|
Читайте также: |
ГЛАВА LV
Как, легко вести дела в республиках, где масса не развращена: где господствует равенство, там не может возникнуть монархия, где его нет, там не может быть республики
Хотя я уже говорил, чего можно опасаться или ожидать от развращенного общества, но полагаю еще нелишним рассмотреть сенатские прения касательно обета, данного Камиллом, принести в дар Аполлону десятую часть добычи из Вейев. Добыча эта находилась в руках римского Народа, так что было невозможно определить ее количество; поэтому Сенат издал повеление, чтобы каждый внес в общественную казну десятую часть доставшегося ему добра. Хотя граждане не повиновались этому распоряжению и Сенату пришлось придумать другое средство удовлетворить Аполлона, не обижая народ, но повеление его доказывает, как он верил честности народа, считая его неспособным не представить в точности все, что требовалось сенатским повелением. С другой стороны, народ не думал обманывать правительство, давая меньше, чем приходилось. Он просто не послушался его, громко выразив неудовольствие на его постановление. Этот пример и многие другие доказывают честность и благочестие этого народа и то, как много можно было ожидать от него. Без подобной честности не может быть ничего путного; так, в наше время нельзя рассчитывать, чтобы могло быть что-нибудь доброе в такой развращенной стране, как Италия. Хотя и другие страны, как Франция и Испания, также порядочно развращены, однако ни в одной из них не бывает таких беспорядков, какие в Италии случаются ежедневно. Впрочем, это зависит не от народных доблестей, весьма слабых, но от того, что в других странах порядок сохраняется королями, и не только достоинствами их, но вообще монархическим строем, который еще не успел испортиться. Зато в Германии честность и благочестие еще велики в народе, вследствие чего там могут сосущество-
вать много свободных государств, следуя своим законам и не боясь ни внешних, ни внутренних врагов. Чтобы доказать, что там еще сильна эта древняя честность, я расскажу пример, подобный вышеприведенному случаю с римским Сенатом и народом. Когда германским республикам встречается надобность получить на общественные расходы какую-нибудь сумму денег, советы и власти, заведующие правлением, облагают всех жителей налогом в один или два процента со всего их имущества. Когда издается подобное постановление, облеченное во все законные формы, каждый является к сборщику податей; дав клятву, что платит столько, сколько ему следует заплатить, он кладет в особый ящик такую сумму, какую по совести считает себя обязанным внести; при этом, кроме самого плательщика, никто даже и не знает, сколько он внес. Из этого можно заключить, как велики честность и благочестие в людях этой нации. Должно полагать, что каждый вносит сполна, сколько ему следует, иначе не вышло бы полной суммы, которую предполагалось собрать в размерах, соответствующих предыдущим сборам; таким образом обман открылся бы, и, разумеется, давно придумали бы другой способ сбора налогов. Подобная честность тем удивительнее в наше время, что встречается чрезвычайно редко и, можно сказать, только в этой стране.
Она зависит от двух причин: во-первых, эта нация имеет мало сношений с соседями; иностранцы мало посещают эту страну, а жители ее не ходят по чужим краям, довольствуясь своим добром, питаясь и одеваясь произведениями собственной почвы, поэтому им нет надобности заводить чужеземные сношения, которые служат источником развращения; они не могли усвоить себе обычаев французов, испанцев и итальянцев — наций, которые можно считать развратителями всего света. Вторая причина, почему эти республики сохранили чистоту общественного быта, состоит в том, что они не допускают своих граждан принимать дворянские затеи и обычаи; они соблюдают у себя полнейшее равенство и ненавидят всех
владетелей и дворян, существующих в их стране; если случайно кто-нибудь из знати попадется им в руки, они убивают его как начало развращения и повод к смутам. Чтобы объяснить, кого я разумею под именем дворян, замечу, что дворянами называются люди, праздно живущие обильными доходами со своих владений, не имея нужды заниматься земледелием или вообще трудиться, чтобы жить. Люди эти вредны во всякой республике и во всякой стране; из них особенно вредны те, которые имеют, сверх того, замки и покорных подданных. Королевство Неаполитанское, Римская область, Романья и Ломбардия полны подобными людьми. Поэтому в этих странах не может быть ни республики, ни вообще политического порядка, потому что это отродье — заклятый враг всякой гражданственности. В такой стране невозможно учредить республику; если хотеть ввести в ней какой-нибудь порядок, то остается только установить монархию. Это потому, что развращенное общество нельзя удержать в порядке одними законами; для этого нужна более действенная сила; мы находим ее только в монархии, которая своим безусловным и чрезвычайным могуществом может обуздать непомерное честолюбие и разврат дворянства. Это подтверждается примером Тосканы, где на небольшом пространстве могли так долго существовать три республики: Флоренция, Сиена и Лукка; кроме того, и другие города этой области, хотя и подчиненные, не были, однако, до того порабощены, чтобы не сохранить некоторую независимость или по крайней мере стремление к ней, что выражается в их мужественном духе и во многих учреждениях. Причина этого та, что в Тоскане нет владельцев замков и вообще очень мало дворян; там господствует такое равенство, что умному человеку, знакомому с древними свободными учреждениями, легко водворить гражданский порядок. Но судьба этой страны так несчастна, что до сих пор в ней не явилось человека, который мог бы или сумел бы это сделать.
