Леонид АНДРЕЕВ 4 страница

Мы не найдем в его творчестве обличительных, социально острых произведений. Он, как и прежде, продолжает тяготеть к изображению самою потока жизни в ее спокойных, повседневных проявлениях, славит великое благо — жизнь. Если в рассказах и повестях его собратьев по перу,— участников книгоиздательства,— остро ощущается неприятие ряда сторон современнрй действительности, пафос противостояния героя враждебной среде, ожидание перемен, то Зайцев поэтизирует благостность, мягкость характера русского человека, умеющего смиренно принимать и невзгоды, и радости жизни. Изображение жизненных драм простых людей ослабляется у писателя философски-примиренной мыслью о том, что таковы универсальные законы бытия. «Нам дано жить в тоске и скорби, но дано быть и твердыми — с честью и мужеством пронести свой дух сквозь эту юдоль...» («Сестра»),— вот характерный рефрен многих зайцевских произведений.

Все живое в мире, по Зайцеву, подчинено двум диалек­тически сосуществующим правдам бытия: «мир страшен» и «мир прекрасен так же, как и страшен» («Путники»). Но эти две правды отнюдь не находятся у Зайцева в состоянии равновесия. Вновь и вновь утверждает он мысль о преходящем характере всех человеческих невзгод и страданий перед лицом вечного и бесконечного Космо­са: «Скорбь уходит. Вечность остается». Отсюда в про­изведениях писателя та «тихая радость», ощущение жизни как великой ценности, как высшей награды, дарованной человеку Богом.

Перипетиям социальной жизни писатель противо­поставляет торжество «вечных» субстанциальных начал: природы, любви, дружбы, религии. В 1913 году он закан­чивает работу над романом «Дальний край». Это произве­дение примечательно уже тем, что писатель предпринял попытку создания большого эпического полотна в «безро­манный» период 10-х годов. Подобно другим художникам слова Зайцев обратился в нем к оценке результатов первой русской революции. Он пишет о революции как «об электрическом ударе, молнией осветившем Россию, пока­завшем все величие братских чувств и всю бездну незре­лости, в которой находилась страна,— и, что бы потом ни говорили, начавшем в истории родины новую эпоху». Однако основной ее итог состоит, по убеждению автора, в том, что она жгучим огнем опалила души молодых людей, интеллигентов, оказавшихся втянутыми в водо­ворот событий. В результате герои романа отвергают смысл революционной борьбы и видят выход в религии, в любви, в общении с искусством и природой. Это для них — истинный смысл существования.

И в других произведениях 1911 —1917 годов писатель предостерегает от обольщения идеями социального ради­кализма, возлагая надежды не на революционную борьбу масс, а на саморазвитие жизни, на эволюционный путь, на религиозно-нравственные основы бытия. Для ряда ге­роев Зайцева характерен сознательный уход от социаль­ных проблем. Претерпев разочарование в общественной деятельности, в социально-политических доктринах, они устремляются к ценностям вечным и неизменным, противопоставленным ценностям временным. В рассказе «Изгнание» молодой преуспевающий московский адвокат, испытавший в годы революции душевный подъем, а затем крах своих надежд, мечтает уйти «в незаметные одинокие люди, великое преимущество которых свобода от всех и всего». Однако мы поступили бы опрометчиво, расценив подобную позицию как проявление эгоцентризма или вы­сокомерия. Напротив, стремление к свободе «от всех и от всего» означает для зайцевского героя приближение к вечным нравственным постулатам и отторжение от всего сиюминутного. Герой «Изгнания» приходит к пониманию того, что «за всем грохотом культур, войн, переворотов и цивилизаций есть еще малая вещь — человеческое сердце, которое ищет незыблемого всегда, сколько бы ни опьяняли его успехи и движение жизни. Такой вечно живой водой представлялось мне Евангелие. Если оно не указывало точного пути (или я не умел определить его), то, во всяком случае подымало и возвышало необыкновенно. И утешало». Благодаря постижению христианской Истины мир людей оказывается для него ближе, чем тогда, когда он увлекался революционными идеями: «Точно мир раздвинулся и я вдохнул его истинный аромат»,— признается адвокат. Мы не узнаем, как конкретно сложится дальнейшая судьба персонажа, но прощаемся с ним с уверенностью, что его дальнейшие связи с жизнью будут осуществляться по са­мым высоким нравственным меркам.

