часть третья: завтра

Солнечный свет пробрался в сон Кенсу, добавив в него нечто прохладное и соленое, нечто схожее с чувством утопающих ступней в песке на мягком перешейке между океаном и пляжем. Она повернулась, и образ мокрого песка постепенно стал принимать форму холодного одеяла.

Когда она открыла глаза, коктейль из синих оттенков и крыльев чаек резко сменился на низковисящий потолок, небольшое окно в конце узкой спальни и старый деревянный пол под изношенным ковром. Это её комната, хоть и не совсем такая, какой она была вчера: теперь, каждый сантиметр комнатных стен был обклеен зелеными и желтыми записками. Она не помнила, чтобы она клеила эти записки: два слоя цветных текстов и диаграмм, номера и даты. Занавески колыхнулись от легкого ветерка, и записки зашуршали, издавая мелодию тихих бумажных аплодисментов.

Кенсу не была удивлена видом своей комнаты, но она была ошеломлена от превосходящего количества желтых записок. Замешательство, однако, само по себе превратилось в улыбку, когда она поднялась на балкон и увидела силуэт, опиравшийся на соседние перила.

- Ты прочитала желтые? - Резко спросил незнакомец, и блеск в его зрачках стал озорным, когда он заметил озадаченный взгляд Кенсу, - Иди и прочитай их. И откроешь свою дверь, когда я постучусь.

Кенсу послушно вернулась в комнату, прочитала их, и открыла дверь, когда Чонин постучал. Через десять минут они уже были на кухне, согнувшись над раковиной и приготавливая завтрак, Чонин гладил её по животу, пальцами считал её ребра, разрушая все самым прекрасным способом. Нелегкие остановки и легкие продолжения, сопровождаемые руками вокруг талий и утопающими в плечах подбородками.

Кенсу думала, что это могло бы повторяться вечно. Возможно, в один прекрасный день она проснется старушкой, а Чонин все так же будет гладить её по животу, дразнить бессвязными вздохами на ухо, и создавать беспорядок из всего точно так же, как и сегодня. Они бы завтракали на балконе, со сморщенными ступнями в пушистых тапочках, а их седые волосы были бы слишком тонкими, чтобы скрывать яркие улыбки. Она бы хотел этого.

--

Занятия любовью Кенсу и Чонина заключались в невзрачных гравировках на потертых страницах, составленных в маленький список под названием То, что заводит До Кенсу. По нечетным дням почерк был спонтанным и беспорядочным, по четным дням Чонин проводил руками по текстуре мурашек Кенсу.

В основном они регулярно проводили ночи в баре, когда все оставляли их наедине с бокалом шотландского скотча в качестве арбитра. Кенсу ловила себя на мысли, что она тупо вглядывалась в лицо Чонина, когда пела, размышляя о том, как вообще можно быть таким безупречным и разбитым одновременно. Красивый, словно ручная работа, с осадками переполняющего счастья по краям, как у давно заваренного чая, Чонин был подобен артефакту утраченного совершенства—хотя часть совершенства поверглась в прах, когда он поднял взгляд и, поймав широко-открытые глаза Кенсу, подмигнул.

В подмигивании Чонина было нечто такое, от чего Кенсу чуть ли не выронила свой микрофон, и, конечно, это произошло в ключевой такт песни. Вскоре Кенсу окончательно застыла, потому как Чонин, неприлично сократив дистанцию между ними, соблазнительными губами затянул мелодию блюза, щекоча гладкую влажную кожу Кенсу. Сердце Кенсу болезненно било в груди с каждым, почти преднамеренным, ударом пульса в запястьях и шептанием, - Ты не посмеешь, я же знаю.

Эта игра стала роковой, когда дверь в гостиную закрылась, и Чонин прижал Кенсу к стенке, - Скажи это еще раз. Не посмею? - Ладони и коленки скользили вверх по бедрам, невнятные бормотания выделяли каждый стон. Срочная потребность овладевала всем, в то время как отчаяние направляло руки вниз, к металлическим ширинкам. А может и не отчаяние.

Может, это была всего лишь потребность, потому что они всегда были в погоне за песчинками, исчезающими из их ладоней. Потому что, как только зима перешла в весну, занятия любовью перестали быть острыми толчками и тлеющими взглядами, они были больше похожи на влажные молчания, заключенные между бумажными страницами в квартире Чонина. Потому что с приходом весны, все вершины гор исчезали, и оставался только лишь стабильный поток мыслей.

--

Кенсу потянулась на матрасе Чонина, наблюдая за тем, как колыхающиеся занавески вдыхали жизнь в сотни желтых записок на стенах, в то время как Чонин нащупывал полость своего горла двумя большими пальцами. Отдаленный шепот сломал спокойную тишину, - Прости.

