Часть вторая: невидимые стены

Anterograde Tomorrow

http://ficbook.net/readfic/490412

Автор: changdictator
Переводчик: goushi92
Персонажи: Кай (Ким Чонин)/До КенСу
Рейтинг: R
Жанры: Романтика, Ангст, Драма
Размер: Миди, 61 страниц
Кол-во частей: 12
Статус: закончен

Описание:
Кенсу застряла в бесконечности дней, а Чонин отчаянно цепляется за каждую уходящую секунду. Ведь время останавливается для тех, кто не может помнить и бежит от тех, кто опаздывает на последний поезд домой.

Примечание: Нуна – обращение парня к девушке старше. В данном случае, Кенсу старше Чонина на полгода или около того.

Пролог: ромашки

Солнечный свет пробрался в сон Кенсу, добавив в него нечто прохладное и соленое, нечто схожее с чувством утопающих ступней в песке на мягком перешейке между океаном и пляжем. Она повернулась, и образ мокрого песка постепенно стал принимать форму холодного одеяла.

Когда она открыла глаза, коктейль из синих оттенков и крыльев чаек резко сменился на низковисящий потолок, небольшое окно в конце узкой спальни и старый деревянный пол под изношенным ковром. Это её комната, хоть и не совсем такая, какой она была вчера: каждый сантиметр комнатных стен был обклеен зелеными записками, но Кенсу не помнила, чтобы она их клеил. Два слоя цветных текстов и диаграмм, номера и даты. Занавески колыхнулись от легкого ветерка, и записки зашуршали, издавая мелодию тихих бумажных аплодисментов.

Эта обстановка хоть и была непривычной, но в то же время не казалась странной, словно нечто подобное уже случалось когда-то раньше и просто выскользнуло из её памяти. Может быть, между вчера и сегодня незаметно встрял еще один день. А может даже больше, чем один день. Почему-то она не чувствовала необходимости читать записки, чтобы знать, сколько дней уже прошло, и что она собиралась делать сегодня.

Однако, её взгляд привлекли маленькие желтые записки, броско выделявшиеся из множества зеленых. На полу и на стенах, несколько на столе и одна на подушке, которая лежала возле неё. Почерк был другим. Никаких дат. Только слова.

Кенсу медленно приподнялась и по привычке потянулась к ночному столику, опираясь на него и вставая с кровати. Ворсяной ковер под босыми пальцами ног, нежный аромат утреннего кофе, доносившийся из кафе снизу. Она подняла желтую записку со своей подушки и прочитала ее, «Тебя зовут До Кенсу. У тебя потеря кратковременной памяти, анте-какая-то амнезия, поэтому ты не вспомнишь, что было прошлой ночью. Но позволь мне помочь тебе».

И другая записка на подушке рядом, «Прошлой ночью я положил свою голову на эту подушку, а руками обнимал тебя вокруг талии. Меня зовут Ким Чонин. Я зову тебя нуной. Вчера ты любила меня. Сегодня ты полюбишь меня снова».

Она сделала шаг назад, широко распахнув глаза и приоткрыв рот. Пяткой наступила на еще одну бумажку, «На этом месте ты меня раздела».

«Здесь я раздел тебя», приклеено на стене, поверх зеленой записки, на которой написано «Миджин больше не занимается доставкой рисовых пирогов—05/05/2008».

Рядом в нескольких сантиметрах была еще одна, «А здесь я прижал тебя к стене и по-настоящему сильно поцеловал (примерно здесь, было довольно-таки темно), и мы решили, что нам следует заняться сексом».

Над столом, «Здесь ты сидела, свесив ноги. Я положил свою ладонь на твою коленку, и ты наклонилась и поцеловала меня первой».

На комоде возле кровати, «Мы говорили о балете. Ты напевала мелодию, а я пальцами исполнил здесь арабеск (твои потолки слишком низкие, и я не хотел биться об них головой, ладно?), гранд жете на полу, фуэте ан турнар и затем сисон на твоей руке. Все завершилось па-де-вальсом с твоей рукой, и ты улыбнулась».

На двери в спальне, «Здесь я стоял облокотившись и читал твои зеленые записки, пока ты ходила убирать несуществующий мусор. Мне показалось, что вся эта зелень похожа на траву, а трава скучна без ромашек. Надеюсь, тебе нравится желтый?»

И как только она открыла дверь, кто-то хлопнул ей по лбу.
- А вот и Ким Чонин. Скажешь мне привет?

Кенсу подняла голову, неуверенно пробегая взглядом по контуру острых ключиц, по загорелой коже, по очерченным скулам. Миллиметр за миллиметром. У неё резко возникло желание захлопнуть дверь и вызвать полицию, ведь у неё в квартире незнакомец, и этот незнакомец написал ей определенно пугающие записки.

Из-за учащенного пульса и ошеломления она почувствовала головокружение и тошноту. Она не чувствовала своих пальцев, или своих коленок. Но когда она заметила немую усмешку и пару блестящих глаз, все встало на свои места — будто так и должно было быть всегда.
- Здравствуй, нуна, - сказал Чонин, и уголки его губ плавно опустились, хотя выражение лица оставалось мягким. Его голос без сомнения звучал по-новому, и Кенсу не могла вспомнить, когда именно она слышал его раньше—если вообще слышала.

Тем не менее, было как-то привычно вернуть улыбку Чонина маленьким «привет», и каким-то образом слоги прекрасно складывались в слова, возможно, потому что она уже произносила это тысячи раз. Возможно, так было задумано судьбой.

Часть первая: заблудиться и остаться

У Кенсу был альбом с лицами и датами. Коллаж из полароидных снимков с короткими подписями под ними. Это Цзытао, новенький официант из Китая, работает в ночную смену по средам (6 июля 2010); а это Ифань, модель, обычно заказывает «Рапсодию в стиле блюз» и сухой виски каждое воскресенье (19 декабря 2009); Бэкхен тоже есть в альбоме, но он переехал (6 июля 2008). Это синопсис До Кенсу: соседи, знакомые, старые друзья, новые незнакомцы—все представлены с военной точностью.

Ближе к концу размещался снимок слегка сгорбленной фигуры, опирающейся на кирпичную стену, при этом согнув одно колено и упираясь на другое всем своим весом. Длинные, тонкие пальцы лениво держали сигарету. Выражение его лица было похоже на монохромного серого призрака. От краев его губ исходил белый дым, растворяясь в волосах и смешиваясь с моросящим дождем, тем самым создавая странное чувство одиночества.

Два слова были написаны под снимком. Сосед, курит.

--

Газета датировалась 12 июля 2012. Но Кенсу готова была поклясться, что вчера было только 24 ноября 2008 года. Кроме того, её футболка занимала большую четверть фотографии на первой газетной странице. Её любимая футболка. Та самая, которую она получила в награду за лучшего работника недели, односторонняя, с вышитым вручную логотипом «Пороро»; во всем ее величестве она красовалась на первой полосе.

Поспешно пробегая глазами по заголовку «Массовые беспорядки в центре Сеула, вызванные денежным дождем», Кенсу снова посмотрела на фотографию. Безо всяких сомнений, это её футболка, которая была на ней надета и сейчас, и в которой она спала еще двадцать минут тому назад. И, откровенно говоря, она не помнила, чтобы она надевала ее для визита в какой-либо дорогой пентхаус, в котором, по-видимому, была сделана эта фотография.

Согласно этой статье, «Знаменитый писатель Ким Чонин был только что уличен в разрушении общественного порядка, после того, как в буквальном смысле выбросил чеки стоимостью по сто тысяч вон из окна своего пентхауса в Сеуле с неизвестной сообщницей. Назвав это 'шоу из конфетти стоимостью миллион вон', он вызвал крупнейшую автомобильную пробку в истории Сеула, тем самым заблокировав уличное движение длиною в два километра, так как жители города спешили поймать деньги».

Но Кенсу, сунув газету под нос Минсоку, сказала:
- Сейчас местное СМИ стало печатать очень тщательно продуманные шутки, но откуда они взяли мою футболку?

Минсок неодобрительно посмотрел на статью и еще сильней нахмурился, переведя взгляд на Кенсу, а затем уставился в другой конец бара. Кенсу чересчур сильно погрузилась в перечитывание статьи и перепроверку её футболки, и не заметила, что Минсок широко открытыми глазами смотрел на какого-то барного посетителя, который был исключительно хорошо одет и прятал легкую улыбку за бокалом виски.