Сходную ситуацию мы наблюдаем в рассказах и по­вестях 1916—1917 годов «Путники», «Осенний свет», «Голубая звезда» и других, в которых стиль писателя достигает своей высоты, становясь богаче и гибче, напол­няется внутренней музыкой, обретает какую-то задушев­ную мягкость. Характеры героев этих произведений рас­крываются не в действиях и поступках, а преимуществен­но в размышлениях, переживаниях, диалогах. Свойствен­ная героям-интеллигентам постоянная рефлексия создает обилие «материала» внутренней жизни, которая и стано­вится предметом анализа.

Почти все герои произведений Зайцева 1910-х годов — путники, одинокие гости в необъятных просторах России, по мнению автора, «напоминающие тех падших ангелов, которые были ни за Бога, ни за дьявола и погибали в аду, томясь в тоске» («Путники»). Эти их странствия вызваны смутной, неясной тоской о чем-то таком, что наполнило бы их жизнь высоким смыслом. При этом зайцевские персонажи (и с ними солидарен писатель) старательно оберегают свою внутреннюю свободу от воздействия различного рода общественных идеологий и программ, / которые, по их убеждению, не в состоянии объяснить все «тайны мира», загадки и сложности бытия.

Борис Зайцев воплотил в своем творчестве такую черту национального характера, как созерцательность, явившуюся краеугольным камнем сформулированной позднее выдающимся мыслителем И. А. Ильиным русской идеи. «Русская идея,— писал И. Ильин,— идея созерцания. Она утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится подчас жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа». Созерцательность не есть пассивность души. В ней заложено жизнеутверждающее начало, доверие к Божиему миру. Зайцев и являл собою тот тип писателя, важнейшей стороною мироощущения и творчества которого была созерцательность как выражение нравственно активного отношения к людям.

Чаще всего основной смысл своего земного существования зайцевские герои находят в любви к женщине. В некоторых произведениях («Аграфе на», «Голубаязвезда» и др.) автор для освещения и возвышения плотской любви прибегает к использованию религиозно-мистической символики в духе философии Вл. Соловьева, оказавшего, по признанию самого писателя, заметное воздействие на его мировоззрение. Любовь в представлении зайцевских героев _ это высший смысл человеческого бытия. Она почти всегда драматична, часто трагична, ее неизбежные спутники — страдание и смерть. Но они не могут уничтожить того счастья, какое дарит любовь. «Вечный дух любви» всегда «победитель»: «Цветут ли человеческие души,— ты даешь им аромат, гибнут ли,— ты влагаешь восторг» («Спокойствие»). Пусть изменила герою рассказа «Лина» страстно любимая им юная красавица, но в душе его царит «кроткая усталость и покорность». Да будет благословенна любовь — за то, что она есть, за то, что она приносит и счастье, и страдание.

Высокое чувство любви свойственно, по Зайцеву, не только людям утонченным, образованным. Оно посещает и сердца простых людей, если у них чистая душа, способная возвыситься до внеземного. В рассказе «Сны» писатель в качестве главного героя изображает швейцара Никандра, который отворяет и затворяет двери большого фешенебельного дома, сам живя в подвальной грязи и грубости. Но как луч из мира иного сияет ему жилица дома Мариэтт — с «темными глазами, напитанными счастьем», черными завитками волос, белой рукой с длинным ногтем на мизинце и алмазной стрелой на шее. Сказать, что Никандр влюбился в Мариэтт — значит, сказать неточно. В нем происходит какое-то божественное «касание к мирам иным». Когда Никандр приближается к Мариэтт, он уже не чувствует себя швейцаром, он преображает силой воображения и силой своей любви «и себя, и весь мир вокруг себя». Мариэтт не подозревает об этой любви, но Никандр все-таки счастлив. И когда Мариэтт навсегда уезжает в Париж, в свой светлый мир мечты и любви,— все равно в глубине души Никандра живет она, чистая и благоухающая, с руками, «легкими, как птицы», и вместе с нею живет счастье.

