|
Читайте также: |
когда Фабриций великодушно открыл ему предложение, сделанное его медиком Римлянам, отравить его. Сципион Африканский прославился в Испании менее взятием Нового Карфагена, чем примером целомудрия, который он подал, отдав супругу молодую и прекрасную жену его, не обесчестив ее. Этим поступком он приобрел любовь целой Испании. Пример этот также показывает, до какой степени народы желают этой добродетели в великих людях, до какой степени она составляет предмет похвалы у историков — и тех, которые описывают жизнь князей, и тех, которые научают, как им должно жить. Между этими последними Ксенофонт силится показать, какую честь, какие победы, какую славу доставили Киру его крепость, приветливость и старание, которое он употреблял, чтобы не показаться гордым, жестоким, развратным или вообще запятнанным каким-нибудь пороком, марающим жизнь других людей. Однако, принимая в соображение, что Ганнибал, следуя совершенно другому образу действий, чем эти знаменитые люди, приобрел большую славу и одерживал блистательные победы, я должен разобрать в следующей главе, откуда может происходить это различие.
ГЛАВА XXI
Ганнибал, держа себя совершенно противоположно Сципиону, имел в Италии такой успех, как его противник в Испании
Мне кажется довольно удивительным видеть, что полководец, следуя совершенно иному образу действий, тем не менее пользуется такими же результатами, как те, которые держали себя подобно тому, как я только что сказал. Поэтому победа не зависит, вероятно, от этих причин; кажется даже, что эти добродетели не увеличивают ни сил, ни успехов, потому что и следуя совершенно ино-
му образу действий можно также приобрести и славу и доверие. Но чтобы не отдаляться от приведенного мною примера о двух великих людях и чтобы лучше объяснить мою мысль, я прибавлю, что Сципион едва успел проникнуть в Испанию, как уже завоевал все сердца своими добродетелями и своим человеколюбием и стал предметом восторга и, так сказать, обожания народов этой страны. С другой стороны, Ганнибал лишь только вступил в Италию, как, следуя совершенно противоположному образу действий, т.е. предаваясь насилию, жестокости, грабежу и особенно обману, имел такой же успех в Италии, как Сципион в Испании. В самом деле, все города Италии восстали за Ганнибала, все ее народы бросились за ним.
Рассматривая, откуда могут проистекать подобные результаты, находишь несколько причин. Первая та, что люди до такой степени жадны до новостей, что счастливцы желают их с таким же рвением, как и люди, судьба которых достойна сожаления. Действительно, люди, как я уже сказал и как показывает опыт, мучатся даже в счастье и жалуются на счастье. Это желание разрушает все препятствия тому, который становится в стране во главе какой-нибудь перемены: если это иностранец, то все бросаются вслед за ним, если он соотечественник, то его окружают, слушают, поддерживают, и, каким бы образом он ни действовал, он вскоре получает самые блестящие результаты. Во-вторых, людьми управляют два могущественных двигателя: любовь или страх, и тот, кого боятся, может управлять так же легко, как и тот, кто любим; иногда случалось даже, что полководца, который внушал страх, слушались и следовали за ним с большей поспешностью, чем за тем, которого любили.
Таким образом, все равно, какому из этих двух путей будет следовать полководец, лишь бы он был одарен высшим мужеством и чтобы этим достоинством он составил себе известность. Если эта известность так велика, как у Ганнибала и Сципиона, то она покрывает все ошибки, которые могли бы быть сделаны, чтобы заставить или слишком любить себя, или слишком бояться; потому что
как одно, так и другое могут повести к неудобствам достаточно важным, чтобы причинить погибель государя. Действительно, тот, который слишком располагает к себе, заслуживает одно презрение, лишь только переступает должные пределы, напротив, тот, кто старается возбудить только страх и переходит в этом всякую границу, делается предметом ненависти. Идти между этими двумя крайностями — вещь совершенно невозможная, от которой отказывается самая натура человека. Поэтому необходимо уравновешивать их столь необыкновенными достоинствами, как те, которыми обладали Ганнибал и Сципион. Однако мы видим, что принципы, которыми они руководились в своих действиях, были им столь же вредны, как выгодны.