--

Они встретились первый раз, как думала Кенсу, в лифте дома, в котором она жила. Это было раннее пятничное утро, 13 июля, время, когда мир существует в неясном свете ламп, пьяных воплях, и редких отголосках смеха. В это время они были только вдвоем, и их сопровождала навязчивая тишина.

Только что вернувшись из бара, Кенсу пыталась не обращать внимания на коктейль из металлического дыма и сильного запаха алкоголя, который въелся в её волосы. Недавние звуки саксофона вились вокруг её пальцев, а под кожей пробегал ритм танго, но это не помогало заполнить пропасть, вставшую между ней и незнакомцем.

Незнакомец, с незаженной сигаретой в зубах, повернулся первым. Слабый свет лифта обволакивал его желтым оттенком и завесой тяжелой апатии. Кенсу, чувствуя пульсирующее в венах танго, стало любопытно, на самом ли деле кожа этого человека такая пластиковая, какой сейчас кажется.

- Жарко. Погода сейчас жаркая, - сказал он, протягивая руку, которую Кенсу нерешительно пожала. Его рука была удивительно холодной, ногти на длинных пальцах были коротко и остро подстрижены, кожа сильно обтягивала худые костяшки пальцев.

- Э, - протянула Кенсу, поймав пронзительный взгляд незнакомца. Рукопожатие внезапно показалось чем-то больше похожим на заранее обдуманное оценивание, нежели чем на внезапное приветствие. Более устрашающее, чем напряжение и более томящее, чем неловкость.

Среди скрипа лифта и звуков люминесцентной лампы голос Кенсу прозвучал на два тона выше, чем обычно.
- Ага. Жаркая ночь.

Незнакомец ничего не ответил, вместо этого он прислонился спиной к стенке лифта и осмотрел Кенсу с головы до ног. Кенсу хотела спрятаться от этого пронзительного взгляда, но тонкий слой кашемирового пальто едва ли укрывал её от чужого взора. Время мучительно тянулось, пока наконец двери не открылись, и Кенсу сделала облегченный выдох, который держала в себе сама того не заметив.

Только потом, когда Кенсу прошла по коридору к двери своей квартиры и заметила, что незнакомец идет за ней, до неё дошло, что, возможно, это не первая их встреча.

-Я вас знаю? - спросила она наконец. Голос отдался тяжелым эхом в длинном холле. Незнакомец остановился около соседней двери, пальцами поигрывая с брелком. Из окна падал серебряный лунный свет и отражался от чего-то на его костюме. Кенсу заметила пару запонок, блестящих и очень дорогих на вид, слишком дорогих, чтобы принадлежать кому-то, кто бы жил в этом доме.

-Знаешь ли? - губы незнакомца медленно искривились в ухмылке.

Кенсу не помнила, чтобы она натыкался на лицо этого незнакомца, когда просматривала альбом с фотографиями. Но, возможно, она пропустила страницу. Такое случалось. Она поспешно полезла в сумку, но её остановил резкий хохот незнакомца:
- Так ты не шутила насчет амнезии.

- Что?

- Забавно. Круто. Ну правда. Что ты помнишь из последнего, что делала?
Незнакомец замолк, и, прислонившись спиной к двери своей квартиры, медленно сполз по ней вниз, наблюдая, как Кенсу возится с замком.

Даже в темноте можно было распознать мелькнувшее в его ухмылке садистское наслаждение. От этого он, к сожалению, казался старше, чем был на самом деле.

Кенсу так сильно задумалась, что забыла ответить, а когда она снова оглянулся, незнакомец уже исчез.

--

Они снова встретились в первый раз на лестничной площадке. Солнце только-только начинало врываться в этот понедельник. Летний порыв унес последние лучи лунного света. Кенсу спешила на работу на заводе, спускаясь вниз по лестнице, а кто-то, с незаженной сигаретой во рту, поднимался ей навстречу. Их взгляды столкнулись, и, возможно, они слегка коснулись плечами—этого хватило, чтобы Кенсу замерла на месте.

Но тот человек не остановился и не заметил пораженного взгляда Кенсу. Он просто продолжил подниматься по лестнице, хрипя и задыхаясь. На его бледном лице выступили капельки пота. Кенсу смотрела, как с каждым шагом его ноги все больше гнулись и дрожали, так, словно в них не оставалось сил чтобы удерживать этот невидимый, громадный вес на его плечах. Словно он готов был качнуться или упасть от малейшего дуновения ветра. Было почти невыносимо больно смотреть на его спину с этого ракурса: ткань одежды очерчивала выпирающие кости, острые углы и истощенные линии. У Кенсу возникла мысль сфотографировать этого человека, но она не знала, как бы ей пришлось подписать такой снимок, да и к тому же она опаздывала на работу, поэтому поспешила дальше.

Кенсу всегда казалось, что летние дни в пригороде Сеула были наполнены высокими голосами, уходящими глубоко в полночь, а также картонными коробками из-под игрушек, оставшихся на конвейерной ленте, слашем с красными бобами, и смятыми газетами под нежными поцелуями сумерек. Её альбом пополнялся записями. Её жизнь стремительно развивалась с появлением колонок с черными заметками: дружба Цзытао и Ифаня уже переросла в нечто большее; Минсок сочинил новую мелодию; в освободившейся соседней квартире поселился какой-то незнакомец, и они, возможно, уже общались раньше.

--

Последняя из их первых встреч произошла тогда, когда Кенсу открыла свою дверь и лицом к лицу столкнулся с огромными, расширенными зрачками.

- Привет, - ухмыльнулся человек, и в уголке его рта слегка качнулась сигарета, - меня зовут Чонин. Я писатель. Пишу романы. Я переселился в соседнюю квартиру неделю назад. Ради вдохновения, артистизма, познания бедности, укрытия от толпы журналистов, которые обычно преследуют меня возле дома, ну и так далее. Так вот: мы уже разговаривали раньше. Дважды.

- О, - Кенсу тут же обратилась к своему привычному ответу, - прости, у меня антероградная амнезия, поэтому...

- Ты не помнишь меня. Я знаю. В конце каждого дня ты все забываешь, поэтому завтра ты меня не вспомнишь.

Чонин сделал шаг назад, поднес пламя от зажигалки к сигарете, глубоко затянулся, и выпустил густой поток белого дыма сквозь зубы.
- В любом случае. Слушай. Я должен предоставить рукопись моему редактору, О Сехуну, будь ты с ним знакома, ты бы знала, что он тот еще кретин, я хочу сказать: если я за месяц ничего не сделаю, то он будет пилить меня как самая настоящая истеричка, и, по правде говоря, у меня кончились идеи. Но не совсем. У меня есть одна идея. И эта идея включает в себя...

Кенсу закашлялась от дыма и заметила, что не дышала все это время.
- Ээ, да, включает в себя что?
- Тебя, - улыбнулся Чонин.

Улыбка Чонина заключалась в простом поднятии уголков губ, поэтому все, что видела Кенсу, было лишь красивой картинкой из белых, дорого накрахмаленных рубашек и несчастной ухмылки. За его прищуренными глазами скрывалось огромное страдание. Самые прекрасные слова приходили на ум для описания его брошенной души, самые изящные эпитеты пересекались с его закрытым сердцем.

Той ночью Кенсу сделала полароидный снимок Чонина и написала на нем: Это Чонин, новый сосед, пишет романы, печальная улыбка (17 июля 2012). Он будет брать у меня интервью. Он хочет написать обо мне книгу.

1.1

В среду во время обеда, Кенсу решила, что, несмотря на обыденность и повторение её ежедневных ритуалов, все это вело к лучшему. Её память не была достаточно долгой для долгосрочных перемен и ей не могло надоесть делать что-либо, что она не помнила, в любом случае.

- Так чем ты занимаешься? - вмешался в его мысли Чонин. Одна ручка скрывалась у него за ухом и другая между его пальцами.

