесь в шлихтах неожиданно обнаружили оловянные про­явления. Тогда мало интересовались оловом — все требо­вали серебро. И Федор к этой находке отнесся как к са­мой рядовой.

Дата добавления: 2015-11-28