Говорилось о славе, которую они им доставили. Но Сципион испытал также в Испании неудобства своей излишней доброты, когда его воины и часть его друзей восстали против него единственно потому, что не боялись его, так как люди находятся в столь беспрерывном беспокойстве, что сейчас же забывают при первом пути, открывающемся их самолюбию, привязанность, которую должна была бы внушить им доброта государя; это показывает поведение воинов и друзей Сципиона. Таким образом, этот великий человек был принужден прибегнуть к строгости, которой он до этого времени избегал. Мы не можем указать ни на один серьезный случай, где Ганнибал был бы жертвой своей жестокости или недобросовестности, но можно предположить, что только внушаемый им страх удерживал Неаполь и многие другие города в союзе с римлянами; однако очевидно, что его беззаконное поведение сделало его для римлян невыносимее всех врагов, которых когда-либо имела эта Республика. Между тем как они открыли Пирру злодея, хотевшего отравить его, хотя он был еще в Италии во главе своей армии, они никогда не могли простить Ганнибалу, и, несмотря на то что он был одинок и безоружен, они преследовали его до тех пор, пока не заставили его умереть. Вот какие невыгоды принесла этому полководцу его репутация че-
ловека жестокого, без веры и презирающего Богов. Но с другой стороны, он извлек из нее огромные выгоды, восхваляемые всеми историками: это то, что его армия, хотя составленная из множества разнообразных наций, никогда не видела ни малейшего возмущения ни между войском, ни против полководца, что происходило единственно вследствие чувства ужаса, внушаемого его особою. Этого ужаса вместе со славою, доставленной ему его мужеством, было достаточно, чтобы держать воинов в порядке и послушании. Поэтому я заключаю, что все равно, как бы ни держал себя предводитель армии, лишь бы его достоинства были достаточно значительны, чтобы покрывать крайности того или другого образа действий. Итак, как мы уже сказали, как тот, так и другой представляют опасности и неудобства, если они не сглаживаются необыкновенным мужеством и способностями. Если Ганнибал и Сципион, один поступками, достойными похвалы, другой своим ужасным поведением, получили одинаковые результаты, я все-таки считаю нелишним сказать о двух римских гражданах, которые, следуя по разным путям, хотя одинаково похвальным, заслужили оба одинаковую славу.
ГЛАВА XXII
Каким образом строгость Манлия Торквата и мягкость Валерия Корвина доставили им обоим одинаковую славу
Рим имел одновременно двух искусных полководцев, Манлия Торквата и Валерия Корвина. Оба жили в этом городе, равные по мужеству, победам и славе; оба они в отношении к неприятелю пользовались этими выгодами за равные достоинства; но что касается способов предводительствовать армией и обращаться с воинами, то они следовали в этом совершенно разными путями. Манлий, употребляя при всяком случае неумеренную строгость,
беспрерывно заставлял свое войско исполнять трудные работы. Валерий, напротив, преисполненный к ним кротости, любил выказывать им самую приветливую фамильярность. Первый, чтобы поддержать в армии дисциплину, предал смерти собственного сына, другой никогда не обидел ни одного гражданина; тем не менее оба получили одинаковые плоды из столь противоположного поведения относительно неприятеля, республики и самих себя. В самом деле, никогда ни один солдат не отказался идти в бой, не поднялся против них и не выказал сопротивления их приказаниям, хотя приказания Манлия были столь суровы, что все приказания, которые отличались своей чрезмерной строгостью, называли «Manliana imperia»[241][1]. Следовательно, надо сперва разобрать, что побуждало Манлия употреблять столь большую строгость и почему Валерий, напротив, мог предаваться свойственной ему кротости; затем, каким образом могут столь различные пути привести к одинаковым результатам и, наконец, которому из этих путей всего желательнее и выгоднее подражать? Если внимательно исследовать характер Манлия с того времени, когда начинает говорить о нем Тит Ливий, то в нем виден человек, одаренный непоколебимым мужеством, полный нежности к своему отцу и отечеству и уважения к высшим себя. Он блестяще показал эти достоинства в сражении, где убил Француза [галла], и в защите своего отца, которую он предпринял против одного из Трибунов. Прежде чем идти против этого Француза, он явился к Консулу и сказал ему: «Iniussu tuo adversus hostem nunquam pugnabo, non si certam victoriam videam»[242][2]. Человек такого закала, получив команду, должен желать, чтобы все люди походили на него; его безнемощный дух диктовал ему суровые приказания, и, раз уж он высказал свою волю, он не терпел, чтобы она нарушалась. Это пра-
вило без исключения, что, если отдают приказания, исполненные строгости, следует безжалостно исполнять их, если не хочешь сам сделаться жертвой их; из чего следует заключить, что если хочешь послушания, то надо уметь командовать. Командовать же умеют только те, которые сравнивают свои качества с качествами тех людей, которые должны их слушаться, — только те, которые дают приказания лишь тогда, когда видят их соразмерность и которые остерегаются предписывать что-либо, где не видят ее.