Кенсу сказала, что она работает на фабрике игрушек неподалеку, с девяти до пяти, приклеивая блестящие равнодушные глазки из мрамора на плюшевых героев из мультфильмов. Искусственное дыхание для жизненного блеска. Эта работа была чисто для финансовой поддержки, хотя Кенсу думала, что она, возможно, привязалась к коллегам и к плюшевости игрушек, к мягким тканям, к вечно счастливым улыбкам. Этой работы как раз хватало для покрытия аренды и других расходов. Как бы там ни было, все было хорошо, ведь в семь часов вечера все вставало на свои места. В семь, она шла в бар, чтобы исполнять мимолетные мелодии своей души. Технически, это было время для скромного сбора денег в пьяном хаосе, но для Кенсу, речь шла о сотворении слов из тонкого воздуха, о вдыхании дыма и о мурашках от музыки, о закрытых глазах и о слабых вздохах, охватывавших обилие древесных опилок в коврах. Речь шла о музах, скользящих сквозь пальцы и танцующих у её ног. В семь наступало время страстей. Это была мечта.

Кенсу сделала глубокий вдох и все двести шесть костей её тела встали на свои места.
- Возможно, это звучит тускло. Однако трудно ощутить свою тусклость, когда ты никогда не чувствовала настоящий блеск. Чувствовала себя живой, я имею в виду.

- Получается, ты словно ходячий труп?

- Скорей ходячее ископаемое.

Минсок, друг её детства и коллега-певец в баре, всегда шутил над тем, что раз время для Кенсу остановилось четыре года назад, то она, стало быть, навечно останется двадцатилетней девушкой. Однако это была не совсем шутка, и все уже давно перестали над этим смеяться.

- А мне кажется, это смешно, - отметил Чонин, бросив сигаретный окурок в банку с пивом, после чего добросовестно сделал глоток. Кенсу старалась не думать, каково это на вкус, никотин и табак, утопающие в необратимой пшенице. Вместо этого она всмотрелась в блокнот Чонина, маленькие неразборчивые линии черных чернил растянулись по краям. Чонин объяснил, что это для книги, которую он пишет. Роман о человеке, который уничтожает себя в конце каждого дня. Кенсу усомнилась в романтичности всего этого. Чонин сказал не беспокоиться, писатели сертифицированно несут собачью чушь; достаточно кого-нибудь убить, и роман готов.

Они встретились во второй раз двадцать минут назад, когда Чонин постучал в дверь Кенсу с набором из шести бутылок пива Hite и сигаретой, выглядывавшей сквозь расслабленные пальцы.
-Привет, я Чонин, твой новый сосед. Мы встречались раньше... — Кенсу тут же потянулась за своим альбомом, и Чонин добавил, - я на последней странице, мне кажется. Парень в костюме.

Кенсу взглянула на снимок, потом обратно на Чонина, и через двадцать минут они уже сидели на пожарной лестнице, разговаривая о большой философии и субъективном идеале романтизма, который не укладывался у Кенсу в голове. Их плечи и костяшки пальцев касались, от чего Кенсу ощущала дискомфорт, и ощущение усиливалось от того, что Чонин не обращал на это никакого внимания. По правде говоря, Чонин не смахивал на человека, который бы вообще о чем-либо парился.

- Что в этом, по-твоему, смешного?

- Лучше скажи, каково это быть вечно двадцатилетней?

Кенсу немного подумала.
- Нормально.

- А разве это не ужасно? Ты остановилась во времени, но время движется дальше. Ты не можешь вспомнить приходящих-уходящих людей. Мир уменьшается вокруг тебя, а ты застряла в центре. Все твои старые друзья уходят или умирают, и ты не можешь обрести новых. Ты не можешь любить. Ты не можешь ненавидеть.

- Так почему это смешно?

- Это настолько печально, что становится смешно, - Чонин пожал плечами. - Люди склонны испытывать жалость к несчастным, безобидным душам вроде твоей. Ты несешь на своих плечах большее, чем жизнь бремя с амбициями меньше жизни. Это словно наблюдать, как муравей умирает под увеличительным стеклом и радостно визжать от этой печальной картины. Это смешно.

Чонин стряхнул кончик сигареты, и они наблюдали, как кружащийся пепел полетел вниз. Бриз. Чонин вдыхал лето, выдыхал токсины. Кенсу посмотрела на свои пальцы рук и ног и на маленькие кусочки ржавчины в стальной лестнице перед тем, как сказать, решительно, в чем она сомневалась действительно ли стоило это говорить.
- Ты звучишь так жалко.

- Все писатели такие.

- Поэтому ты так много куришь?

Чонин записал «необъяснимо добрый Самаритянин и, как следствие, любопытный» в колонку под названием «личные качества». Кенсу притворилась, что не заметила этого, и стала подталкивать его к ответу, пока в конце концов Чонин не ответил с усмешкой, - Тебе не нужно знать. Почему бы нам не поговорить еще немного о том, как ты отслеживаешь...

- Нет, - твердо сказала Кенсу. - Нет, я хочу знать.

- Слушай, эта книга о тебе...

- Этот разговор о нас.

Опустив голову, Чонин пробормотал что-то о занозе в заднице, потом поднял голову обратно с пустой улыбкой на лице, той, что сворачивала Кенсу все внутренние органы.
- Ладно. О нас.

- Завтра я все равно все забуду, - напомнила ему Кенсу.

Чонин втянул щеки затягиваясь сигаретой, пока оранжевое мерцание не исчезло. Чонин позволил словам вырваться наружу.
- Я скажу тебе, отчего я жалкий, - Чонин посмотрел куда-то в даль, и в этот момент все полетело к чертям. - У меня идиопатический легочный фиброз. Это значит, что мои легкие тонут в дерьме. Я умираю. Это, блять, делает меня ничтожным, ладно?

Шум уличного движения и играющих детей внезапно стал невыносимо мягким. Кенсу смотрела на свои костяшки и чувствовала, как кровь отхлынула от её лица.
- Я... мне жаль... я не знала, что ты...

- Другими словами, бог душит меня в замедленном действии. Через три года моему сердцу станет не хватать кислорода для распределения по всему телу. Произойдет нарушение работы органов. Есть станет невозможно, ведь как можно принимать пищу, когда ты дышишь через трубки? И почему я курю, ты спрашиваешь? Почему я курю. Почему.

Кенсу наблюдала как немели его костяшки. Она хотела, чтобы все это закончилось. Ей было жаль. Ей было жаль, и она не понимала—хотя Чонин не особо и хотел, чтобы она поняла.

- Я курю, чтобы быстрей сдохнуть. Я курю, чтобы когда меня этеризовали на больничном столе, я бы ушел тихо, а не с нелепой драмой, - Чонин кивнул, говоря о ничтожности в форме серой дискурсии. - Но это не смешно, знаешь ли. Это просто жалкое зрелище. Я самый жалкий кретин на этой планете. Печально, правда? - и хриплый сухой смех подчеркнул его монохромную злость. - Не, я просто развлекаюсь с тобой. Это правда смешно. Это смешно, потому что моя жизнь полна такого дерьма: тебе кажется, что ты убегаешь, пока не сталкиваешься с самим собой. Через двадцать три года ты понимаешь, что самый длинный окольный путь это самый короткий путь домой, и я бегал по кругу с самого начала. Бред, правда?

Никто из них не смеялся, хотя Чонин фыркнул, когда Кенсу завершила разговор тихим «я забуду завтра».

Их интервью бессмысленно продлилось до семи. Кенсу пела в тот вечер, как в любой другой, однако слова и мелодии вырывались из её рта, а не из её сердца, и единственное, что она помнила, это дым. Жидкая боль, сочащаяся из ран Чонина.

Она вернулась домой в половине первого ночи и приклеила записку на стену, яркую желтую бумажку в центре всего, так, чтобы она заметил ее завтра: «Захвати игрушку с работы. Оставь ее возле двери соседней квартиры. (19 июля 2012)»

--

Спустя два дня, когда Кенсу вернулась из бара домой, она обнаружила плюшевого Пороро возле своей двери. Такая же игрушка, как у неё на работе, и если хорошенько присмотреться, то можно было убедиться, что она был той, кто приклеил ей глаза, ведь только она так грубо обращалась с суперклеем. Под Пороро лежала благодарственная открытка, в которой злыми черными чернилами было написано, «Получать сострадание от той, кто не способен на заботу – это, блять, чересчур дорогостоящее удовольствие.»

Она понятия не имела, что значили эти слова, но боль в её сердце была слишком громкой, чтобы ее не заметить. Внезапно все мелодии и ритмы исчезли в подавляющей тишине. Более соленой, чем разочарование, более горькой, чем одиночество. Той ночью в соседней квартире слышался резкий, прерывистый смех, который был похож на истерику. Множество голосов и разговоров, неясные выкрики Лухан Чонин Сехун под гулом вечно-полных бутылок виски и водки. Вынося мусор, Кенсу заметила три красивых лица мелькнувших позади занавесок, яркий свет люстры, едкий запах спирта, одеколона и роскоши.

