Благодарность 25 страница. – Итак, сорок восемь часов, – вздохнул он, возвращаясь к действительности

– Итак, сорок восемь часов, – вздохнул он, возвращаясь к действительности. Если вы после этого приведете мальчика обратно, мое мнение о вас не изменится к худшему. А сейчас вам пора познакомиться с ним.

Кадербхай указал рукой на аркаду за моей спиной и, обернувшись, я увидел, что мальчик уже стоит там. Он и вправду был очень низеньким. Кадербхай сказал, что ему одиннадцать лет, но на вид ему можно было дать не больше восьми. На нем была чистая выглаженная курта‑пайджама и кожаные сандалии, в руках он держал миткалевый узелок. Он глядел на меня с таким несчастным и недоверчивым выражением, что казалось, вот‑вот расплачется. Кадербхай подозвал мальчика, и он приблизился, обойдя меня по дуге и встав с другой стороны дядиного кресла. Чем ближе он подходил, тем несчастнее был у него вид. Кхадербхай сказал ему что‑то быстро и строго на урду, указывая на меня рукой. Тарик подошел ко мне и протянул руку.

– Здравствуйте очень хорошо, – произнес он, сделав большие глаза, в которых были страх и отчаяние.

Его маленькая ручка утонула в моей ладони. Нет ничего, что ощущалось бы более уместным в твоей руке, придавало бы столько уверенности и пробуждало бы такое сильное инстинктивное желание оказать покровительство и защитить, как рука ребенка.

– Здравствуй, Тарик, – ответил я, невольно улыбнувшись.

В глазах его мелькнула было улыбка, полная надежды, но сомнение тут же притушило ее. Он посмотрел на своего дядю жалобно и совершенно безнадежно, так широко растянув сжатые губы, что даже крылья носа у него побелели.

Кадербхай ответил ему твердым ободряющим взглядом, затем встал и опять окликнул Назира.

– Прошу простить меня, мистер Лин. Меня зовут срочные дела. Итак, жду вас через два дня, если вы будете неудовлетворены, на? Назир проводит вас.

Он повернулся, не поглядев на мальчика, и удалился под арку. Тарик и я смотрели ему вслед и оба чувствовали себя покинутыми и преданными. Назир проводил нас до дверей. Пока я переобувался, он встал на колени перед мальчиком и прижал его к груди с удивительной и порывистой нежностью. Тарик прильнул к Назиру, схватившись за его волосы, и тому пришлось с некоторым усилием оторвать ребенка от себя. Когда мы выходили на улицу, Назир кинул на меня красноречивый взгляд, в котором читалось недвусмысленное предупреждение: «Если что‑нибудь случится с мальчиком, ты ответишь за это», – и отвернулся.

Минуту спустя мы уже были на улице возле мечети Набила, растерянно держась за руки, подавленные силой личности, толкнувшей нас друг к другу против нашей воли. Тарику ничего не оставалось, как повиноваться, но в моей неспособности возразить Кадербхаю проявилось несомненное малодушие. Я сознавал, что капитулировал слишком легко. Недовольство собой быстро переросло в фарисейство. «Как мог он так поступить с ребенком? – спрашивал я себя. – Отдать собственного племянника чужому человеку! Неужели он не видел, как не хочет этого мальчик? Это бессердечное пренебрежение правами и чувствами ребенка. Только тот, для кого все остальные – игрушки в его руках, мог отдать ребенка человеку… вроде меня».