Впрочем, один знающий человек говорил, что если хотят управлять государством посредством насилия, то нужно, чтобы была соразмерность между тем, кто употребляет его, и народом, который его терпит, и что если это равновесие существует, то можно надеяться, что насилие это может быть продолжительно; но что если угнетаемый сильнее угнетателя, то можно всякий день ожидать прекращения этого насилия.
Чтобы вернуться к моему предмету, я скажу, что если хочешь давать приказания, полные мужества, то нужно быть сильным самому, и тот, кто, обладая такой душевной силой, дает строгие приказания, не может потом снисходить до кротости, чтобы заставить исполнить их. Тот же, кто не обладает столь сильным духом, должен избегать необыкновенных приказаний, но относительно приказаний, не выходящих из обыкновенного уровня, он может вполне предаваться мягкости своего характера, потому что обыкновенные наказания вменяются в вину только законам и управлению государством, но никогда не государю. Таким образом, надо предположить, что Манлий был принужден действовать так сурово вследствие такого характера, который склонял его к суровым приказаниям. Такие приказания полезны в республике, потому что они указывают на принцип учреждений и напоминают ей ее древние доблести. Если бы какая-нибудь республика была столь счастлива, чтобы часто видеть рождение среди себя людей, пример которых, как я уже сказал, придал бы ее законам суровость и которые не только удержи-
вали бы ее на рубеже ее гибели, но и могли бы привести ее в прежнее состояние, то, конечно, она была бы вечной. Таким образом, Манлий был одним из тех смертных, суровость и положительный характер которого сохранили в Риме военную дисциплину: сначала он был увлечен своей натурой, а потом желанием заставить исполнять приказания, которые подсказывали ему его прирожденные склонности. С другой стороны, Валерий, который довольствовался тем, что поддерживал правила дисциплины и мужество в римских войсках, мог вполне предаваться кротости. Так как эта дисциплина была хороша, то ему было достаточно поддерживать ее, чтоб приобрести славу; кроме того, так как поддерживать ее было нетрудно и не было надобности прибегать к жестокости с нарушителями ее отчасти потому, что их вовсе не было, отчасти если бы и нашлось несколько таковых, то они, как мы уже сказали, приписали бы свое наказание законам, а не жестокости своего начальника. Таким образом, Валерий мог беспрепятственно следовать своей склонности к кротости, заслуживая этим любовь своих воинов и делая их довольными своей судьбой. Из этого следовало то, что Валерий и Манлий, умея оба заставлять себя слушаться, получили, хотя разными путями, одинаковые результаты. Во всяком случае те, которые хотели бы подражать этим двум великим людям, могли бы избегнуть той потери уважения и той ненависти, каковой подверглись, как я уже сказал, Сципион и Ганнибал, и только, так сказать, сверхъестественными достоинствами можно избежать это двоякое неудобство.