В это время её собственная квартира выглядела особенно пустой. Полумрак поглощал все стены и углы. Она решила переписать все свои заметки на зеленую бумагу, вместо голубой, и пятница прошла в тишине, нарушаемой почти неслышным щелканьем гелевых ручек о неоновую бумагу.

1.2

Несмотря на то, что технически Кенсу не могла вспомнить этого писателя, курившего, должно быть, уже пятидесятую сигарету к тому времени, записка в её руках гласила о том, что они регулярно проводили интервью. Но кроме записки, она знала, что они встречались раньше. И эта мысль не была удивительной—на самом деле—возможно из-за беспорядочного тумана от сигаретного дыма, который выводил из фокуса все: кофейные кружки, влажные окна, потрепанные и просмоленные края блокнота писателя; все происходило в замедленном действии, все блески притуплялись в отблески, и все углы превращались в изогнутые линии.

Писатель курил, торопливо, и Кенсу чувствовала какое-то незнакомое, опустошенное ощущение наблюдая за ним. Словно что-то медленно, глубоко, необратимо трескалось у неё внутри.

Вечером 21 июля кафе заполнилось звоном фарфоровых чашек, непрерывным гулом уставших студентов, журчанием взбитых сливок для капучино. Хоть было и не очень громко, но этот шум был способен затянуть на дно любого. Медленно поглощать, оставив только лишь хватающиеся кончики пальцев и рвущиеся на поверхность пузырьки воздуха.

Кенсу хотела спросить, все ли писатели выглядят вот так, с темными кругами под глазами и со цветом лица варьирующим между желтым и белым и с изредка вздрагивающей бровью. Этот вопрос растворился в воздухе, когда писатель потушил свою сигарету и поймал взгляд Кенсу. Длинная, жесткая линия из одной пары глаз к другой.

- Ты в порядке? - словно требуя быстрого ответа, спросил писатель, который представился как Чонин.

Казалось, Чонин не располагал временем или терпением, чтобы услышать какую-либо альтернативу, поэтому Кенсу только кивнула.
- Да. Я в порядке.

- Расскажи мне о том случае четыре года назад. Ну или, вчера, как ты это помнишь, - подсказал Чонин. В его голосе прозвучал намек на нетерпеливость. Кенсу не могла не заметить несколько неприятных бинтов обвязанных вокруг его костяшек. Фиолетовые и зеленые подтеки на его запястье. Она резко задумалась, свойственно ли все это писателю, этот злой взгляд и кровавые костяшки и невольно вздрогнула.

- Это был обычный несчастный случай, - сказала Кенсу. Несмотря на то, что она не помнила те дни, которые прошли с момента события, каким-то образом шок от пережитого случая больше не ощущался. - Я возвращалась домой после фабрики, на которой я работаю сейчас, меня сбил грузовик с фруктами. Он вез яблоки. Красные.

- Ты всегда работала на фабрике?

- С тех самых пор, как мне исполнилось восемнадцать. Я пошла работать как только закончила школу. Моя мама умерла, а отец болел, поэтому мне приходилось оплачивать его...

- Хорошо, ладно, - прервал её Чонин. Кенсу видела раздражение на его лице и хотела возразить, нет, это не какая-нибудь типичная слезливая история про очередного ребенка строящего из себя героя. Это история о семье, о теплоте, и о заработанных с большим трудом печеньях возле кровати, и о подсчете внутривенных капель, и о молитвах мультяшным героям с просьбами о счастье.

Но Чонин был не в настроении развлекаться какими-то там объяснениями.
- Получается, если бы ты не была таким ответственным человеком, ты бы стала певицей?

- Скорей всего да.

- А потом тебя сбил грузовик. Потрясающая удача, - Чонин усмехнулся и выцарапал что-то в своем блокноте. Яростно.

Кенсу прикусила нижнюю губу, дурная привычка.
- Ты... сердишься?

- Нет, - огрызнулся Чонин. Кенсу молчала, пока Чонин читал следующий вопрос, едва оторвавшись от своей ручки. - Как ты отслеживаешь свою жизнь? Все подробности.

- Обычно, я фотографирую новых людей, которых встречаю, помещаю снимки в альбом и записываю, что я узнала о них. Я перечитываю это каждое утро и пополняю в конце дня. Другие вещи, я записываю на стенах, и в моем ежедневнике. Временные проблемы я записываю на бумажках и приклеиваю их куда угодно. Чаще всего на стены, - Кенсу всмотрелась в свой кофе, потом снова на собеседника, но взамен был только шумный скрежет ручки о поверхность бумаги.

- Тебе приходится всему учиться заново? Скажем, если сегодня ты выяснила как добраться до этого кафе, завтра ты забудешь как сюда дойти?

- Ну, нет. Я могу запоминать ответы. Я просто не могу запоминать, как я прихожу к ним. Завтра я не вспомню, что пришла сюда с тобой. Я буду знать лишь только где это место находится.

- Удобно.

- Ты правда не рассердился?

- Нет.

- Совсем?

- Слушай. Мы пишем о тебе. Роман о тебе. Давай не будем обсуждать меня, ладно?

- Почему ты сердишься?

Чонин расслабил плечи и с шумом отшвырнул свой блокнот и ручку. Грубо потирая руку со смятым выражением лица, он смотрел на Кенсу с усталым раздражением. Может он почувствовал маленькую вину за высокое самомнение, и поэтому пробормотал, - Проблемы. Ладно? У людей с работающей памятью бывают проблемы.

Кенсу не смирилась с торопливым ответом Чонина.
- Если ты хочешь поговорить с кем-то о проблемах, ты знаешь, что я...

- Ты идеальный человек, которому можно высказаться, разумеется, ведь тебя ничего не беспокоит, потому что ты ничего не можешь, блять, вспомнить, да?

Какое-то непонятное ощущение образовалось у Кенсу внутри, может она уже говорила предыдущую фразу слишком много раз. Может они уже были в такой ситуации раньше: Чонин разочарован и разорван на перекрестке искусства и реальности, Кенсу растеряна и обеспокоена, пытаясь помочь Чонину без понятия как.

- Мне жаль, - сказала она, наконец, в то время как Чонин изображал рвотные позывы и нехватку кислорода. Она не сводила глаз с того, как дрожали пальцы Чонина. - Ты прав. Прости, если я спрашивала тебя об этом раньше и напомнила о чем-то неприятном, на самом деле я не хотела...

- Все дело в руках, - внезапно решил Чонин. Кенсу потребовалось немало времени, чтобы распознать голос Чонина, ведь он звучал низко, монотонно, и ужасно тихо. Совсем не так как обычно, он растворялся в воздухе словно эфир.

- Слушай. Вся моя жизнь—это руки. Словно ты пихаешь свои руки в бриллиантовых кольцах в мою желчью промытую глотку. Моя душа кромсается от пары твоих дорогостоящих перчаток. Все дело в руках. Ногти рисуют кровавый полумесяц. Чернилами размытые отпечатки пальцев остаются на бедрах. Кулаки разбивают отражения за тонким слоем краски и стекла. Руки, руки, руки.

Кенсу сделала глоток кофе и виновато улыбнулась, - Я все равно не совсем...

- Я умираю, ладно?

Кенсу почувствовала, как её сердце резко провалилось, а Чонин продолжал, с безразличием человека, который говорил одну и ту же вещь уже тысячи раз.
- Я умру через три года, может через два. Может меньше. Но ты знаешь, люди не будут любить меня, когда я сдохну. Это факт. Возможно, люди будут жалеть меня. Почитать меня. Говорить, что я был гений ума, упивался великим изобразительным искусством, которое было моей жизнью. И что мне с этим делать? Я смогу это продать? Смогу ли я иметь будущее и побеленный дом, и спорить о том, какие растения посадить во дворе благодаря их ебаной конвейерной жалости?

Глаза Чонина были красными. Губы белыми. Тишина стала черной.

- Ты знаешь, что я думаю, - Кенсу не имела понятия что она говорит, она подозревала, что этого не следовало бы говорить вообще, но слова сами вырывались наружу. - Я думаю, ты просто боишься.

Чонин долгое время молчал, а когда заговорил, то больше не отрывал взгляда от своего блокнота.
- Получается, если ты можешь сохранить память о том, как что-либо делать, чувства ты тоже помнишь? Если ты влюбишься в мужчину сегодня, будешь ли ты любить его и завтра?