Негодуя на свое слабоволие – «Почему я позволил ему принудить меня к этому?» – и кипя от эгоистической злобы, я тащил Тарика за собой, быстро шагая по запруженной народом улице. В тот момент, когда мы проходили мимо мечети, муэдзин стал созывать с минарета народ на молитву:

Аллах ху Акбар Аллах ху Акбар

Аллах ху Акбар Аллах ху Акбар

Аш‑хаду ан‑ла Ила ха‑илалла

Аш‑хаду ан‑ла Ила ха‑илалла[80]

Тарик повис на мне, вынудив остановиться, и указал на мечеть и на башню, с которой раздавался усиленный динамиками призыв муэдзина. Я покачал головой и сказал, что у нас нет времени. Но он уперся обеими ногами и потянул меня ко входу. Я объяснил ему на хинди, а затем и на маратхи, что я не мусульманин и не желаю посещать мечеть. Однако он так исступленно продолжал тянуть меня, что от напряжения вены выступили у него на висках. В конце концов он вырвался от меня и, взбежав по ступенькам, сбросил у входа сандалии и исчез в дверях прежде, чем я успел его остановить.

Я в расстройстве колебался перед большой аркой входа. Я знал, что не только представители других конфессий, но и неверующие имеют право заходить в мечеть – либо для того, чтобы помолиться или предаться размышлениям, либо просто полюбоваться архитектурой и убранством. Но знал я и то, что мусульмане считают себя притесняемым меньшинством в городе, где преобладает индуистская вера. Жестокие схватки между приверженцами различных религий случались довольно часто. Прабакер рассказывал мне, что однажды стычка между воинственными индусами и мусульманами произошла как раз около этой мечети.

Я не знал, что делать. Наверняка, в мечети были другие выходы, и если мальчик захочет убежать от меня, то я вряд ли смогу этому помешать. Сердце мое билось от страха, что придется вернуться к Кадербхаю и признаться ему, что я потерял его племянника, не отойдя от его дома и ста метров.

Я уже решил войти в мечеть и поискать мальчика, но тут увидел его. Тарик пересекал справа налево огромный богато украшенный изразцами вестибюль. Его голова, руки и ноги были мокрыми – по‑видимому, он поспешно умылся. Пройдя чуть дальше, я увидел, что он встал на колени позади группы мужчин и тоже начал молиться.

Выйдя на улицу, я сел на какую‑то тележку и закурил. К моему облегчению, Тарик появился через несколько минут, схватил свои сандалии и подошел ко мне. Стоя рядом, он поднял глаза к моему лицу, наполовину нахмурившись, наполовину улыбаясь, как умеют только дети, когда они счастливы и напуганы одновременно.

– Зухр! Зухр! [81]– произнес он, давая понять, что это был час полдневной молитвы. Голос его при этом был удивительно твердым для ребенка. – Я благодарил Бога. А ты благодаришь Бога, Линбаба?

Опустившись на одно колено, я крепко схватил его за руки. Тарик поморщился, но я продолжал держать его. Я был сердит и понимал, что выражение лица у меня ожесточенное, если не жестокое.

– Никогда больше не делай этого! – рявкнул я на хинди. – Не смей убегать от меня!

Он нахмурился, глядя на меня испуганно, но непокорно. Затем его лицо напряглось, на нем появилась маска, с помощью которой мы пытаемся удержать слезы. Глаза его наполнились слезами, одна из них скатилась по щеке. Я поднялся и отошел от него на шаг. Несколько мужчин и женщин остановились поблизости, наблюдая за нами – пока без особой тревоги. Я протянул мальчику руку. Он неохотно взял ее, и мы направились к ближайшей стоянке такси.

Оглянувшись через плечо, я увидел, что люди смотрят нам вслед. Во мне бурлила гремучая смесь эмоций, главной из которых была злость, в основном на самого себя. Я остановился, Тарик остановился тоже. Я сделал несколько вдохов, чтобы успокоиться. Мальчик стоял, наклонив голову набок и внимательно глядя на меня.

– Я сожалею, что рассердился на тебя, Тарик, – сказал я спокойно. – Этого не повторится. Но прошу тебя, пожалуйста, не убегай от меня больше. Я очень испугался и встревожился.

Мальчик расплылся в улыбке – впервые с тех пор, как мы встретились. Я поразился тому, насколько она похожа на сияющий лунный диск Прабакера.