Мне остается теперь разобрать, который из этих двух способов держать себя заслуживает большей похвалы. Этот вопрос может быть предметом спора, потому что писатели сделали как тот, так и другой предметом похвал; однако те, которые писали о пути, которому должны следовать государи, склоняются, кажется, скорее на сторону Валерия, чем Манлия. Ксенофонт, которого я уже цитировал, рассказывая о нескольких человеколюбивых поступках Кира, говорил почти то же самое, что Тит Ли-
вий о Валерии, который, будучи сделан Консулом в войне против Самнитов, говорит своим воинам в самый день сражения с той же кротостью и приветливостью, которые руководили всеми его поступками. После этой речи Тит Ливий прибавляет следующие слова: «Non alias militi familiarior dux fuit, inter infimos milites omnia baud gravate munia obeundo. In ludo praeterea militari, cum velocitatis viriumque inter se aequales certamina ineunt; comiter facilis vincere ac vinci vultu eodem; nes quemquam aspernari parem qui se offerret: factis benignus pro re, dictis baud minus libertatis alienae quam suae dignitatis memor, et (quo nihil popularius est) quibus artibus petierat magistratus, iisdem gerebat»[243][3]. Тит Ливий говорит с таким же уважением о Манлии, уверяя, что выказанная им строгость в смерти сына сделала армию столь покорной Консулу, что благодаря ей римский народ одержал победу над Латинами; он распространяет похвалу ему до того, что, описав эту победу и расположение сражения и представив глазам читателя все опасности, угрожавшие Римлянам, и все препятствия, которые им надо было преодолеть, чтобы остаться победителями, он заключает, говоря, что только искусству Ман-лия был обязан Рим за эту победу. Вслед за тем он ставит сравнение между силой обеих армий и утверждает, что та должна была торжествовать, которая имела Манлия своим предводителем. Рассматривая различные мнения писателей, занимавшихся этим вопросом, было бы трудно произнести положительное суждение. Однако, чтобы не оставлять его нерешенным, я думаю, что для граждани-
на, живущего в законах республики, поведение Манлия заслуживает большей похвалы и представляет меньше опасности, потому что оно стремится единственно к выгоде государства, а не внушается личным честолюбием, так как, будучи со всеми черствым и сообразуясь единственно с общественным благом, весьма трудно получить сторонников. Подобным поведением можно приобрести только особенных друзей, которых мы, как я уже сказал, называем приверженцами. Это до такой степени верно, что республика не сумела бы оценить поведения, которое представляет ей такие выгоды и которое, стремясь только к общественной пользе, не может быть заподозрено в личных и своекорыстных намерениях. Образ действий Валерия, напротив, несмотря на то что результаты его относительно пользы государству одинаковы, должен зарождать множество подозрений вследствие особенного расположения, западающего в сердце воина, расположения, способного после продолжительного обладания этим начальником иметь гибельные результаты для свободы.
Если популярность Валерия не имела опасных последствий, то это потому, что римские нравы не были еще испорчены и что доверенная ему власть не продолжалась вечно, и даже недолго. Но если бы речь шла о государе, как, например, у Ксенофонта, мы склонились бы совершенно на сторону Валерия и отвергнули бы Манлия; потому что государь всего более должен искать в своих подданных и своих воинах послушания и любви. Он приобретает послушание тогда, если сам соблюдает законы и если верят его добродетелям. Он заслуживает любовь приветливостью, гуманностью, кротостью и всеми такими качествами, которые можно видеть в Валерии и которые, по Ксенофонту, проявлялись также в Кире. Личная привязанность к государю, преданность его войск совершенно гармонируют со всеми учреждениями монархическою правления, но когда какой-нибудь гражданин имеет всю армию своими приверженцами, то в этом случае он совершенно отступает от других обязанностей, которые
требуют руководствоваться одними законами и повиноваться их судьям.