Примечательна и повесть «Аграфена» — своего рода «Жизнь человека», жизнь простой женщины-прислуги, ушедшей в молодые годы в город на заработки и вновь на склоне лет возвратившейся в родную деревню. От ее юности, когда на «дальней заре своей жизни, семнадцати лет стояла Груша в поле ранней весной» и до смертного часа следит за нею автор и повествует о ее жизни в присущей ему лирической манере. Он так изображает жизненные перипетии своей героини, что ее судьба приобретает мистически возвышенный смысл. И читателя подводит к мысли, что вся наша жизнь есть нечто священное и что мы не просто живем, но богослужение совершаем. Когда Аграфена встретила и полюбила кучера Петьку, она словно «из огненной чаши пила долго и жадно». Вспыхнувшее в ней чувство кажется ей «буйным богослужением на алтаре жизни». Это впечатление космичности усиливается еще тем, что автор биографию, а точнее житие Аграфены связывает с состоянием природы, с ее вечным круговоротом. Жизнь Аграфены — совсем не легкая, прошедшая через испытания и любви, и ревности, и материнского горя (у нее от неразделенной любви утопилась дочь), и одиночества. Но все это наполнено высшим смыслом и замыслом. Смерть героини изображается как возвращение в вечность. Перед кончиной «монахиня подала ей руку, она взяла ее, медленно-медленно затянулось все туманными занавесями... и чей-то голос сказал: «Вот идет та, которую называли бедным именем Аграфена, вкусить причастие вечной жизни...» Прав критик Ю. Айхенвальд, сравнив это произведение с ораторией, которую Зайцев точно не пером написал, а сыграл на органе. Спокойный, подчеркнуто бесстрастный тон повествования, раскрывающий в двадцати девяти главах этого произведения «житие одной бабы» призван напомнить человеку-путнику, что в конце земных странствий его ждет «тихий свет» жизни вечной и бесконечной.

Жизнь простого человека героям-интеллигентам Зайцева представляется символом цельного и мудрого существования. «Взглянешь на крестьян, на мужиков, среди которых мы живем, и даже позавидуешь, как все ясно, как просто. Твердый прямой путь». Подобные чувства испытывают не только персонажи рассказа «Ариадна», из которого взята приведенная цитата, но и многие другие герои зайцевских произведений. Вера, главная героиня рассказа «Вечерний час», бывшая певица Большого театра, находясь в состоянии острой депрессии, вызванной разводом с мужем и уходом со сцены, в надежде обрести душевное равновесие едет в Италию и поселяется в деревушке, где обосновалась небольшая колония русских эмигрантов. Здесь и пробуждается в ней впервые деятельное сочувствие к судьбам других людей, чего не было раньше, когда все ее интересы сосредоточивались на себе самой. Теперь же она с радостью констатирует: «Да, меня интересуют и прачки, полощущие белье в ручье, и работники, собирающие оливки, и рыбаки, и каменотесы. Снова мир передо мной раздвигался и я... прижимала к сердцу и лобзала всех, кто жив, кто счастлив и несчастлив, кто придет еще в жизнь, кто добр и кто зол, чист и грешен... Я ощущала свою связь с людьми». В этом высоком и одновременно таком естественном теперь для героини настрое души, открытой навстречу людям, и заключена та нравственная сила, которая помогает ей.жить.

Еще более сложную душевную эволюцию проходит студент Бенедиктов, герой одноименного рассказа, сюжетная коллизия которого восходит к чеховскому «Студенту». Претерпев крах жизненных иллюзий, Бенедиктов приходит к мысли о самоубийстве. Случай сталкивает доведенного до отчаяния молодого человека со стариком-крестьянином, пережившим страшное горе: казнь сына и смерть жены. Рассказ старика не останавливает Бенедиктова в опрометчивом решении, но ослабляет это решение: студенту хочется «жить и быть счастливым». И когда курок поднесенного к виску револьвера дает осечку, Бенедиктов «почувствовал, что в сердце его что-то теплеет, растаивает». Герой вновь приобщается к врачующему его душу миру живой жизни: «В легких тучках подымалось солнце, и лучи его неслись сквозь облака, как стрелы небесного воинства. «Все мое»,— чувствовал некрасивый человек, шагавший по серебряному лугу, и верно, все ему принадлежало и он принадлежал всему. Может быть,— заключает автор,— эти минуты были высшими в его жизни».