Из всего этого можно сделать следующий вывод: для основания республики в стране, где дворянство многочис-
ленно, необходимо совершенно истребить его; с другой стороны, для основания монархии в стране равенства надо нарушить его, возвысив значительное число людей честолюбивых и беспокойных, сделав их дворянами, и притом не номинально, а фактически, дав им замки и владения, привилегии, богатство и подданных, так, чтобы, стоя посреди них, государь мог опирать на них свое могущество, как они, окружая его, опирают на нем свое честолюбие; тогда все прочие были бы принуждены переносить иго, которое ничто, кроме насилия, не в состоянии заставить переносить. Это же средство устанавливает известную пропорциональность между угнетающим и угнетаемыми, настолько прочную, что каждый остается на своем месте. Но для основания республики в стране, приноровленной к монархическому порядку, и монархии в стране, которой свойствен порядок республиканский, нужен человек, обладающий редким умом или могуществом, поэтому многие пытались сделать это, но не многим попытка удалась. Громадность подобной задачи устрашает людей или поставляет им столько препятствий, что они терпят неудачу с самого начала.
Быть может, в опровержение моего мнения о несовместности республики с дворянством мне укажут на республику Венецианскую, где только дворянин может достигнуть государственной должности. Я отвечу на это, что пример этот не составляет опровержения, потому что в этой республике дворянство совершенно номинально; там знать не имеет владений; богатство ее состоит в товарах и другой движимости; она не владеет замками и подданными; звание «дворянин» там просто титул, обозначающий известное достоинство и положение в обществе, совершенно чуждое тех условий, на которых основано дворянство в других государствах. В каждой республике есть сословное различие, обозначаемое разными именами; так и Венецианцы разделяются на дворян и простой народ, и первые владеют исключительно почестями и должностями, а вторые устранены от них. При таком порядке, как мы уже объясняли, государство не подвергается сму-
там. Итак, пусть основывают республику, где господствует равенство, а где неравенство, там — монархию, иначе государство будет лишено внутренней гармонии и окажется недолговечным.
ГЛАВА LVI
Великим переворотам в городах и провинциях всегда предшествуют предзнаменования или предсказания людей
Не знаю почему, но древние и новые примеры показывают, что не было ни одного важного события в городе или в провинции, которое не было бы предсказано пророками, откровениями, чудесами или другими небесными признаками. Не ходя далеко за примером, всякий знает, что нашествие короля Карла VIII Французского на Италию было предсказано братом Джироламо Савонаролой; равным образом во всей Тоскане в небе над Ареццо были слышны и видны две сражающиеся армии. Точно так же всякий знает, что перед смертью Лоренцо Медичи Старшего удар грома разразился над вершиной собора и значительно повредил здание. Известно также, что гром ударил во дворец Пьеро Содерини, пожизненного гонфалоньера Флоренции, незадолго до того, как его изгнали и лишили должности. Я мог бы привести много других примеров, если бы не боялся наскучить читателю. Напомню только случай, рассказываемый Титом Ливием, перед нашествием Французов [галлов] на Рим[144][3] некто Марк Цедиций, плебей, пришел в Сенат и рассказал, что, проходя в полночь по Виз Нуова, слышал какой-то нечеловеческий голос, повелевавший ему сообщить должностным лицам, что Французы [галлы] идут на Рим. Для объяснения подобных явлений нужен, полагаю, человек, облада-
ющий такими познаниями в естественных и сверхъестественных предметах, какими мы не обладаем. Конечно, возможно, что воздух, как думают некоторые философы, наполнен разумными существами, которые, предвидя будущее по своей естественной способности и сострадая к людям, предупреждают их подобными знаками, дабы они могли приготовиться к защите. Как бы то ни было, несомненно, однако, что подобные предзнаменования всегда предшествуют чрезвычайным и необыкновенным событиям.