В древних историях Венеции можно прочесть, что когда галеры Венецианцев вошли в порт, то между матросами и народом случились некоторые несогласия; произошло беспокойство, и они взялись за оружие; беспорядок был так велик, что ни общественная сила, ни влияние магистратов не могли прекратить его. Вдруг к матросам является человек, бывший за годы перед этим их капитаном; успокоенные привязанностью, которую он внушал им, они удалились, прекратив бой. Это быстрое послушание внушило Сенату такие подозрения, что спустя некоторое время Венецианцы обеспечили себя от этого человека, посадив его в тюрьму или лишив его жизни. Таким образом, я заключаю, что поведение Валерия полезно в государе, но что в гражданине оно опасно не только для отечества, но и для него самого; оно опасно для отечества потому, что таким образом подготовляются пути к самодержавию; оно опасно для него самого потому, что государство, чтобы обеспечить себя от возникших подозрений, принуждено, чтобы избавиться от него, употребить гибельные для него меры. Действия Манлия, напротив, могут только повредить государю, но они полезны в гражданине и особенно для его отечества. Однако бывают случаи, где они наносят некоторый вред: это тогда, когда эта ненависть, внушаемая строгостью, усиливается еще подозрениями, которые внушают другие достоинства, приобретшие вам такое уважение. Мы это увидим в следующей главе по поводу Камилла.
ГЛАВА XXIII
Вследствие чего Камилл был изгнан из Рима
Выводом предыдущей главы было то, что, действуя так, как действовал Валерий, вредишь своему отечеству и самому себе, а следуя примеру Манлия, приносишь
пользу государству, но иногда также вредишь себе. Для подтверждения этого мнения я приведу в пример Камилла, который действовал скорее в духе Манлия, чем Валерия. Так, Тит Ливий, рассказывая о нем, говорит: «Eius virtutem milites oderant et mirabantur»[244][4].
Достоинства, которыми он приобрел себе уважение, были его заботливость, осторожность, величие души и военные таланты, которые он умел выказывать при распоряжениях и командовании войсками; источником ненависти была его склонность выказывать больше строгости в наказаниях, чем доброты в наградах. Тит Ливий приписывает эту ненависть следующим причинам: первая та, что он употребил на государственные надобности выручку с продажи собственности Вейянов, вместо того чтобы разделить ее с остальной добычей; вторая та, что со времени своего торжества он ездил на колеснице, запряженной четырьмя белыми лошадьми, и это подало повод говорить, что в своей гордости он хотел сравняться с Солнцем; третья та, что, дав обещание пожертвовать храму Аполлона десятую часть добычи, полученной от города Вейи, он должен был, чтобы исполнить это обещание, отнять ее из рук воинов, которые уже разделили ее между собой. Из этого примера ясно видно, какие поступки делают государя ненавистным народу, и главный из них заключается в отнятии у них выгоды, которой они уже обладают: это чрезвычайно важный вопрос. Человек, лишенный какой-нибудь выгоды, никогда не забывает этого: достаточно малейшей надобности, чтобы напомнить ему это; а так как его надобности возобновляются с каждым днем, то он вспоминает это каждый день. Гордость и тщеславие также один из самых изобильных источников народной ненависти, особенно между свободными людьми. Хотя они не испытывают никаких результа-
тов от этой гордости и тщеславия, но от этого они не менее ненавидят тех, кто предается им: вот чего государи должны бояться, как камня преткновения, потому что делаться предметом всеобщей ненависти, не получая от этого никакой выгоды, есть самое неосмотрительное и отважное поведение.