- Я не знаю, - Кенсу снова впилась в свою нижнюю губу. - Но мне кажется, если я не смогу о нем ничего вспомнить, то я на самом деле не могу... Ты же не можешь любить кого-либо, если у тебя нет воспоминаний об этом человеке, правильно? Разве любовь не основана на воспоминаниях и действиях?

- Разве.

Кенсу теребила свои рукава.
- Ты все еще сердишься.

- Нет.

- Ты... я не твой друг... или твой терапевт... или... думаю я даже не считаюсь твоей знакомой... Чонин, - Кенсу запиналась, снова неуверенная в том, что она говорит. - Ты можешь поговорить со мной. Я не буду тебя осуждать. Я не могу сказать, что я все понимаю, но я... просто... разве тебе не станет лучше, если...

- Заткнись, - отрезал Чонин, глазами все еще прожигая дыру в своем блокноте. - Не смей читать мне лекции. Просто. Заткнись.

- Нет, Чонин, я просто...

- У тебя нет права предполагать, от чего мне станет лучше, ведь ты не понимаешь боли, не так ли? С чего ты взяла, что можешь меня осуждать? Ты даже не можешь любить. Ты сказала это сама. Ты не способна любить, значит тебе не может быть и больно, разве не так? Завтра ты проснешься и все будет охуенно. Все будет, блять, прекрасно как оно всегда и было и, эй, ты никогда не думала, что причина, почему ты такая счастливая каждый день, это потому, что ты забывала все те моменты, когда ты причиняла кому-то боль? Ты вообще задумывалась над этим? По крайней мере нормальные люди имеют порядочность, чтобы чувствовать вину. Ты не можешь ничего чувствовать, ни хрена не можешь понять, До Кенсу, потому что—ты, всего, лишь, ходячий труп.

Кенсу почувствовала, как что-то наворачивалось у неё на глазах, в то время как Чонин захлопнул свой блокнот и резко вышел из кафе.

Оказалось, что в блокноте не было никаких записей, только лишь чернильные пятна, въедавшиеся в смятые страницы.

--

- Ты выглядишь подавленной, - сказал Минсок в один из дней, где-то в конце июля, когда слаша с красными бобами уже было недостаточно для тепла. Когда они ждали, пока музыканты достанут и настроят свои инструменты, он повернулся к Кенсу с приподнятой бровью, - Что случилось?

Кенсу нахмурилась, вспомнила все, начиная с того момента, когда она выкатилась из кровати утром, и покачала головой.
- Ничего. У меня был довольно обычный день. А что?

- Не знаю, - Минсок пожал плечами, - Просто ты выглядишь мрачновато.

Кенсу кусала губы и размышляла над тем, с чего бы это она выглядела мрачной, когда все вокруг были как никогда дружелюбны, в то время как Минсок болтал с Цзытао о том, что богатенький писатель уже несколько дней не появлялся в этом баре.

Они пели свою обычную песню, несколько новых импровизированных строк, когда Кенсу поняла, что Минсок был прав. Её сердце было не в музыке.

1.3

Ночь несла волны моторного рева и человеческих разговоров над неподвижным телом Кенсу. Полночь давно прошла, и её глаза горели от усталости, но Кенсу никак не могла заснуть, она кусала свою губу и перелистывала альбом.

В какой-то момент, сама того не осознавая, она принялась считать вместо количества новых фотографий количество вычеркнутых. И, к её разочарованию, почти все её старые школьные друзья переехали или пропали, и она не делала ни одной новой заметки касательно их в течение многих лет. Она попробовала набрать старый номер Бэкхена, но разумеется, тот больше не использовался. Возможно, он не использовался уже месяцы, годы. Как долго?

- Эй, - прозвучал голос из темноты. Кенсу отпрянула на метр с половиной и чуть не вскрикнула.

Но каким-то образом человек на соседнем балконе не выглядел совсем уж незнакомым. Он как-то неловко улыбался, словно ему было больно двигать мышцами лица, - Чем занимаешься?

Кенсу поколебалась перед тем, как сказать правду.
- Считаю число людей, с которыми я потеряла контакты.

- И?

- Их много, - и она почувствовала, как ужасный ком подступил к горлу. Отдаленное звучание дружбы, и смеха, и товарищества, звучание того, чем она больше не обладала, выдавливало из неё слезы, и она снова уставилась в фотографии в альбоме. Старые, пропадающие улыбки и боль пронизала каждую молекулу. Она не хотела плакать, и она не понимала, почему она плачет, - Только вчера я... у меня были все эти друзья, но... здесь написано, что... они переехали? Они ушли? Они пропали? Почему? Неужели я на самом деле одинока?

Парень на соседнем балконе выдохнул блестящее облако дыма, пряча сдавленный смешок.
- Да, ты на самом деле одинока. Мы все, блять, одиноки, хотя в твоем случае ты не живешь достаточно долго, чтобы осознавать это.

Кенсу опустила голову, прикрыв лицо рукой, и заплакала как никогда раньше, и она знала это, ведь это была не та боль, которая забывается на следующий день.

Она не видел пустого выражения на лице другого человека, не слышала, как сигарета выскользнула из его пальцев и упала на землю тремя этажами ниже.

--

На следующее утро Кенсу проснулась с опухшими глазами и горьким привкусом во рту. В её руках лежал альбом, на пальцах были бумажные порезы, а от стены в зеленых записках хотелось блевать.

--

- Я не очень хороший человек. Никогда им не был, - начал незнакомец в лифте, в то время как Кенсу мысленно запнулась. Кенсу чуть ли не вздрогнула, единственное, что она не была удивлена этому голосу. Низкий тембр и хрипота вокруг каждого слога. Некое скупое нежелание, скромная наивность в словах, - Я причинял боль всем, кто действительно старался для меня. Даже себе. Я трус, и я срываюсь на других людях, потому что я... боюсь это признавать.

Кенсу кивнула, принимая во внимание все в этом человеке перед ней—ослабленный галстук, тяжелые круги под глазами и впалые щеки, сгорбленная спина, болезненные вздутия его груди, напрягавшейся под белой выглаженной рубашкой. Его опухшие глаза напоминали аккумуляторную кислоту, которую не смыть кружкой молока и которая не исчезнет так просто. Её сердце сжалось, когда она протянулась и дотронулась до руки этого человека.
- Все будет хорошо.

- Меня зовут Чонин.

Кенсу не расслышала последнего слога. Однако, это имя было знакомо её губам, и она эхом повторила его.
- Чонин.

- Я писатель, - сказал Чонин, и двери лифта открылись как по команде. Кенсу не сдвинулась с места. Они наслаждались застывшей тишиной, гудением вентилятора и неравномерным, шумным дыханием. И когда двери снова закрылись, Чонин рассказал историю о мальчике, который влюбился в танцы, и в танцовщицу, и влюбился слишком сильно, чересчур быстро. История о неком Чонине, который был раздавлен под тяжестью ожиданий и давления, и сдался, и перестал любить людей, себя, страсть, стремления. Это был короткий рассказ, и он заканчивался началом новой истории.

- Таким образом, он стал писателем, и он написал о танцовщице, которую любил и которую оттолкнул. Невинность, которая рассыпалась в его руках, была неизбежной. Люди собирались и платили за вечера жалости, и это сделало его богатым и знаменитым и печальным—однажды, кто-то назвал его ничтожным—и он написал больше о разъедающихся мечтах и отчаянии, и о любовании луной со дна колодца, и это делало его еще более богатым, и печальным, и более знаменитым, и в конце концов, бог решил избавить его от этого унижения. Но он должен был написать еще одну книгу, потому что он стал кем-то вроде подонка, живущим за счет унижения. Паразитная зависимость от высасывания агонии из чужой плоти.

Двери лифта открылись. В этот раз Кенсу сделала шаг вперед, и потянула Чонина за собой. Их шаги создавали некий приятный ритм.