ГЛАВА LVII
Народ в совокупности силен, а по отдельности слаб
Когда Французы [галлы] нашествием своим разрушили Рим, многие Римляне переселились в Вейи вопреки постановлениям и приказаниям Сената. Чтобы прекратить этот беспорядок, Сенат обнародовал приказ возвратиться в Рим в течение определенного срока под страхом известного наказания. Люди, против которых был направлен этот приказ, сначала смеялись над ним; но, когда настал срок повиноваться ему, все повиновались. Тит Ливий говорит по этому поводу: «Ex ferocibus universis singuli metu suo obedientes tuere»[145][4]. Действительно, в этом примере как нельзя лучше выразились все свойства масс. Они всегда смело говорят против своих правительств, но, увидев угрозу, немедленно повинуются, потому что люди, составляющие народную массу, лишены уверенности в содействии друг друга. Поэтому не стоит придавать особенную важность тому, что говорит народ о своих добрых или дурных намерениях; если расположение его хорошо, то, ко-
нечно, следует поддерживать его в нем; а если злостно, то препятствовать ему нанести вред. Злым расположением народа можно назвать то, которое вытекает из иного источника, чем потеря его свободы или любимого государя, еще находящегося в живых; злое расположение, проистекающее из этих причин, конечно, страшнее всего и требует больше всего силы для его подавления, тогда как всякие другие неудовольствия легко укрощаются при отсутствии возбуждающего их вождя. Правда, нет ничего страшнее взволнованной массы без вождя, но нет также ничего слабее ее; хотя бы она была вооружена, ее легко укротить, лишь бы избегнуть первого порыва ее, потому что, когда умы поохладятся и каждый увидит, что надо идти домой, все усомнятся в самих себе, начнут помышлять о собственном спасении и разбегутся или вступят в переговоры. Итак, во избежание этого взволнованная масса должна немедленно избрать себе вождя, который поддерживал бы в ней единство, руководил ею и заботился бы о ее безопасности; так поступил народ римский, когда после смерти Вергинии удалился из Рима и для спасения своего избрал себе двадцать Трибунов; без этой меры его постигло бы то, о чем говорит Тит Ливий, — что вместе он был бы храбр, а когда каждый гражданин стал бы думать об опасности, грозящей лично ему, то и вся масса сделалась бы труслива и бессильна[146][5].