Передавать содержание зайцевских произведений трудно — они почти бессюжетны. Это лирические рассказы-настроения, хрустально-чистые и акварельно-неж-ные. Со страниц его позы будто льется тихая музыка, своими светло-грустными звуками согревающая человеческую душу. В этом и проявляется тайна его воздействия на читателя, о чем хорошо сказал известный эмигрантский критик Г. Адамович: «Он не резонерствует, он крайне редко заставляет своих героев рассуждать, высказывать отвлеченные мысли. Бунин тоже этого не любил, а Зайцев любит еще меньше. Но в искусстве создавать то, что прежде всего принято называть «настроением», у Зайцева едва ли найдутся соперники. Он обладает какой-то гипнотической силой внушения, и как бы порой ни хотелось сопротивляться этому чуть-чуть прохладному благодушию, этой нежности и печали, в конце концов, закрывая книгу, чувствуешь, что зайцевская тончайшая паутинка тебя опутала. Зайцев на все глядит по-своему, обо всем по-своему рассказывает, и хотим мы того или не хотим, этим «своим» он наделяет и читателя»7.

Тихий свет лиризма, любви ко всем и ко всему пронизывает всю прозу Б. Зайцева. Очень ярко проявился он в последнем крупном произведении писателя — романе «Голубая звезда», созданном в 1918 году, когда в России вовсю бушевала гражданская война. «Голубую звезду» сам автор считал программным произведением, подводящим итог дореволюционному периоду его творчества.

Как и в предыдущих произведениях, писателя, здесь нет четко выстроенного событийного сюжета. Девятнадцать глав романа рассказывают о нескольких месяцах жизни героя-интеллигента Христофорова в московском доме дворян Вернадских.

Алексей Петрович Христофоров с его духовными исканиями наиболее ярко воплощает тип зайцевского положительного героя. Человек тонкой душевйой организации, Христофоров заметно выделяется в среде московской ин теллигенции своей искренностью и какой-то незащищенностью. Жизнь для него — «величайшая ценность мира». Поэтому он любит не только людей, но и весь окружающий его мир и даже к звездам относится так, будто они «были его личными знакомыми». С этих нравственных позиций он смотрит и на проблему бедности и богатства. По его убеждению, «бедность вовсе не мешает любить жизнь, а может быть, делает эту любовь чище и бескорыстнее».

Многими своими чертами, прежде всего добротой и праведностью, Христофоров напоминает князя Мышкина из романа Достоевского «Идиот». Но в отличие от Мышкина, активного творца добра, Христофоров является созерцателем. «Вы... наблюдатель... созерцатель. Вам все равно, где, с кем жить»,— говорит ему дочь хозяйки дома Машура Вернадская. Любовь к миру воплотилась у Христофорова в символический образ голубой звезды Беги, которую он называет своей путеводительницей. О своем отношении-к Веге он однажды скажет Машуре: «Я ее знаю и люблю. Для меня она — красота, истина, божество. Кроме того, она женщина. И посылает мне свет любви». Но эта любовь ко всем и ко всему, равноценно распределяясь, не выделяет из окружающего любимую женщину. Христофоров по-своему любит Машуру и по-своему мучим этим чувством, но остается верен интуитивно ощущаемому им своему предназначению: «Одиночество... Святое или не святое, но одиночество». В такой позиции нет индивидуализма, не случайно все знающие Христофорова люди тянутся к нему, называют его «чистым, настоящим», доверяют ему сокровенные тайны. Герой романа идет по жизни вместе с людьми, рядом с ними, но при этом оставаясь в своем собственном, ему одному близком и дорогом мире.

Страницы, посвященные взаимоотношениям Христофорова и Машуры, пожалуй, самые трепетные в произведении. Машура, частичка мировой Вечной Женственности, всем существом чувствует приближение «таинственной устроительницы сердечных дел». Но союз ее с женихом, молодым человеком по имени Антон, не ладится, речи рассудительной матери о том, что «брак есть совместное творчество общения, называемое семьей», не убеждают: «Нет, это все что-то не так...». Волнуют, но тоже не убеждают и признания Христофорова в любви к ней и к голубой звезде: «Ваша любовь ко мне, так и к этой звезде Веге... это сон какой-то, фантазия и, может быть, очень искренняя, но это... это не то, что в жизни называют любовью». В итоге Машура отказывает Антону, решив, что если ей не суждено быть по-настоящему любимой Христофоровым, то пусть лучше она останется незамужней, чем отдаст себя скучному «совместному творчеству общения, называемому семьей». В то же время она в глубине души понимает Христофорова, являющегося заложником своей натуры, более сопряженной с надмирной высотой, чем с земными радостями и печалями. Машура осознает, что жизнь Христофорова, внешне человека не от мира сего, богата прежде всего своим светлым романтическим восприятием мира. Однажды он заметит: «Быть может, такое состояние со всегдашним ощущением Света, то есть Бога, есть райская жизнь, о которой говорит Библия». Эти слова — квинтэссенция нравственной позиции автора и его героя: жить, несмотря ни на что, всегда с ощущением света, т. е. высших и вечных начал — Истины, Добра и Красоты.