- Потом появилась эта особенная личность, которую он встретил, которая чуть ли не напрашивалась на то, чтобы о ней написали. В глубине души она была печальной, но она был счастлива гнаться за невозможными мечтами. Она работала на фабрике и хотела быть певицей—даже не смотря на то, что она ни черта не помнила. Она страдала амнезией и была вынуждена уничтожать себя в конце каждого дня, но она отказывался подчиняться. Та, кто боролась с превосходящими шансами потерь, чтобы оказаться в тупике. Это было немного забавно, словно наблюдать, как хомячок гоняет себя до смерти в колесе, в поисках выхода, которого не существует.
Они встретились в один прекрасный день в июле. В день, когда писатель узнал, что он умрет. Он пригласил эту девушку в свой дом, затем они включили огромный вентилятор и пустили, словно снег, деньги из окна—крупные хрустящие счета. В тот день писатель злился на весь мир, и завидовал, и он хотел доказать амнезийной девушке, что она никогда не воплотит свои мечты в жизнь. Что стать певицей было самой идиотской затеей на всей гребанной планете для той, кто не может даже жить, не может испытывать любовь или потерю, или агонию, или счастье. Что для неё становление певицей было подобно роботу, говорящему о написании любовных песен. Абсурдно и до тошноты смешно.
Чонин хотел показать, насколько он был богат, какой удивительной могла была быть жизнь после потери себя и отказа от всего. Он был тем, кого больше волновало сохранение пустой гордости, чем его собственная жизнь. Люди говорили, что шикарные вечеринки с башнями шампанского и шоколадными фонтанами делают человека счастливым, поэтому Чонин упивался и повторялся в них, и люди говорили, что он счастлив. Ебать, как он был счастлив и... Амнезийная девушка не видела этого. Эта девушка, которая даже не могла вспомнить, как она потеряла своих чертовых друзей и родителей, девушка, которая жила на чаевые и считала гроши, самый жалкий вид земляного червя, и она не могла, блять, понять, когда слава была брошена ей в лицо. Слава, величие, богатство, власть, статус. Все ради чего Чонин, ради чего я, когда-либо работал.

Чонин запустил руку в волосы, дрожа, несмотря на жару.
- В тот момент я понял, что все было именно так не потому, что ты была глупой. А потому что я, Ким Чонин, был идиотом. Все время я пытался доказать себе, что я был счастлив, что отказаться от всего, чем я хотел когда-либо быть, погрязнуть в отчаянии, выставить себя напоказ, что все это было правильным. Я переехал в чертову дыру в квартирном доме, в которой ты жила, не ради вдохновения, но чтобы наблюдать за твоими страданиями. Чтобы убедиться, что ты страдаешь. Я наблюдал, как ты пела ночи напролет и молился, чтобы ты, блять, облажалась и не попала в мелодию, и чтобы тебе брызнули кружкой пива в лицо. Я пытался разрушить твой маленький кокон блаженства, потому что... потому что я.... я просто хотел, чтобы кто-то был рядом со мной. В этом зыбучем песке. Но ты не тонула. Я ошибался. Я ошибаюсь, и я чертов идиот.

- Но ты не идиот, - вмешалась Кенсу.

Они облокотились на перила на крошечном балконе Кенсу. Кенсу наклонилась через металл, разглядывая тени растянувшиеся на траве, скрестив на груди руки и изредка покачивая головой. Чонин стоял рядом с ней, оперевшись на локти и глядя в другую сторону, скрестив ноги и всматриваясь в звезды, когда Кенсу прошептала, - Ты просто потерялся.

Чонин посмотрел на неё впервые за это время, по-настоящему, из-под своих ресниц. Лунный свет падал на его лицо, выделяя все мягкие линии и пластиковую кожу, и Кенсу подумала, что Чонин сейчас был так удивительно хрупок, так удивительно красив.

- Я буду теряться еще больше. Теряться, и теряться, а потом, - Чонин перешел на шепот, - в один прекрасный день, хлоп, и я исчезну. Для мира я стану чем-то вроде тех фоток в твоем альбоме. Мир не будет помнить, что потерял меня.

Кенсу ногтями отдирала ржавчину, и наконец она дрожащим голосом сказала, - Нет, не надо хлоп.

Чонин фыркнул, с пренебрежительным видом прорычав ты говоришь это просто так, и Кенсу захотелось схватить его за плечи и закричать, что ей не все равно, что она действительно имеет это в виду—До Кенсу не позволит Ким Чонину исчезнуть. Только она не имела ни малейшего понятия, почему ей не все равно, и, возможно, Чонин был прав. Может, она просто так это сказала. Может ей все равно. В конце концов, она не особо-то и знала этого Ким Чонина, у неё не было никаких воспоминаний о том, что могло случиться между ними двумя.

- Я просто хочу запомнить тебя, пусть даже на одну лишнюю минуту...

Если бы все было так просто, её грудь бы не болела так сильно, как она болела сейчас.

Их плечи слегка соприкоснулись, но ни один из них не отодвинулся.

часть вторая: невидимые стены

- Я Чонин, и я здесь, чтобы...
- Писать.

Челюсть Чонина повисла в удивлении, приподнятые брови выдавали шок. Секунды приходили и уходили, проносясь вдоль тонкой линии сомнений. За окном трава переходила в небо, растворяясь в красках и ярком хаосе. Кенсу ждала.

Тут Чонин заметил открытый альбом, лежащий на кухонном столе, и расслабился в дверном проеме, - Ах. Так ты уже прочитала свои записи?

- Да, - Кенсу кивнула и не заметила мелькнувшего разочарования на лице Чонина.

Сегодняшний разговор продолжился в соседней квартире Чонина. Это была белоснежная коробка, заваленная скомканными бумагами, полупустыми бутылками пива, множеством ахроматичных форм: тонкое смятое одеяло на голом матрасе; свободно болтающийся гобелен, словно флаг капитуляции. Маленькие окурки сигарет и желтые таблетки были выложены на пластиковом кофейном столике, образовывая слово КЕНСУ. Все было похоже на тонкий слой белой хрупкости, едва сдерживаемой постмодерным асбестом. Кенсу предалась остракизму, но затем целиком сосредоточилась на Чонине, разглядывая его летаргичные шаги и длинные ресницы.

Кенсу казалось, что Чонин стал неотъемлемой частью всего, что было в его комнате. Растянувшись на диване, Чонин был человеком, который принадлежал месту вроде этого, скорее всего, или он был человеком, который привык к этой высококлассной беззаботности. Пустой, наполненный безразличием человек, с пролегающей тенью между эмоциями и ответом.

- Тебе не нравится здесь, да?

- Тут все черно-белое. Не выглядит, как чей-либо до...

- Держи, - внезапно позвал Чонин.

Кенсу еле успела повернуться, чтобы поймать пачку еще упакованных желтых клейких бумажек для записей, что Чонин ей швырнул.
- Что это?

- Да ладно тебе, на самом деле. Они должны быть тебе знакомы.

- Нет, я имею в виду, зачем ты даешь их мне?

- Ты же сама сказала, что моя комната черно-белая, - Чонин пожал плечами, затем откинулся на диване, внезапно выставляя на показ свой кадык и все острые края его подбородка и хрящей и локтей, костяшек, ногтей. - Так разукрась ее. Готов поспорить, тебе не терпится это сделать. И смотри, это цвет солнца. Заставляет чувствовать себя живым, правда?

- Ты ужасен.

- Твой уничтожающий взгляд, - Чонин усмехнулся, - нравится мне больше всего.

Так Кенсу сдалась, но только после того, как приказала Чонину, - Отныне называй меня нуной. Ты настолько бестактный, что это нелепо.

Чонин небрежно засмеялся, испуская дым, словно сверкающее облако над головой, и широко открыв рот от ликования. Кенсу пододвинула стул к ближайшей стенке, забралась на него, чуть пошатываясь, и раскрыла первую пачку и провела большим пальцем по бумажным краям. Стена тепло нагрелась от солнечного света, и голос Чонина прозвучал как утешающее мурлыканье за её спиной, туман из нескольких незначительных слов, дрейфующих над задумчивой гримасой.

- Ты когда-нибудь задумывалась над тем-сколько десятков часов ты провела, делая ту же самую работу, с тем же самым пистолетным клеем и ведром мраморных глаз и игрушек, вчера, позавчера, поза-позавчера и вообще? Сколько раз ты садилась за свой пустой обеденный стол и задумывалась, вспомнишь ли ты завтра сегодняшний день?

Со временем Кенсу стала замечать, что Чонин не совсем задавал вопросы. Он отвечал на них. Заполняя следы, которые Кенсу оставила позади. Нежно и чарующе, с резкими согласными в конце слов и растягиваемыми до бесконечности гласными. Взгляд устремился далеко-далеко прочь, потерявшись где-то в Кенсу, пока она освещала его стены пыланием золотого пожара.