ГЛАВА LVIII
Толпа умнее и постояннее государя
Нет ничего суетнее и непостояннее толпы, говорят нам Тит Ливий и все прочие историки. В рассказах их о поступках людей мы постоянно встречаем, что толпа,
осудив человека на смерть, начинает вскоре оплакивать его и молиться о его воскресении, как римский народ, приговорив к казни Манлия Капитолийского, стал желать его воскресения. Историк выражается об этом так: «Populum brevi, posteaquam ab eo periculum nullum erat, desiderium eius tenuit»[147][6]. В другом месте, рассказывая о событиях в Сиракузах после смерти Гиеронима, племянника Гиерона, он говорит: «Наес natura moltitudinis est: aut humiliter servit, aut superbe dominatur»[148][7]. Быть может, я предпринимаю трудную и даже невозможную задачу, пытаясь опровергать общее мнение всех историков; быть может, мне придется постыдно отказаться от нее или пасть под бременем затруднений, которые мне встретятся. Но, как бы то ни было, я не считаю и никогда не буду считать преступлением отстаивать какое угодно мнение, лишь бы отстаивать его рассудком, а не властью и силой. Итак, я скажу, что недостатки, приписываемые писателями толпе, свойственны людям вообще и особенно государям; всякий, не подчиняющийся законам, сделал бы те же проступки, в которые впала распущенная толпа. Доказать это не трудно, потому что как ни много было государей, но добрых и умных было среди них мало. Я говорю о государях, которые имели возможность разорвать направлявшие их узы; поэтому я не беру в расчет древних царей египетских, управлявших этой страной по законам; спартанских или современных французских королей, власть которых более ограничена законами, чем каких бы то ни было государей нашего времени. Короли, состоящие под ограничением конституций, потому не могут приниматься в расчет, что надо рассматривать всякого человека самого по себе и судить, подобен ли он всей массе, взяв
его независимо от условий, ограничивающих и изменяющих его сущность. Эти короли имеют дело с толпой, так же ограниченной законами, как и они, которая так же честна, как и они, и не способна ни гордо владычествовать, ни рабски служить. Таков был народ римский, который, пока Республика не пришла в упадок, никогда не был ни покорным рабом, ни гордым властителем. В отношении своих учреждений и властей он всегда умел с достоинством соблюдать свое положение в государстве. Если было необходимо восстать против могущественного лица, он восставал, как, например, против Манлия, Децемвиров и других, желавших его угнетать; если же для общественного блага было нужно повиноваться Диктаторам или Консулам, он повиновался. Что касается до того, что римский народ сожалел о казненном Манлии Капитолийском, то тут нет ничего удивительного: он сожалел о его достоинствах, которые были так велики, что воспоминание о них возбуждало во всех сожаление; то же самое сделал бы и государь, потому что все писатели говорят о том, как похвально воздавать дань удивления и хвалы даже врагам своим. Однако, если бы среди всех этих сожалений Манлии воскрес, римский народ снова осудил бы его по-прежнему; он вытащил бы его из тюрьмы и опять предал бы казни; между тем государи, даже почитаемые мудрыми, не раз предавали людей смерти, а потом жалели о своем поступке: так, Александр убил Клита и других друзей своих, а Ирод — Мариамну. Впрочем, наш историк говорит не о тех народах, которые, подобно римскому, управляются законами, а о тех, которые, как сиракузя-не, совершенно необузданны; последние действительно впадают в проступки, свойственные бешеным самодурам вроде Александра Великого или Ирода. Следовательно, нельзя особенно осуждать ни народы, ни государей: и те и другие равно впадают в заблуждение, когда не встречают препятствий своим порывам. На это кроме приведенных примеров можно привести много
других из истории римских императоров и других тиранов и государей; в них мы видим такое непостоянство и легкомыслие, какого не находим ни в одном народе. Итак, вопреки общепринятому мнению, будто народ, властвуя, бывает непостоянен, изменчив, неблагодарен, я утверждаю, что эти недостатки свойственны ему в той же мере, как и государям. Справедливо обвинять в этих недостатках и народы, и государей, но ошибочно считать последних составляющими исключение. Народ, владычествующий и благоустроенный, будет так же постоянен, благоразумен и признателен, как и государь, и даже больше, чем самый мудрый государь; с другой стороны, и государь, освобожденный от уз законов, будет неблагодарнее, переменчивее и безрассуднее всякого народа. Разница в их поступках зависит не от различия свойств, потому что по природе все люди одинаковы, и народ даже, пожалуй, лучше; все дело в том, насколько уважаются законы, которые управляют