Под многими произведениями Зайцева 1910-х годов стоит помета: «Притыкино». Это небольшое имение в Каширском уезде Тульской губернии купил в 1905 году отец писателя, поселившись там после ухода с поста директора крупнейшего по тем временам российского промышленного предприятия — завода Гужона.

В Притыкино писатель подолгу живет и работает. Отсюда летом 1916 года он был мобилизован в действующую армию, но не желая идти на фронт солдатом, поступил учиться в Александровское военное училище и был произведен в офицеры. Однако участвовать в боях Зайцеву не пришлось, так как во время учений он заболел воспалением легких и незадолго до Октябрьской революции уехал в имение отца. Писатель увидел во всем этом волю Провидения: «И опять та же рука, что показала военную жизнь, как бы дав ощутить (но издали, со стороны) иное, что как раз и не хватало в прежнем опыте,— повела далее: не путем воина»,— читаем мы в его очерке «Офицеры».

Первая мировая война и события двух революций 1917 года явились теми потрясениями, которые существенно повлияли на духовный и художнический облик Зайцева. Годы 1917—1922 писатель считал самыми трагичными в..своей жизни. Действительно, он пережил немало тяжелого. 27 февраля 1917 года погиб его племянник, Юрий Буй-невич, сын сестры Татьяны. Выпускник Павловского юнкерского училища, Юрий в первый же день своей службы был буквально растерзан анархически настроенной толпой у входа в Измайловские казармы. В начале 1919 года умирает в Притыкино отец писателя, Константин Николаевич. 1 октября этого же года был арестован и расстрелян по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре Алексей Смирнов, сын Веры Алексеевны от первого брака. Сам писатель испытал и голод, и кратковременный арест.

Тем не менее, это трудное для Зайцева время было наполнено творческой деятельностью. В автобиографическом очерке «О себе» он вспоминал: «Писание направлялось по двум линиям, довольно разным: лирический отзыв на современность, проникнутый мистицизмом и острой напряженностью...— и полный отход от современности».

Первую группу произведений составили рассказы «Улица Святого Николая», «Белый свет» и «Душа», написанные в 1921 году в Москве. Все они действительно представляют собой «лирический отзыв на современность». В свойственной ему элегической манере писатель раскрывает в них душу лирического героя, кротко и терпеливо всматривающегося в жизнь и быт России революционной поры.

Лучшим из этих произведений несомненно является рассказ «Улица святого Николая», в пяти главах которого писатель, через изображение московской улицы Арбат, соединившей своей линией три храма Святителя Николая — Николу Плотника, Николу на Песках и Николу Явленного — повествует о недавней истории страны. Арбат помнит светлый и веселый быт России 1910-х годов, является «очевидцем» событий первой русской революции, видел сумрачные картины жизни Москвы во время первой мировой войны, стал свидетелем кошмара пролетарской революции и гражданской войны. Все проходит, сменяясь во времени. Единственной же реальностью были и остаются звон колоколов и соборные службы в трех арбатских храмах, во время которых «все равны равенством страдания, задумчивости, равенством любви к великому и запредельному, общего стояния перед Богом». Вечность, воплощенная в трех храмах Николая Чудотворца, и постоянство образа жизни старенького седого извозчика, которого тоже зовут Николай,— живого олицетворения быстротекущего времени — торжествуют над суетностью и эфемерностью социальных событий. Рассказ завершается "призывом писателя-патриота: «...Не гаси себя и не сдавайся плену мелкой жизни, мелкого стяжательства ты, русский гражданин...».

«Полный отход от современности» демонстрирует вторая группа произведений Зайцева, написанных им в годы революции и гражданской войны: рассказ «Рафаэль» (1922) и книга очерков «Италия», к созданию которой он приступил в начале 20-х годов.