– Господи, спаси меня и помилуй! – взмолился я всем своим естеством. – Только не это. Одного Прабакера мне вполне хватит.

– Да! Замечательное о’кей! – согласился Тарик, тряся меня за руку с энтузиазмом спортсмена на тренажере. – Господи спаси тебя и меня, всегда‑всегда!

Глава 16

– Когда она вернется?

– Откуда я знаю? Может, и скоро. Она просила подождать.

– Гм. Подождать. Поздно уже, малышу спать пора.

– Твое дело, приятель. Мне без разницы. Она просила, я передала.

Я посмотрел на Тарика. Он не выглядел усталым, но я знал, что скоро его сморит сон. Я решил, что ему не мешает отдохнуть, прежде чем мы двинемся к нам в трущобы. Скинув туфли, мы вошли в дом Карлы и закрыли дверь за собой. В большом саромодном холодильнике я нашел бутылку воды. Выпив воды, Тарик опустился на груду подушек и стал перелистывать журнал «Индия тудей».

Лиза сидела в спальне Карлы на постели, подтянув колени к подбородку. Кроме красной шелковой пижамной куртки, на ней ничего не было. Виднелся хвостик белокурых лобковых волос, и я оглянулся, чтобы убедиться, что мальчик не может заглянуть в комнату. В руках она сжимала бутылку виски «Джек Дэниелс». Ее длинные вьющиеся волосы были небрежно собраны в пучок, съехавший на сторону. Она глядела на меня оценивающе, сощурив один глаз и напоминая стрелка, примеривающегося к мишени.

– А где ты раздобыл этого малыша?

Я оседлал стул, положив руки на его прямую спинку.

– Он достался мне как бы в наследство. Я его взял в виде одолжения.

– Одолжения? – Она произнесла это слово так, будто это было название какой‑то заразной болезни.

– Ну да. Мой друг попросил меня обучить его английскому.

– А почему же он сидит тут, а не учит английский дома?

– Я должен держать его при себе, чтобы он в это время обучался разговорному языку.

– Держать при себе? Все время? Куда бы ты ни пошел?

– Да, так мы договорились. Но я надеюсь, что через пару дней отправлю его обратно. Сам не знаю, почему я согласился взять его с собой.

Она громко расхохоталась. Из‑за того, что она пребывала в таком состоянии, смех звучал неестественно и грубо, но сам по себе он был полнозвучным, с богатыми модуляциями, и в других условиях, вероятно, производил бы приятное впечатление. Она глотнула виски из горлышка, запрокинув голову и обнажив одну округлую грудь.

– Я не люблю детей, – изрекла она гордым тоном, каким могла бы объявить о том, что получила какую‑нибудь почетную премию.

Затем сделала еще один большой глоток. Бутылка была наполовину пуста. Я понял, что скоро ее напыщенная связная речь сменится невнятным бормотанием, потерей ориентации и соображения.

– Слушай, я пришел только за моей одеждой, – проговорил я, осматривая комнату в поисках своих вещей. – Я возьму ее и вернусь повидать Карлу как‑нибудь в другой раз.

– У меня предложение к тебе, Гилберт.

– Меня зовут Лин, – поправил я ее, хотя это имя было такое же вымышленное.

– У меня предложение, Лин. Я скажу тебе, где твоя одежда, если ты согласишься переодеться прямо здесь, у меня на глазах.

Отношения между нами не сложились с самого начала, и теперь мы смотрели друг на друга с колючей враждебностью, которая иной раз ничуть не хуже, а то и лучше взаимной симпатии.

– Ну, предположим, ты выдержишь это зрелище, – протянул я, невольно усмехнувшись. – Мне‑то что за радость в этом?

Она опять расхохоталась, на этот раз более искренно и естественно.

– Нет, а ты ничего, Лин. Ты не принесешь мне воды? Чем больше я глотаю этого пойла, тем больше пить хочется.