действиями народов и государей. Рассматривая поведение римского народа, мы видим, что он в течение четырехсот лет был врагом монархии, был предан общему благу отечества и привязан к славе его; все это он доказал множеством примеров. Если в опровержение мне укажут на неблагодарный поступок его со Сципионом, мне придется только повторить сказанное мной об этом в одной из предыдущих глав, где я подробно доказал, что народы признательнее государей. Что касается благоразумия и постоянства, то народ всегда умнее, постояннее и рассудительнее государя. Не без причины называют глас народа гласом Божьим: в самом деле, предсказания общественного мнения часто так удивительны, что как будто бы оно свыше получает дар предвидения доброго и худого; в суждении о делах народ редко ошибается в выборе между двумя противоположными мнениями, защищаемыми равносильными ораторами; этим он доказывает, что вполне способен различить истину. Правда, как мы выше сказали, он
часто увлекается в заблуждении смелыми или мнимо-полезными проектами, но государь еще гораздо чаше вводится в заблуждение своими личными страстями, которые у него гораздо многочисленнее, чем у народа. Также при выборе чиновников он действует гораздо удачнее государя; его никогда не убедишь, что полезно возвести в должность какого-нибудь подлеца или развратника, тогда как есть тысяча легких средств убедить в этом государя. Когда народ возненавидит какое-нибудь учреждение, он целые века пребывает в своем убеждении; иное дело государи. Все это подтверждается историей римского народа. В течение стольких столетий, при стольких выборах в Консулы и Трибуны он сделал едва четыре избрания, в которых ему пришлось раскаяться. Равным образом, как я говорил, он так возненавидел монархию, что постановил казнить смертию одного из величайших своих граждан за попытку сделаться царем. Притом государства, где господствует народ, делают гораздо более быстрые и обширные завоевания, чем государства, управляемые монархом, например Рим после изгнания царей и Афины после низвержения Писистрата. Это, очевидно, зависит от того, что народное правление лучше монархического. Вышеприведенные слова нашего историка не могут идти в опровержение моего мнения, и вообще бесполезно ссылаться против меня на авторитет каких бы то ни было писателей; лучше сравнить преступления, совершенные народами, с преступлениями царей, подвиги народов — с подвигами государей, и тогда ясно скажется, насколько достоинство и деяния народов выше. Правда, государи могут лучше народа быть законодателями, устроителями новых порядков и установлений, но зато народ лучше сохраняет существующие учреждения, так что сами законодатели отчасти обязаны постоянству народа славою прочности своих учреждений.
В заключение всего этого рассуждения скажем, что если были долговечные монархии, то были и долговеч-
ные республики, но что и те и другие нуждаются в управлении законами, ибо государь, имеющий возможность делать все, что ему вздумается, превращается в бешеного самодура и народ, преданный самовластью, поступает неблагоразумно. Но, сравнив государя, подчиненного законам, с народом, также сдерживаемым ими, мы видим, что народ выше; точно так и при самовластии народ реже впадает в ошибки, чем государь, и притом ошибки его меньше и правильнее. Это потому, что распущенный и бунтующий народ легко уговорить и возвратить его на добрый путь, тогда как злого государя не уговоришь и против него, кроме меча, нет никакого средства. Поэтому можно судить, чьи недостатки вреднее: народ можно исправить словами, а против государя нужно прибегать к мечу, стало быть, всякий может судить, что то зло сильнее, которое требует более сильного средства. Когда народ предается своеволию, то страшатся не тех безумств, которые он может наделать в настоящую минуту, а того зла, которое может возникнуть впоследствии, если смуты повлекут -за собой возвышение тирана. Иное дело поступки дурного правителя; тут все зло в настоящем и вся надежда на будущее: люди надеются, что злодеяния его приведут наконец к восстановлению свободы. Следовательно, разница между своеволием народа и государя состоит в том, что одно подает повод к опасениям, а другое возбуждает надежды. Народ преследует своей жестокостью людей, которых подозревает в намерении овладеть общим достоянием, а государь — тех, кого считает опасными своим личным выгодам. Если общее мнение неблагоприятно народу, то это потому, что о нем каждый может злословить беспрепятственно и без опасения, даже когда он владычествует; о государях же приходится говорить со множеством ограничений и недомолвок, внушаемых страхом. В следующей главе я рассмотрю еще, какой союз более заслуживает доверия — с республикой или с государем.