В период революции и гражданской войны окончательно сформировалось православное мировоззрение Бориса Зайцева. Октябрьскую революцию он рассматривал ■> с позиций Евангелия, как расплату за грехи. Ни в коей мере не оправдывая преступления, расстрелы, разгул ' злобы и низменных страстей, Зайцев воспринимает ре-;,j волюцию как возмездие за «распущенность, беззаботность... маловерие». Вспоминая о предреволюционной | поре, Б. Зайцев писал: «Материально Россия неслась все вперед, но моральной устойчивости никакой, дух смятения и уныния овладевал... Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж значит достаточно набрались грехов. Революция — всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны Родины».

Надо отметить, что позиция писателя не имела ничего общего ни с «непротивлением злу», ни с проповедью пассивного, равнодушного к добру и злу существования. Его «спокойствие» — вовсе не бесчувственная невозмутимость, погружение в замкнутый мир своей личности. Напротив, он призывает участвовать в жизни — несением своего креста, состраданием и любовью к ближнему. Точно так же «кротость» Зайцева — не умильная и сентиментальная: за ней стоит твердость и строгость в отстаивании истины.

В начале 1922 года писатель тяжело заболевает сыпным тифом и в течение двух недель находится между жизнью и смертью. После выздоровления он вместе с женой и дочерью в июле этого года, под предлогом продолжения лечения, навсегда покидает родину, унося ее в своем сердце. Жил сначала в Берлине, а с 1924 года — в Париже. Щ В первые эмигрантские годы Зайцев продолжает! обращаться к описанию Италии и к сюжетам из ее истории. Он любил эту страну и пять раз бывал в ней в 1905—1911 годах. Так появляется его книга «Италия», исторические новеллы «Карл V», «Дон Жуан», привлекающие яркостью характеров и красок. Но как ни была важна для него итальянская тематика, умом и сердцем Зайцева в эмиграции владела Россия. Позднее, подводя итог своей творческой деятельности периода эмиграции, Зайцев писал в автобиографическом очерке «О себе»: «За ничтожными исключениями все написанное здесь мною выросло из России, лишь Россией и дышит». Заметным явлением в его творчестве 20-х годов стали произведения, несущие в себе тихую, лирическую, почти летописную память о родине: романы «Золотой узор», «Древо жизни» и ряд других.

Воссозданию России революционной поры посвящены его рассказы «Странное путешествие», «Авдотья-смерть» и повесть «Анна». Выделяющийся из этой триады своим четко очерченным сюжетом рассказ «Странное путешествие» (1926) является продолжением и эпилогом «Голубой звезды». В нем повествуется о гибели от бандитской пули Алексея Христофорова, который вместе со своим учеником Ваней и зажиточным крестьянином Панкратом Ильичем едет из тихого приокского городка в охваченную пожаром революции Москву. Во время ночного нападения грабителей Христофоров, спасая Ваню, оказывается смертельно раненым. Сценой трагической гибели героя писатель подчеркивает «неуместность» в революционной России таких людей, как Христофоров, который, ценой собственной жизни спасая другого человека, предстает теперь не как созерцатель, каковым он изображен в «Голубой звезде», а как христианин деятельный, активно противостоящий злу.

Столь же трагичны и два других произведения этой своеобразной трилогии: погибает от руки бандита юная красавица Анна («Анна»), замерзает крестьянка Авдотья, ненадолго пережив мужа, мать и сына («Авдотья-смерть»). Скупы, эскизны, но многозначительны в этих произведениях приметы разоряемой революцией страны: остановившиеся фабрики, невозделанная земля, опустевшие церкви раскулаченные крестьяне, разбой на дорогах, гибель людей.

От изображения «России трагической» Зайцев, по его словам, вскоре перешел к выявлению своеобразия «России давней... России Святой Руси».

Свою миссию писателя, оказавшегося вдали от родины, Зайцев видел в том, чтобы открывать отечественные духовные ценности не только для России, но и для Запада: в лице русской эмиграции православие, по мысли Зайцева, укреплялось в Европе и Америке.