По дороге в кухню я проверил, что делает Тарик. Мальчик уснул, откинув голову на подушки и открыв рот. Одна рука была сложена под подбородком, в другой он все еще держал журнал. Я взял у него журнал и накрыл его легкой вязаной шалью, висевшей на стенном крючке. Тарик спал довольно крепко и не пошевелился. В кухне я взял бутылку воды из холодильника, нашел два стакана и вернулся в спальню.

– Малыш уснул, – сказал я, отдав ей стакан. – Пусть отдохнет. Если он сам не проснется, я разбужу его чуть позже.

– Садись. – Она похлопала по постели рядом с собой. Я сел и налил себе воды. Она смотрела, как я пью, поверх своего стакана.

– Хорошая вода, – сказала она после непродолжительного молчания. – Ты заметил, что здесь хорошая вода? По‑настоящему хорошая. Я хочу сказать, ожидаешь, что это будет какое‑нибудь дерьмо, поскольку здесь Бомбей, Индия и так далее, а на деле она гораздо лучше, чем лошадиная моча с химическим привкусом, что льется из крана у нас дома.

– А где у нас дом?

– Какая, на хрен, разница? – Увидев, что я досадливо поморщился, она добавила: – Не лезь в бутылку. Я ничего не строю из себя. Я серьезно говорю – какая разница? Я никогда туда больше не поеду, а ты тем более.

– Да уж наверное.

– Черт, ну и жарища! Терпеть не могу это время года, перед самым сезоном дождей. Такая погода сводит меня с ума. Тебя не сводит? Мне уже четвертый раз приходится переносить ее здесь. Прожив тут какое‑то время, начинаешь отсчитывать года по этим сезонам. Дидье здесь уже девятый сезон дождей. Можешь представить? Девять поганых сезонов. А ты?

– У меня второй, и я жду его с нетерпением. Обожаю дождь, хоть он и превращает наши трущобы в болото.

– Карла сказала мне, что ты живешь в трущобах. Не знаю, как ты это выносишь – вонь, толчея, все живут друг у друга на голове. Меня никакими коврижками не заманишь в такое место.

– Это не так плохо, как кажется, – как и все остальное в этой жизни.

Она склонила голову на плечо и посмотрела на меня с непонятным выражением. Глаза ее сверкали чуть ли не призывно, а губы презрительно кривились.

– Ты все‑таки забавный парень, Лин. Так откуда у тебя этот мальчишка?

– Я уже сказал тебе.

– Хороший малыш?

– Ты же, вроде бы, не любишь детей.

– Да, не люблю. Они такие… невинные. А на самом деле нет. Они точно знают, что им надо, и не успокоятся, пока не получат это. Отвратительно. Все самые мерзкие люди, которых я знаю, – точь‑в‑точь большие дети. Меня от них в дрожь бросает и живот сводит.

Возможно, от детей ее желудок и сводило, но прокисшее виски, похоже, не оказывало на него вредного воздействия. Опять запрокинув бутылку, она отпила из нее не меньше четверти медленными глотками. «Доза получена, – подумал я, – это ее доканает». Она вытерла губы тыльной стороной ладони и улыбнулась, но улыбка получилась кривой, а ее большие ярко‑голубые глаза с зеленоватым оттенком безуспешно пытались сфокусироваться. Она теряла над собой контроль, и маска озлобленности и раздражения начала спадать, открывая удивительно беззащитное молодое лицо. Нижняя челюсть, выдвинутая вперед с боязливой агрессивностью, вернулась в нормальное положение, придав лицу мягкое и дружелюбное выражение. Щеки ее были круглыми и румяными, кончик носа с плавными очертаниями слегка вздернут. Она была двадцатичетырехлетней женщиной с лицом молодой девушки без угрюмых складок и прочих неприглядных следов, какие оставляют многочисленные компромиссы и нелегкие решения. Учитывая все, что рассказала о ней Карла, и то, откуда мы ее вытащили, можно было не сомневаться, что жизнь обошлась с ней круче, чем со многими, но это никак не отразилось на ее внешности.