ГЛАВА LIХ
Какой союз может больше внушать к себе доверия — с республикой или с государем
Ежедневно заключаются союзы между государями и республиками, а также связи и договоры у республик с государями, поэтому нелишне будет рассмотреть, кто вернее соблюдает свои обязательства и больше заслуживает доверия — республики или государи. Рассмотрев этот вопрос, я пришел к убеждению, что они во многом похожи, но в некоторых отношениях разнятся. Прежде всего надобно сказать, что ни республики, ни государи не станут соблюдать договоров, вынужденных силой; я убежден, что для спасения государства ни республика, ни государь не поколеблются выказать вероломство и неблагодарность. Деметрий, прозванный Завоевателем Городов[149][8], оказал бесчисленные благодеяния Афинянам; впоследствии, разбитый своими неприятелями, он искал убежища в Афинах как в городе преданном и обязанном ему, но Афиняне не пустили его к себе, и отказ этот огорчил его сильнее потери царства и армии. Помпеи, пораженный Цезарем в Фессалии, бежал в Египет к Птолемею, которого он недавно восстановил на престоле, но царь приказал убить его. Таким образом, и республика, и царь поступили одинаково по одинаковым причинам, хотя первая оказалась менее жестокой и неблагодарной, чем второй. Вообще от страха нечего ожидать верности. Если бы даже мы видели республику и государя, предпочитающих погибель нарушению верности, то и это зависит большею частью от расчета. Так, например, станет действовать государь, состоящий в союзе с другим могущественным владетелем; хотя бы последний и не мог защитить его в данную минуту, остается ему верным, рассчитывая, что впоследствии могущественный союзник восстановит и вознаградит его; так, в другом случае союзник побежденного государя не
нарушает своей верности, если видит, что враг не даст ему ни мира, ни пощады. Такова была причина преданности королей неаполитанских французам. Из республик так поступили Сагунт в Испании, потерпевший гибель за преданность Риму, и Флоренция в 1512 году, пострадавшая за приверженность к Франции. Разобрав дело со всех сторон, я все-таки думаю, что и при крайней опасности республика скорее государя сохранит верность. Конечно, в подобных случаях она думает и желает так же, как и государь, но по самому своему устройству она всегда действует медленнее, и потому ей труднее нарушить свои обязательства. Союзы разрушает интерес. И в этом отношении республики гораздо вернее соблюдают договоры, чем государи. Можно привести много примеров, где ничтожная выгода побуждала государей нарушать договоры, и, с другой стороны — такие случаи, когда величайшая польза не служила для республик предлогом к нарушению верности. Так, например, Фемистокл советовал Афинянам принять его предложение, говоря, что оно чрезвычайно полезно для отечества, но что он не может публично объяснять, в чем дело, так как это лишит его возможности привести предприятие в исполнение. Афиняне поручили ему рассказать проект Аристиду, с тем чтобы потом поступить так, как Аристид рассудит. Фемистокл сказал Аристиду, что флот всей Греции, вверенный Афинянам, находится в их власти, так что его легко отнять или истребить и таким образом поставить все греческие государства в зависимость от Афин. Тогда Аристид сообщил народу, что проект Фемистокла очень выгоден, но чрезвычайно бесчестен, и на этом основании народ отверг его. Иначе поступили бы Филипп Македонский и другие государи, которые больше всего искали выгоды и считали нарушение обязательств лучшим средством приобретать ее. Я не говорю о тех обыкновенных случаях, когда трактаты нарушаются по невозможности их соблюдать, я говорю только об особенных причинах их нарушения и в этом
случае полагаю, что народ реже впадает в это преступление, чем государь, и больше заслуживает доверия.
ГЛАВА LX
Консульство и все прочие общественные должности давались в Риме, невзирая на возраст
История показывает, что после допущения Плебеев к Консульской должности Римская республика давала этот высший сан всем гражданам без исключения, не принимая в расчет ни возраст, ни происхождение; на возраст в Риме вообще не обращали внимания и пользовались безразлично достоинствами стариков и молодых людей. Так, например, Валерий Корвин сделался консулом в 23 года и при этом сказал своим войскам: «Era proemium virtutis, поп sanguinis»[150][9]. Можно, впрочем, много спорить о преимуществах и невыгодах такого невнимания к возрасту и роду, хотя в Риме невнимание к происхождению было вызвано необходимостью, которая будет иметь место во всякой республике, желающей достигнуть того же, чего достиг Рим, потому что, как мы выше сказали, невозможно ожидать чего-нибудь от людей, не обнадежив их получением награды, и крайне опасно лишать их этой надежды. В Риме было необходимо подать Плебеям надежду на достижение Консульства. Некоторое время они питались одной этой надеждой, но впоследствии ее оказалось недостаточно и пришлось осуществить ее. Республика, не дающая народу славного дела, может, как мы видели, делать с ним что угодно; но, имея в виду такие великие задачи, какие имел Рим, нельзя установлять различий между гражданами. Если таким образом решается
вопрос о происхождении, то о возрасте нечего и толковать; второе необходимо вытекает из первого: если молодой человек возвышается в должность, которая требует опытности старца, то очевидно, что эту должность он заслужил каким-нибудь блистательным подвигом, иначе его не избрали бы. Но если молодой человек обладает такими достоинствами, что умел так высоко отличиться и прославиться, то для государства было бы в высшей степени вредно не иметь возможности воспользоваться его дарованиями и ждать, пока лета ослабят в нем ту силу души, ту энергию и пылкость, которые могли бы теперь принести такую пользу отечеству, какую принесли Риму Валерий Корвин, Сципион, Помпеи и многие другие, восторжествовавшие в ранней молодости.