- Тебе никогда не казалось, что ты не можешь запомнить только потому, что тебе нечего запоминать? Если ты делаешь те же самые вещи каждый божий день недели, каждую неделю в месяце, все двенадцать месяцев в году, разве память не потеряет свое предназначение? Что ты думаешь случится, если ты начнешь выбираться из рутины?

Так они провели всю ночь. Кенсу не пошла в бар, и она не пела, просто прислушивалась к шепоту Чонина и к пергаментному шороху под кожей её пальцев, к ударам её пульса, просачивающемуся в невидимые трещины белоснежной комнаты. Она позволила Чонину вытащить её из рутины, и этот процесс был почти чересчур легким.

В какой-то момент Кенсу закончила с бумажками, а Чонин со своими вопросами. Они разместились на своих старых местах на диване и на кресле, наслаждаясь сумерками, и в этот миг между ними зародилась мелодия. Она росла, неясная и легкая, начинаясь с конца и заканчиваясь в начале, и она создавала невидимую нить, тянущуюся от языка Кенсу к кончикам пальцев Чонина, приподнимая их, словно марионетку над его коленками.

Отправляясь ко сну, Кенсу лепила мелодичные строки, ля-бемоль, си-диез-минор, Чонин смотри твои руки танцуют, Чонин ты мне очень нравишься; Чонин определил размер такта, четыре четверти, три четверти, нуна счастлива ли ты, нуна запечатли меня в своем времени.

Последний вопрос Чонина был мягким, он пробормотал его, как только Кенсу закрыла глаза, - Сколько раз ты пренебрегала чем-то действительно важным?

--

Июль — самый жестокий месяц, и его последний день самый горький.

- Эти люди, - сказала Кенсу, и сегодня она чувствовала себя измученной. Её кости болезненно ныли, а ребра упирались в легкие, и она не могла дышать, и все болело, крутило, болело, крутило. - Эти люди пропали. Они все пропали.

Чонин продолжал смотреть. Кенсу дрожала и хваталась за свой альбом как за жизнь, сжимая бумагу под своими ногтями, и, может, ей хотелось все разорвать. Может, она вовсе не хотела вспоминать. Возможно, она могла бы попасть в еще одну аварию и избавиться от тех воспоминаний, что у неё остались.
- Бэкхен он... я... я пыталась найти его... здесь так написано, - она перевернула открытый альбом и указала на потрепанную страницу, лицо на снимке немного выделялось из-за обильных блесков от отпечатков пальцев. - Здесь написано, что он переехал. Видишь, написано, что его номер больше не используется. Но Бэкхен был моим школьным другом. Лучшим другом. Я просто... я очень хотела узнать, почему он переехал. Куда он переехал. Все, что я хотела, это наладить все дела, если вдруг мы с ним поругались.

- Поэтому я позвонила его маме, и я помнила, как она обнимала меня во время церемонии окончания школы и сказала мне, что я ей как дочь, и что я гораздо воспитанней Бэкхена, и если мне когда-нибудь потребуется материнский совет, то я могу обращаться к ней... и Бэкхен толкнул меня в плечо, и все смеялись и... но когда я позвонила ей сегодня, она просто... это была она, но она звучала так... она была такой... уставшей. Разбитой. Чонин, она была сыта мной по горло.

- Не надо, - Чонин побледнел, - Ты же не попросила Бэкхена к телефону, правда?

- И она накричала на меня, сказала, чтобы я никогда ей больше не звонила, а потом она попросила прощения. У меня. Потому что она даже не могла винить меня за то, что я позвонила ей и напомнила ей, что Бён Бэкхён мертв. Что он умер в том же самом несчастном случае, в котором оказалась и я. Что я выжила вместо него.

- Послушай, нуна, это ведь не твоя вина...

- Сколько раз я это делала, Чонин? Сколько раз я звонила ей и спрашивала у нее, куда переехал ее умерший сын? Чонин, что же я делала? Почему никто просто... почему я не записала об этом? Почему?

Чонин ничего не ответил. Он переменулся, едва ли, и облокотился на лестничные перила.

- Ты знал об этом? - Кенсу спросила, наконец, после того как секунды растянулись в минуты, и её нервы вырвались в неистовый крик, когда Чонин снова ничего не ответил, - Ты знал об этом, так? Почему ты позволил мне это сделать?

Со вздохом, Чонин вырвал альбом из рук Кенсу.
- Ты и сегодня не собиралась это записать, не так ли, нуна? Ты расстроена, но это не значит, что ты это сделаешь, правда же? Ты думаешь, что возможно все это пройдет, когда снова проснешься?

Хоть Кенсу и издала звук протеста, ей действительно не нашлось что сказать. Возможно, Чонин был прав. Тяжелейшая вина, и может небольшая ярость, привели к мокрой влаге в её ладонях.

- Напугана. Ты напугана. Лучше заново открывать чужие раны, чем рисковать открыть свои собственные, потому что время лечит такие раны как у нее, но оно, я уверен, не залечит твои. Пока все остальные идут вперед, ты застряла здесь совсем одна, оплакивая одну и ту же вещь каждый день. Ты это знаешь. И ты ненавидишь себя за осознание этого и... - Чонин взял запястье Кенсу, понизив голос, - Это не твоя вина. Пытаться защитить себя—это не ошибка.

Кенсу сделала рваный вдох и, до того как Чонин снова не начал говорить, она вырвал свое запястье и схватила обратно свой альбом. Сглотнув гадкий ком в горле, она написала «умер четыре года назад (31 июля 2012)» поверх веселой улыбки Бэкхена. Может, почерк был немного кривым, немного дрожащим, размытым солеными каплями. Может, Чонин покачал головой. Может, она будет жалеть об этом каждое следующее утро, начиная с сегодня.

Но, по крайне мере, она не будет оставлена позади.

2.1

Чонин принес с собой первое утро августа и два бумажных пакета маслянисто-коричневого цвета, небрежно бросил их на крохотный обеденный столик на кухне Кенсу и повернулся для объяснений.
- Ты дала мне вчера ключ от своей квартиры.

- Я знаю, - Кенсу показала на записку на стене, более того ей казалось, что она могла об этом знать даже без записки. В Чонине все было новое, но знакомое, неожиданное, но теплое, словно что-то уклонилось от разума, но твердо отпечаталось в недрах души.

- Что ты еще обо мне знаешь? - спросил Чонин, вытаскивая тосты и яйца из пакетов и привычно орудуя на кухне.

- Тебя зовут Чонин, ты мой сосед, - Кенсу следила за кратчайшим путем, который Чонин прокладывал от кухонных шкафчиков до стола. - Раньше ты танцевал, но бросил это, чтобы стать писателем, и у тебя грустная улыбка, и ты постоянно куришь, потому что... потому что ты уми...

Звук вырываемой из металла бумаги, раздавшийся, когда Чонин схватил альбом с кухонной стойки, открыл последнюю страницу и вырвал ее, был слишком жестким для ушей. Кенсу замолкла и смотрела, как Чонин достал зажигалку и поднес пламя к листу бумаги.
- Тебе не надо знать. Я—это страница, которая исчезнет в один прекрасный день. Эту страницу даже нельзя будет назвать красивой. Бумага будет запятнана кровью и слезами и, честно говоря, лучше не иметь моей страницы вообще.

- Но...

- Просто забудь.

Когда Чонин ушел, Кенсу тайно переписала страницу, собрала пепел и высыпала его в банку. Она сделала это не потому, что с этого дня хотела помнить Чонина, а потому, что она хотела чтобы завтра Кенсу знала о парне, который был причиной скрытной улыбки Чонина сегодня. Она хотел, чтобы завтра Кенсу знала, что за призрачным образом Чонина с сигаретой, который запихивает таблетки себе в глотку запивая их стаканами молока, скрывается Чонин, который может смеяться всем своим лицом и телом. Чонин, который надевает свою кепку задом-наперед и надувает свои щеки в неожиданные моменты. Он словно ребенок со шрамами старого человека, словно самый трепетный романтик скрывающийся под оболочкой жесткого цинизма.

Хоть у Кенсу и не было фотографии в этот раз, она подумала, что она и не особо была нужна. Слова появлялись сами по себе, с желаниями в конце каждой строки, и Кенсу казалось, что они гораздо лучше любой фотографии передавали образ того редкого сияния звездной пыли в глазах Чонина. То, как он называл её нуной. То, как он разворачивал их кепки задом-наперед и говорил о том, как они похожи.