Она предложила мне бутылку, я взял ее и глотнул из горлышка. Я задержал бутылку у себя, и, когда Лиза отвернулась, поставил ее на пол подальше от нее. Она раскурила сигарету и стала возиться с пучком на голове, высвобождая волосы, пока длинные локоны не упали ей на плечо. Когда она подняла руку, пола пижамной куртки откинулась, обнажив бледную поросль в подмышечной впадине.

Никаких наркотиков в комнате не было видно, но ее зрачки размером с булавочную головку говорили о том, что она приняла героин или что‑то еще. Смесь виски с наркотиком начала действовать, и она стала быстро отключаться, привалившись в неловкой позе к спинке кровати и с шумом дыша полуоткрытым ртом. С отвисшей нижней губы стекла тонкая струйка слюны, перемешанной с виски.

И, несмотря на это, она была красива. Я подумал, что она, очевидно, будет красива всегда – даже в те моменты, когда будет уродлива. У нее было большое, миловидное пустое лицо пом‑пом‑девушки с футбольного матча, какое рекламщики неизменно используют для того, чтобы продать что‑нибудь никудышное и никому не нужное.

– Почему ты ничего не расскажешь мне об этом малыше? Какой он?

– По‑моему, он религиозный фанатик, – сказал я ей доверительно, оглянувшись с улыбкой на спящего мальчика. – Он трижды останавливал меня сегодня, чтобы произнести свои молитвы. Не знаю уж, много ли пользы от этого его душе, но на желудок он пожаловаться не может. Ест так, будто ему дадут приз за скорость. Я никак не мог вытащить его из ресторана – мы провели там больше двух часов, и он умял все, что было в меню, – от лапши и жареной рыбы до желе и мороженого. Поэтому мы так и задержались, иначе давно уже были бы дома. Боюсь, что за два дня, пока он будет у меня, я разорюсь. Он ест больше, чем я.

– Ты знаешь, как умер Ганнибал?

– Кто‑кто?

– Ну, Ганнибал, тот тип со слонами. Ты что, совсем не знаешь историю? Он перешел со слонами через Альпы, чтобы напасть на римлян.

– Я знаю, о ком ты говоришь, – огрызнулся я, раздраженный этим non sequitur [82].

– И как он умер? – потребовала она. Ее речь и жесты были грубовато‑ преувеличенными, как у всех пьяных.

– Не знаю.

– Ха! – саркастически бросила она. – Знаешь, да не все?

– Да, всего я не знаю, – согласился я.

Наступила продолжительная пауза. Она бессмысленно смотрела на меня. Казалось, мысли выпархивают одна за другой из ее голубых глаз, кружась в воздухе, как снежинки под куполом зимнего неба.

– Ну, так как же он умер? – спросил я.

– Кто умер? – спросила она недоуменно.

– Ганнибал. Ты хотела рассказать мне о его смерти.

– Ах, этот! Ну, он провел тридцать тысяч своих дружков через Альпы в Италию и дрался там с римлянами лет шестнадцать. Представляешь! Шестнадцать паршивых лет! И ни разу за все это время римляне его не побили. Ни разу! Ну, потом там было много всякого дерьма, и в конце концов он вернулся к себе на родину, где стал большой шишкой – героем войны и всякое такое. Но римляне не простили ему, что он так их обделал, и с помощью политики подстроили, чтобы его собственный народ пошел против него и выгнал его. Ты слушаешь что‑нибудь из того, что я говорю?

– Конечно.

– Не знаю, чего ради я тут разоряюсь и трачу время на тебя. Я могла бы провести его в гораздо лучшем обществе. Я могла бы быть в компании, с кем только захочу. С кем угодно!

Сигарета в ее руках догорала. Я подставил пепельницу и вытащил окурок из ее пальцев. Она этого, похоже, даже не заметила.