КНИГА ВТОРАЯ
ВСТУПЛЕНИЕ
Люди постоянно хвалят, но не всегда основательно старое время и порицают настоящее; они до того пристрастны к прошлому, что восхваляют не только давно прошедшие времена, известные им по воспоминаниям, оставленным историками, но и то время, которое видели в молодости и о котором вспоминают уже в старости. Они, разумеется, ошибаются, и я рассмотрел, что именно вводит их в заблуждение. Я полагаю, во-первых, что о событиях в древности господствуют превратные понятия; очень часто скрываются обстоятельства, наносящие им бесчестье, а с другой стороны — чрезмерно преувеличивается все, что может прославить или возвеличить их. Быть может, также многие писатели слишком увлекаются счастьем победителей, слишком прославляют их победы и преувеличивают не только их подвиги, но и достоинства их врагов; вследствие этого потомки наций и победивших, и побежденных восхищаются своими предками, чрезмерно восхваляют их и любят. Во-вторых, люди ненавидят друг друга из страха или зависти, но эти две причины, столь могущественные для возбуждения ненависти в настоящем, не относятся к прошлому, потому что прошлому нельзя ни завидовать, ни ненавидеть его. Иное дело события, в которых мы сами действуем или которые совершаются у нас на глазах; мы знаем их так подробно, что видим все побудительные их причины; тогда вам обнаруживается,
как мало в них доброго даже в том, что вам нравится, и вы смотрите на них менее благоприятно, чем на прошедшие, хотя, по правде, они часто более заслуживают похвал и удивления. Я говорю не о вечных созданиях искусства, которые сами говорят за себя, так что время не может ни увеличить, ни уменьшить их достоинства. Я говорю о постоянных качествах общественного быта и обычаях людей, которые не оставляют столь ясных свидетельств. Итак, повторяю, существует привычка хвалить прошлое и бранить современное, однако нельзя не сознаться, что она не всегда ошибочна. Иногда мы по необходимости судим верно, так как нередко бывает, что исторические события идут вспять, вместо того чтобы идти вперед, потому что исторический ход не может останавливаться, и если не может продвигаться, то непременно идет назад. Например, город или область получает гражданское устройство от какого-нибудь мудрого законодателя, и вследствие его превосходных постановлений оно с течением времени все более и более совершенствуется. Тогдашние современники, конечно, ошибаются, восхваляя старое время за счет своего; ошибка эта зависит от указанных нами причин. Но позднейшие граждане этого города или области, живущие уже во времена упадка, не ошибаются, хваля прежние порядки. Размышляя об историческом ходе событий, я прихожу к убеждению, что мир всегда одинаков и что в нем всегда одинаково много зла и добра, но это зло и добро переходят из страны в страну, как мы видим в истории древних государств, которые изменялись вследствие перемены нравов, но мир сам по себе оставался один и тот же. Вся разница была в том, что совокупность добра, принадлежавшая прежде Ассирии, перешла в Мидию, потом в Персию, наконец, в Италию и в Рим; после падения Римской империи не возникло, правда, государства, которое было бы так долговечно и совмещало бы, подобно Риму, всю совокупность добра, но это количество оставалось тем же, только распределялось между различными нациями, которые блистательно выказали его; таковы королевство Французское, государство
Дата добавления: 2015-11-26; просмотров: 73 | Нарушение авторских прав