ГЛАВА XXIV
Неограниченность военных полномочий порабощает Рим
Если внимательно разбирать образ действий Римской республики, то можно видеть, что ее падение должно приписать двум причинам: первая — это распри, вызванные аграрным законом, а последняя — это бессрочность военных полномочий. Если бы эти две причины были поняты с самого начала и если бы им противопоставили нужные пособия, то свобода имела бы продолжительное и, быть может, более спокойное существование. Хотя продолжительность военачальничества, по-видимому, никогда не была причиной беспокойства в Риме, тем не менее видно, как вредна бывает для республики власть, которой граждане злоупотребляют с помощью этого средства. Если бы другие граждане, власть которых была продолжительна, были столь же разумны и столь же добродетельны, как Луций Квинкций[245][5], то Рим не подвергался бы таким опасностям. Добродетель его представляет замечательный пример. Народ, согласившись с Сенатом, продолжил на год власть Трибунов, так как считал их способными противиться честолюбию знати. Сенат же, чтобы соперничать с Народом и не показаться ему ничтожным, хотел оставить Луцию Квинкцию его консульскую власть, но Квинкций отверг это предложение и сказал, что надо
стараться уничтожить дурные примеры, а не увеличивать их еще худшими, и он потребовал, чтобы были избраны новые Консулы. Если бы все граждане Рима обладали таким благоразумием и такой добродетелью, то в государственное правление не ввелся бы обычай оставлять магистратам их власть и не пришли бы к тому, чтобы продолжать также предводительство армиями, — обычай, который повел за собой падение Республики. Первый, для которого были продлены военные полномочия, был Публилий Филон [246] [6]. Он осаждал город Палеполь; его консульство должно было скоро кончиться; Сенат же, боясь, чтобы он не упустил из рук победу, не послал ему преемника, а назвал его Проконсулом, и он первый был облечен этим достоинством. Нововведение это, хотя сделанное Сенатом ввиду интересов государства, было впоследствии причиной падения Рима. Чем больше удалялась римская армия от центра, тем эта мера казалась необходимее и тем чаще к ней прибегали. Она повела к двоякому неудобству: во-первых, меньшее число граждан привлекались к военной власти, и это привело к тому, что все меньше становилось лиц, имевших репутацию знающих командиров; во-вторых, полководец, предводительствуя армией в течение довольно продолжительного времени, приобретал любовь своих воинов и во всяком из них имел своего приверженца; и, наконец, армия, забывая Сенат, повиновалась только своему полководцу. Таким образом Сулле и Марию удалось найти воинов, которые, не колеблясь, последовали за ними, чтобы подавить республику; таким образом Цезарю было возможно поработить свое отечество. Если бы Римляне никогда не продлевали полномочий магистратов и военачальников, если бы они приобрели значение не так быстро, если бы они одерживали победы реже, то и падение их к рабству совершилось бы позже.
ГЛАВА XXV
О бедности Цинцинната и многих граждан
Мы говорили в другом месте, что одно из самых полезных учреждений для свободного образа жизни заключается в том, чтобы поддерживать бедных граждан. Хотя не видно, какое учреждение в Риме было предназначено для достижения этой цели, потому что аграрный закон встретил яростное сопротивление, однако мы видим, что спустя четыреста лет после его утверждения в Республике царила страшная бедность; поэтому можно предполагать, что для достижения этой цели не было надобности ни в каких особенных учреждениях и было достаточно уверенности, что бедность не преграждает ни одному гражданину пути к почету и достоинствам и что добродетель будет всегда открыта, под какой бы кровлей она ни жила. Такие строгие нравы умеряли стремление к богатству. Мы находим ясное доказательство тому в поведении Римлян, когда армия консула Минуция была окружена Эквами. При известии об этом Рим, боясь гибели своей армии, прибегнул к назначению Диктатора, последней помощи в своих последних несчастьях. Лу-ций Квинкций Цинциннат был облечен в это достоинство; в это время он находился на маленькой ферме, которую обрабатывал собственными руками. Тит Ливий прославляет этот поступок следующими прекрасными словами: «Operae praetium est audire, qui omnia prae divitiis humana spernunt, neque honor! magno locum, neque virtuti putant esse, nisi effuse affluant opes»[247][7]. Цинциннат пахал сам свое маленькое владение, которое имело не более четырех югеров, когда Послы Сената приехали из Рима объявить ему о возведении его в диктаторское достоин-