– О’кей. Итак, римляне подстроили так, что народ Ганнибала выгнал его. И что дальше? – спросил я, искренне заинтересовавшись судьбой карфагенского полководца.

– Не выгнал. Отправил в ссылку, – сварливо поправила она меня.

– Отправил в ссылку. И что? Как он умер?

Лиза внезапно подняла голову с подушки и вперила в меня нетвердый, но явственно злобный взгляд.

– И что такого особенного в Карле, а? – гневно выкрикнула она. – Я красивей ее! Посмотри, у меня соски лучше! – Она распахнула пижамную куртку и неловко коснулась груди. – Как они тебе?

– Да, они… очень симпатичны.

– Симпатичны? Они бесподобны, вот что! Это само совершенство! Прикоснись, попробуй!

Она проворно схватила мою руку и положила ее к себе на бедро. Бедро было теплым, гладким и мягким. Нет ничего мягче и приятнее наощупь, чем кожа на женских бедрах. Никакой цветок, никакие перья и никакая ткань не сравнятся с этим бархатным шепотом женской плоти. При всех своих различиях в других отношениях, все женщины – молодые и старые, толстые и худые, красивые и некрасивые – обладают этим достоинством. Именно желание прикоснуться к женским бедрам и служит основной причиной того, что мужчина жаждет обладать женщиной и часто убеждает себя, что обладает ею.

– Карла рассказала тебе, чем я занималась во Дворце, что я там выделывала? – спросила она с непонятной враждебностью, переместив мою руку на небольшой волосатый холмик меж ее ног. – Мадам Жу заставляла нас играть в разные игры. Они там очень изобретательны по части игр. Карла не рассказывала тебе о них? «Всади вслепую», например? Клиенту завязывают глаза, и если он отгадает, в кого из нас он всаживает член, то получит приз. Руками щупать нас в это время нельзя, разумеется. А о «Кресле» она тоже не рассказывала? Очень популярная игра. Одна девушка становится на колени и упирается в пол руками, другая ложится спиной на ее спину, и их связывают вместе. Клиент же может трахать то одну, то другую по своему выбору. Как тебе это? Не возбуждает? Клиенты, которых добывала Карла, заводились при этом на полную катушку. Карла очень деловая женщина, ты знаешь это? Я что, я просто работала там и получала за это деньги. А она придумывала все это, все эти грязные штучки, от которых… тошно становилось. Карла готова сделать что угодно, чтобы добиться своего. Голова у нее настроена по‑деловому, да и сердце тоже…

Она держала мою руку обеими своими, водила ею по всему своему телу и терлась о нее губами. Затем она подняла колени, раздвинув ноги, прижала мою руку к половым губам, большим, набухшим, влажным, и погрузила два моих пальца в темную жаркую глубину.

– Ты чувствуешь? – спросила она, обнажив сжатые зубы в мрачной ухмылке. – Чувствуешь, какие мышцы? Это достигается долгими тренировками и практикой – упражняешься часами, месяцами. Мадам Жу заставляла нас садиться на корточки и хватать этим местом карандаш – крепко, как рукой. Я так наловчилась делать это, что могла написать письмо этой хреновиной. Чувствуешь, какая хватка? Нигде и ни у кого не найдешь ничего подобного. Карле далеко до меня, это я точно знаю. Да что с тобой? Ты не хочешь меня трахнуть? Ты что, педераст какой‑нибудь?…

Она по‑прежнему не отпускала мою руку, но напряженная ухмылка исчезла, и она отвернула голову.

– Меня… кажется… сейчас вырвет.

Я освободил руку от ее железной хватки, встал и направился в ванную. Намочив полотенце холодной водой, я взял большой таз и вернулся в спальню. Она лежала на спине, неуклюже распростершись и прижав руки к животу. Я придал ей более удобное положение, накрыл тонким одеялом и положил на лоб свернутое полотенце. Она пошевелилась, но сопротивляться не пыталась. Вид у нее был теперь не столько сердитый, сколько болезненный.