Она не написала о том, что Чонин умирает.

--

Человек на последней странице в её альбоме был Чонином по определенным дням, в другие дни он был писателем, или же незнакомцем во время коротких поездок в лифте. В хорошие дни у него был гладкий оливковый цвет кожи; в плохие дни его плоть окрашивалась в желтый цвет, подобно какому-то наказанию. Иногда он был простым парнем, сидящем на соседнем балконе, свесив ноги с карниза и положа руки на ржавые перила, с сигаретой в пересохших губах. Иногда он был уставшим человеком, прислонившимся к стене, тонущим под дождем, с промокшими волосами и сгорбленной спиной. Иногда они разделяли безмолвную секунду в коридорах, или проводили бесчисленные часы, разговаривая с прикрытыми глазами, в густых потоках синего дыма и звучании блюза. Временами было больно видеть его, от этого в груди Кенсу поселялось нечто более тяжелое, чем жалость, но, чаще всего, встречи с этим человеком кружили и осветляли сознание Кенсу.

И несмотря на то, что Кенсу не записывала все детали, всегда возникало нечто, когда между ними происходил контакт. Каждый раз, когда они ловили взгляды друг друга, когда они потягивались под ночным небом, царапины на костяшках пальцев предательски напоминали о себе в промежутках прерывистого дыхания. Это было нечто необъяснимо теплое, легкое, прозрачное. Немного похожее на светлячков. Нечто, что задерживалось в её ладонях только для того, чтобы исчезнуть к тому времени, как только оно научится желать. Нечто, что подсказывало ей о том, что все это уже случалось раньше, и что в следующий раз, точно также, оно улетит прочь. Скользнет меж её пальцев, словно мимолетное воспоминание.

Но, скорее всего, это нечто не было чем-то романтичным. «Люблю тебя,» эти два слова никогда не произносились. Они были слишком решительными, слишком резкими без мотива, без твердых доказательств, без рациональных объяснений, потому что в конце каждого дня Чонин иногда был незнакомцем, иногда Чонин был книгой, но он никогда не был кем-то большим, чем друг. Время держало их на расстоянии руки, невидимая и непроницаемая грань.

Дни приходили и уходили, и Кенсу стала понимать разницу между не уходи и спокойной ночи. Конечно, Кенсу всегда до смерти хотелось подбежать и затащить Чонина обратно. Ей казалось, что они всегда подходили друг другу, хоть между ними и не было лабиринтов из переплетенных пальцев и ног. Существовали только цунами текста и медленные волны музыки. И может это было все, чем они были.

Коротко махнув рукой, он всегда делал шаг назад.
- Спокойной ночи.

Между Кенсу и Чонином, скорее всего, не было романтики, в привычном понимании этого слова. Но возможно, между ними было немного чего-то другого, между утешением и потребностью, между надеждой и верой, между шеей Кенсу и изгибом ладони Чонина.

--

Они были вдвоем на крыше Самсунг Тауэра, семьдесят три этажа уносились вверх в ночь, этой высоты почти хватало, чтобы раскидать звезды по созвездиям, но в то же время, земля оставалась достаточно близко. Кенсу считала количество оставшихся таблеток в оранжевой пластмассовой баночке Чонина, а Чонин смотрел, как дым рябью рассеивался в воздухе.

- Каково это?

- Каково что?

- Быть забытым.

Чонин спрятал руки под голову, и они вместе стали рассматривать неясную луну и звезды, заключенные в облаках. Он тихо двигал челюстью вверх-вниз несколько секунд, прежде чем, наконец, появился хриплый ответ, - Словно тебя убили. Стерли и уничтожили против твоей воли.

- А каково это, забывать?

Кенсу посмотрела глубоко в небо, - Это тоже похоже на смерть, - и никогда раньше она не желала так сильно пожить еще чуточку дольше. Их коленки соприкоснулись. Кенсу вдыхала дым, который Чонин выдыхал. Этой ночью они пахли чернилами, и дождем, и хлопком, и уличными закусками, металлической осенью, и друг другом.

- Знаешь, - Чонин повернулся, с промелькнувшим отсутствием в выражении лица, - нуна, в то время когда я танцевал, мне нравился моя ассистентка. Она была китаянкой. Лиинь. Моя первая любовь, можно сказать. Я уважал её, следовал за ней, а она заботилась обо мне. А потом в один прекрасный день я сломался. Сломался под давлением и болью, и мне все осточертело. Я сорвался на ней. Она пыталась исправить меня. Все пытались исправить меня. Но знаешь, исправить человека это не то же самое, что исправить игрушку. Когда ты исправляешь человека, ты жертвуешь собой и ломаешься сам.

Один из них сглотнул, громче, чем шептал Чонин, - И я разбил её на слишком много осколков.

- Мой редактор, О Сехун, он кретин. Но он эффективен. Ставит меня на место, когда я иду по неправильному пути или теряю голову. Суть в том, что он собирает меня по частям в одну кучу так, чтобы я ничего не растерял. Мы держимся вместе. Он держит меня как бездомного пса, я думаю, он мне подходит.

А, потом однажды он мне говорит, он встречается с кем-то из балетной труппы. Я такой, ладно, круто, но танцоры бывают мелодраматичными. А он продолжает, нет, она прекрасна, её имя Лиинь, вы двое должны встретиться, разве ты не говорил, что танцевал раньше?

- Ах...

- В итоге мы встретились. Это было неизбежно. Но знаешь что? Она все еще помнила, какой кофе я люблю. Восемь лет, а она даже не попыталась забыть меня. Она выглядел как дерьмо, даже несмотря на любовь к Сехуну. Знаешь почему? Воспоминания. Они убивают её. Я не могу спасти её от них. И Сехун не может, - Чонин поморщился, и внезапно дым больше не летел потоком, но просачивался сквозь его зубы. - Никто никого не может спасти от воспоминаний.
Было ясно, к чему клонил Чонин. Кенсу попыталась сдержать его следующие слова, но, в конечном счете, это было невозможно.

- Хорошо, что ты не вспомнишь меня, на самом деле, потому что таким образом я смогу спасти тебя. Таким образом, когда я облажаюсь, тебе не придется с этим жить. Если тебя забыли, то это не так невыносимо по сравнению с тем, если тебя помнят. Я могу терпеть смерть в конце каждого дня, нуна. Это нормально—забывать меня.

Кенсу не услышала как Чонин громко сказал, «все равно я умираю», и эти слова потерялись где-то среди звезд; вместо этого она услышала тихое, «не дай мне умереть», в пальцах, которые Чонин сплел с её собственными. Она наклонилась и прижалась своим носом к его, отдала Чонину свой кислород и аромат тик така на языке, а в ответ забрала полные легкие никотиновой тьмы и раскрошенное обезболивающее и горькие опиоиды.

- Знаешь, почему ты всегда выглядишь таким старым? Потому что ты думаешь, что ничто не заслуживает запоминания, потому что ничто не идеально, и ты прав—ничто не идеально. Но каждый момент заслуживает запоминания, Чонин. Каждый раз, когда ты облажаешься, я буду видеть человека, каждый раз ты будешь падать, я буду видеть как любовь принесет тебя к берегу... и мне неважно, что через восемь лет я буду выглядеть как дерьмо. Может быть, потому что у меня нет никаких воспоминаний, и мне нельзя на самом деле сделать больно, но... для меня... любить, и причинять боль, и ломать себя ради кого-то заслуживает этого...

Чонин наклонил подбородок Кенсу, и их первым воспоминанием стал поцелуй, прогнавший прочь беспокойство. Но, как ни странно, Кенсу не смогла заставить себя записать это воспоминание.

2.2

- Слушай, когда-то я сказал, что хочу написать о тебе, - сказал Чонин. Их ступни утопали в песке; отдаленный шум моря уносил его голос прочь, - Дело в том, что, по-правде, я не хотел писать о тебе, на самом-то деле. Я вообще не пытался писать, честно сказать. Писательство заключается в наблюдении, а я пытался убедиться и... в этот раз я хочу наблюдать. Я хочу узнать о тебе.

Кенсу подождала, пока Чонин откашляется, чтобы ответить, - Но я же рассказывала тебе о себе. Весь день. И я рассказывала тебе о себе в течение двух месяцев, я не уверена, что осталось что-либо, что бы я могла...

Дата добавления: 2015-10-23