ство и уведомить его, в какой ужасной опасности находится римская республика. Он взял тотчас же тогу и отправился в Рим; собрав там армию, он поспешил на помощь Минуцию; но, разбив и разграбив неприятеля и освободив консула, он не хотел, чтобы спасенная им армия принимала участие в добыче, и обратился к ней со следующими словами: «Не про вашу честь, воины, добыча, отнятая у врага, для которого вы сами чуть не стали добычей» [248] [8]. Он лишил Минуция консульских полномочий и сделал его простым воином, сказав ему: «А ты, Минуций, пока не обретешь необходимого консулу мужества, останешься во главе своих легионов как легат» [249] [9]. Он назначил Начальником кавалерии Луция Тарквиния, которого бедность принуждала сражаться пешим. Заметим, до какой степени уважалась в Риме бедность, что и столь знаменитый и добродетельный человек, как Цинциннат, довольствовался четырьмя югерами земли, чтобы прокормиться. Еще во время Марка Регула видно существование этой бедности; этот полководец, находясь в Африке во главе римских армий, спрашивал у Сената позволения возвратиться для возделывания своей фермы, которая была запущена его фермерами. Здесь надо обратить внимание на две весьма важные вещи: первая — это то, что мы видим граждан счастливых в самой бедности и довольствующихся славой, которую им доставляла война, и предоставляющих государству все прочие ее выгоды. Между тем если бы они имели в виду разбогатеть посредством войны, то что бы значило для них, что их поля были бы запущены? Другая состоит в том, чтобы рассмотреть величие души этих граждан. Едва становились они во главе армии, как величие души поднимало их выше государей. Они презирали могущество государей и республик, и ничто не могло ослепить их или заставить упасть духом; но едва возвращались они к
частной жизни, они делались умеренны, скромны, обрабатывали свои маленькие владения, подчиняясь судьям, уважая всех высших себя, — до такой степени, что кажется почти невозможным, чтобы характер человека мог подчиняться подобным изменениям. Эта бедность продолжалась еще до времен Павла Эмилия — последние счастливые дни Республики, — когда видели гражданина, победы которого обогатили Рим, самого жившим в бедности. В это время бедность была еще столь уважаема, что серебряная чаша, которую Павел Эмилий дал своему зятю, раздавая награды, назначенные гражданам, отличившимся в войне, была первой серебряной вещью, вошедшей в его дом. Можно было бы доказывать очень долго, до какой степени плоды, выработанные бедностью, выше плодов богатства и как первая прославляла республики, государства и даже религии, тогда как другое было причиной их гибели, если бы этот предмет не был уже разобран столько раз другими писателями.
ГЛАВА XXVI
Каким образом женщины бывали иногда причиной гибели государства
В городе Ардее между патрициями и плебеями возникла междоусобица[250][10], причиной которой был брак. Дело состояло в том, чтобы устроить богатую наследницу, за которую сватались в одно и то же время плебей и юноша знатного положения: так как ее отец умер, то опекуны хотели выдать ее за первого, но мать ее предпочитала последнего. По этому поводу произошел такой беспорядок, что взялись за оружие: вся знать вооружилась за знать, народ же взялся за оружие, чтобы поддержать
плебея. Плебеи были побеждены и должны были оставить Ардею и просить помощи у Вольсков, знать обратилась за нею в Рим. Вольски предупредили Римлян и появились первые под Ардеей и осадили ее. Когда пришли Римляне, то они стеснили Вольсков между городом и своей армией и принудили их голодом сдаться безусловно, тогда они вошли в Ардею, предали казни предводителей мятежа и восстановили в городе порядок.
Этот рассказ наводит на разные размышления. Во-первых, можно заметить, что женщины были причиной множества гибельных событий и огромных несчастий для тех, которые управляли государством, и что они порождали там многочисленные разделения. Как видно из этой самой истории, что нанесенное Лукреции оскорбление сбросило с трона Тарквиниев, точно так же Децемвиры лишились своего могущества вследствие обиды, сделанной Вергинии. Аристотель также считает одной из главных причин падения многих тиранов оскорбления, нанесенные женщинам, когда их обесчещивали, насиловали или нарушали святость брака; предмет этот мы уже разбирали в главе, где говорили о заговорах.
Поэтому я говорю, что государи, обладающие абсолютной властью, и правители республик не должны пренебрегать этим, но им следует предвидеть опасность беспорядков, которые могут возникнуть вследствие этого, и вовремя принять меры с таким расчетом, чтобы они не приносили вреда и позора их государству или их республике. Это можно легко видеть на примере граждан Ардеи, которые, позволив разрастись несогласию жителей, дошли до открытого разрыва и были принуждены для восстановления порядка прибегнуть к помощи чужеземцев; такое поведение неизбежно влечет за собой рабство. Но нам время посмотреть, какие средства достойны еще внимания, чтобы восстановить в городе согласие, — это будет предметом следующей главы.
Дата добавления: 2015-11-26; просмотров: 69 | Нарушение авторских прав