– Он покончил с собой, этот Ганнибал, – проговорила она тихо, не открывая глаз. – Они хотели отправить его в Рим, чтобы его судили там, и он покончил с собой. Как тебе это нравится? После всех этих лет, этих слонов и великих сражений он взял и убил себя. И все это правда, Карла рассказала мне это. Карла всегда говорит правду… даже когда врет… Черт, я люблю эту бабу. Знаешь, она все‑таки вытащила меня из этой клоаки… Да, и ты ведь тоже… И она помогает мне теперь очиститься от всего этого, Лин… то есть, Гилберт. Мне надо очиститься, да… Я люблю ее…

Она спала. Я понаблюдал за ней некоторое время, чтобы убедиться, что ей не станет плохо и она не проснется опять, но она погрузилась в глубокий сон. Я проведал Тарика. Он тоже крепко спал, и я решил не будить его. Я испытывал волнующее удовольствие оттого, что был один, окруженный тишиной и спокойствием. В этом многомиллионном городе, где половина жителей были бездомными, критерием богатства и власти была возможность уединения, которое можно было приобрести лишь на деньги, и одиночества, которого мог добиться лишь тот, кто обладал властью. Бедняки почти никогда не оставались в одиночестве в Бомбее, а я был бедняком.

Ни звука не долетало с улицы в комнаты, наполненные дыханием. Я двигался по квартире совершенно свободно, никто за мной не наблюдал. Благодаря двум спящим, женщине и ребенку, тишина была особенно приятна, а покой казался нерушимым. Это пробуждало во мне благостные фантазии. Когда‑то такая жизнь была мне знакома: тогда женщина и спящий ребенок были моими, а я был мужем и отцом.

Я остановился возле письменного стола Карлы, заваленного бумагами. Посетившая меня на один миг фантазия о мирной семейной жизни съежилась и рассыпалась. В действительности моя семейная жизнь была разрушена, и я потерял своего ребенка, свою дочь. В действительности Лиза и Тарик ничего для меня не значили, и я ничего не значил для них. В действительности никому и нигде до меня не было дела. Находясь в гуще людей и мечтая об уединении, я по сути всегда и везде был один. Хуже того, мое бегство и добровольное изгнание опустошили меня, выкачали до вакуума и ободрали догола. Я потерял семью, друзей юности, родину и свою культуру – все то, что сформировало меня, сделало личностью. И, как это случается со всеми изгнанниками, чем дальше я бежал, чем большего успеха добивался, тем меньше во мне оставалось от самого себя.

Правда, для нескольких человек я был не совсем чужим – для нескольких новых друзей моей зарождающейся новой личности. У меня был Прабакер, маленький гид, влюбленный в жизнь. Были Джонни Сигар, Казим Али, Джитендра и его жена Радха – герои хаоса, которые пытались спасти разваливающийся город с помощью бамбуковых подпорок и упрямо любили своих ближних, как бы низко те ни пали, как бы ни были сломлены и неприглядны. У меня были Кадербхай и Абдулла, Дидье и Карла. Стоя перед зеркалом и глядя в свои ожесточенные глаза, я думал о них всех и спрашивал себя, что сблизило их со мной. Почему именно они? Чем они отличались от других? Такая разношерстная компания – самые богатые и самые обездоленные, образованные и безграмотные, праведники и преступники, старые и молодые. По‑видимому, единственное, что их всех объединяло, – это способность заставить меня почувствовать… хоть что‑то.