«Россия Святой Руси», т. е. православная Русь запечатлена Зайцевым во многих статьях, очерках и бел-летризованных жизнеописаниях: «Алексей Божий человек» (1925), о житии св. Алексия, «Сердце Авраамия» (1926), «Афон» (1928), «Валаам» (1938), «Оптина пустынь», в очерках о святых Серафиме Саровском, Иоанне Кронштадтском, патриархе Тихоне и др. Особенно значительна в этом ряду повесть «Преподобный Сергий Радонежский» (1924), представляющая собой жизнеописание, житие выдающегося подвижника русского православия XIV века. С. Радонежский трактуется здесь как русский национальный характер, но особого, высшего его склада и строя. Главное в герое книги — это духовность, скромность подвижничества, высочайшая красота нравственного чувства. Преподобный Сергий не отмечен особенным талантом, даром красноречия. Он «беден» внешними способностями по сравнению со старшим братом Стефаном. Но зато несравненно богаче внутренне — тихим светом святости, сострадания, любви к людям и к родной стране.

В своей скромности, смирении и простоте Сергий тверд и непреклонен. Когда монастырская братия стала роптать, Сергий как игумен монастыря не стал обличать их за греховность. Он молча берет свой посох и уходит в необжитые места, где основывает скит Киржач. Не хочет он и власти, отклонив лестное предложение стать московским митрополитом. Так, многими своими делами св. Сергий завоевывает великий нравственный авторитет на всей Руси. И это позволяет ему совершить главный подвиг жизни — благословить князя Дмитрия Донского на битву с Мамаем.

Писатель ставит своего героя перед непростым нравственным выбором: благословить ли воина на кровь. «Благословил бы на войну, даже национальную — Христос?»,— мучительно спрашивает себя Сергий. И все-таки выбор его однозначен. «Если на трагической земле идет трагическое дело, он благословит ту сторону, которую считает правой. Он не за войну, но раз она случилась, за народ и за Россию, православных. Как наставник и утешитель, «Параклет» (утешитель.— \. Ч.) России, он не может оставаться безучастным».

В преподобном Сергии Зайцев подчеркивает черты рус ской святости, глубокой духовности, поскольку Сергий «глубочайше русский, глубочайше православный». «Если считать — а это очень принято,— пишет автор,— что «русское» гримаса, истерия и юродство, «достоевщина», то Сергий — явное опровержение. В народе, якобы призванном лишь к «ниспровержениям» и разинской разнузданности, к моральному кликушеству и эпилепсии — Сергий как раз пример, любимейший самим народом,— ясности, света прозрачного и ровного». Писатель сумел найти адекватные художественные средства для создания образа Сергия Радонежского. Стиль произведения, как и его герой, «смиренен», аскетичен: короткие фразы, приглушенность красок, скупость эпитетов. Но через эту аскетичность проступает задушевность, теплота повествования.

В облике Сергия Зайцев отразил те черты, которые характерны именно для русской духовности: простоту, спокойствие, сердечную чистоту и кротость, приветливое и глубокое смирение, отрешенность от земных благ и соблазнов.

Повесть Зайцева полемична по отношению к распространенному мнению, будто черты, определяющие русское православие — аскетизм и смирение — являются извращениями человеческой природы. Смысл православного аскетизма в том, что в самой скорби здесь рождается ни с чем не сравнимая духовная радость, но эта радость должна быть подготовлена всем образом жизни, духовным началом, к ней ведут смирение, покаяние и молитва. Об этой внутренней светоносное™ православия пишет Зайцев и в очерках об Афоне, Валааме и Оптиной пустыни: «Монастырям свойственен особый дух, очень далекий от того, что думают о нем люди общества... Истинный монастырь всегда радостен».

Любовью к России, к ее талантам и подвижникам продиктовано и создание Зайцевым в 30—50-е годы беллетризованных биографий наиболее близких ему по духу писателей XIX столетия: «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1951), «Чехов. Литературная биография» (1954). В. Жуковский дорог ему музыкой стиха и религиозно-поэтической меланхоличностью. В Тургеневе Зайцева привлекает народность. Вспоминая знаменитую тургеневскую фразу о русском языке, автор замечает: «Можно расширить тургеневское утешение: великая литература дается только великому народу». Чехов, по мнению Зайцева, вопреки утвердившемуся мнению, вовсе не был атеистом, а лишь казался таковым, ибо во многих его произведениях отразились искания души, тоскующей о Боге.

Дата добавления: 2015-11-26