На столе лежала толстая тетрадь в кожаном переплете. Я открыл ее. Это был дневник Карлы, заполненный ее изящным почерком. Сознавая, что мне не следовало бы этого делать, я перелистал тетрадь, вторгаясь в ее потаенные мысли. Собственно говоря, это нельзя было назвать дневником в обычном понимании. Не было проставлено дат, не было отчетов о том, что она сделала за день, с кем встречалась. Вместо этого там содержались выдержки из романов и иных текстов с указанием автора и ее собственными комментариями и критическими замечаниями. Среди них было много стихов – из собраний сочинений, отдельных сборников и даже газет; под ними стояло имя автора и источник. Имелись и ее собственные стихи, переписанные по несколько раз с добавлением новой строчки, исправлением той или иной фразы. Некоторые слова в цитатах были помечены звездочками, и тут же были даны их словарные значения, в совокупности составлявшие своего рода словарь необычных или не вполне понятных слов. Встречались отдельные отрывки, записанные как «поток сознания» и раскрывавшие, что она думала и чувствовала в тот день. Часто упоминались друзья и другие люди, но всегда без имен – просто «он» или «она».

На одной из страниц мне попалась загадочная и пугающая запись:

ВОПРОС: Что сделает Сапна?

ОТВЕТ: Сапна убьет нас всех.

Я читал и перечитывал эти строчки, и сердце у меня билось учащенно. Несомненно, имелся в виду тот самый человек, чьи сподручные совершили чудовищные убийства, о которых говорили Абдул Гани и Маджид, за кем охотились и полиция, и мафия. И из этой надписи следовало, что Карла знает что‑то о нем – может быть, даже знает, кто это такой. Я задумался, что бы это значило и не угрожает ли ей опасность.

Я внимательно просмотрел несколько страниц, предшествующих этой записи, и несколько последующих, но больше ничего ни о Сапне, ни о какой‑либо связи Карлы с ним не нашел. Но зато на предпоследней странице был отрывок, несомненно, касавшийся меня:

Он хотел сказать, что любит меня. Почему я остановила его? Неужели я стыжусь того, что это может быть правдой? Вид оттуда был удивительный, просто невероятный. Мы были так высоко, что воздушные змеи, которых запускали дети, летали где‑то далеко внизу. Он сказал, что я не улыбаюсь. Меня радует, что он сказал это. Интересно, почему?

Ниже были приписаны еще три строки:

Не знаю, что меня пугает больше:

сила, которая подавляет нас,

или бесконечное терпение, с которым мы к этому относимся.

Я очень хорошо помнил, как она произнесла эту фразу там, на стройке, когда часть хижин была стерта с лица земли. Как и многие ее высказывания, это содержало мысли, прочно засевшие в моей памяти. Меня удивило и даже, пожалуй, немного шокировало, что она не только запомнила эту фразу, но и записала ее в тетрадь, чуть улучшив ее и придав ей афористическую закругленность. Очевидно, она собиралась использовать ее при случае в разговоре.

Последней записью в дневнике было сочиненное Карлой стихотворение. Поскольку оно находилось на странице, следовавшей за отрывком обо мне, и поскольку мне этого очень хотелось, я решил, что и стихотворение посвящено мне – или, по крайней мере, отчасти порождено чувствами, которые она ко мне испытывала. Я знал, что на самом деле это не так, но любви обычно нет дела до того, что мы знаем, а что нет, и что является истиной.

Чтобы никто не мог найти нас по следам,

я укрыла их своими волосами.

Солнце село на острове нашего уединения,

взошла ночь,

проглотив эхо.

Мы выброшены на берег в переплетении мерцаний,

нашептываемых свечами в наши спины.

Твои глаза надо мной

боялись обещаний, которые я могла сдержать,

меньше сожалея о высказанной правде,

чем о лжи, которой мы не сказали,

я проникла в самую глубину,

чтобы сразиться с прошлым ради тебя.

Теперь мы оба знаем,

что печаль – это семя любви.

Теперь мы оба знаем, что я буду жить

и умру за эту любовь.

Не отходя от стола, я взял ручку и переписал эти строки на листке бумаги. Сложив листок с украденным стихотворением, я засунул его в свой бумажник, закрыл тетрадь и оставил ее на столе в том же положении, в каком она была.

Дата добавления: 2015-12-08