Воздух колебался, но не от маленького извинения Чонина, а от жадного глотания воздуха, свистящего в его легких. Скользя рукой под накрахмаленной рубашкой Чонина, Кенсу считала количество его ребер указательным пальцем. Она оставляла за собой маленькие влажные отпечатки и шептала, успокаивающе, - один, два, три... - Чонин дрогнул, ошеломленно, когда Кенсу неожиданно легонько поцеловала его в губы, - Тшшш. Не извиняйся.

Чонину потребовалось немало времени, чтобы расслабиться в объятиях Кенсу и раствориться в тепле и заботе, позволяя гладить себя ладонями, - Я даже не способен, по-настоящему, любить тебя.

Кенсу фыркнула, остро вогнав свой палец меж его ребер, и Чонин громко засмеялся. Кенсу умело обхватила его обеими руками и запечатлила более долгий, более полный поцелуй. Легкая фиолетовая тень проскользнула под их телами, когда Кенсу отстранилась назад, позволяя оттенкам её вздохов летаргично дрейфовать.
- Чонин, послушай. Мне не важен секс. Сейчас мне более, чем хорошо, вот так. Мы уже занимаемся любовью.

Чонин зарылся лицом в подушку. Кенсу подняла его. Чонин отвел взгляд в сторону. Кенсу заставила его посмотреть на неё. В конце концов, Чонин смущенно издал сдавленный смешок, - Ты меня убиваешь, нуна. Ты правда меня убиваешь.

- Почему?

Ответа не последовало, и Кенсу подумала, что возможно, это всего лишь очередная фраза, которую Чонин сказал безо всякой на то причины. Одна из тех фраз, что приходит и уходит. Небо темнело, и вопрос рассеялся вместе со светом и никогда больше не возвратился.

--

- Куда улетает мысль, когда ее забывают?

- Я не знаю. Прочь?

- Как расплывчато.

- Я же не писатель.

- Не будь такой расплывчатой.

- Ну, она умирает. Мысль умирает.

- А что, если я не хочу? - Чонин играл с зажигалкой, открывая и закрывая, наблюдая за язычком пламени вокруг стальной крышечки. - Не дай мне умереть, нуна. Обещай мне, что запомнишь меня.

- Хорошо. Я обещаю. Я запомню тебя.

- Навсегда.

- Навсегда.

Иногда правда бывает больнее лжи, а иногда ложь сама по себе способна разорвать Кенсу на части.

- Ты будешь любить меня завтра?

- Конечно.

- Обещай мне это.

- Я буду любить тебя завтра, и я навсегда запомню тебя. Только дай сюда зажигалку, пока ты не спалил мою квартиру.

Чонин написал ей записку, чтобы она сдержала обещание, «Меня зовут Чонин. Я писатель, который живет по соседству. Увидимся завтра, нуна. Не забудь!» Кенсу засмеялась, увидев восклицательный знак, и Чонин пихнул её в плечо, и они вместе повалились назад, под одеяло, с небольшой каплей надежды. Кенсу понимала, что ложь тоже была тем, что не давало Чонину сломаться, поэтому, возможно, она могла позволить себе немножко лгать.

В конце концов, надежды не остается, и вся ложь терпит неудачу. Голос Чонина звучал тихо и одиноко, когда он бормотал в волосы Кенсу, - У меня есть только две вещи в этом мире. Это ты и танцы. Это все что у меня осталось, и скоро, танцы будут оторваны от моих костей, и, в конце концов, я потеряю и тебя, тоже...

Чонин рукой обхватил Кенсу вокруг шеи и притянул её в свои объятия. Пламя угасло, настала тьма. Шел дождь, легко барабаня по подоконнику.

--

Были моменты, когда Кенсу наблюдала за тем, как танцевал Чонин, и замечала, что движения Чонина отставали, не значительно, но заметно. Нерешительные сгибы суставов, страх и желание в предупреждающих колебаниях. Словно его мышцы цеплялись за что-то, что тянуло его сухожилия назад, словно он был пойман в бесконечной погоне за некой мелодией, которая всегда двигалась на такт быстрее. Возможно, Чонин и сам знал об этом; нельзя было не заметить блеск разочарования и расширяющееся горе в его зрачках.

Но в конце концов, даже такие моменты исчезали. Больше не было разочарования или горя, ни движений, ни борьбы, вовсе. Лишь призрак, сидящий в другом конце бара. Медленно измельчавшийся в частички пыли и света.

Затем были моменты, когда Кенсу пела и замечала, что Чонин сжимал и разжимал кулак. Следы укусов на его нижней губе, опущенные глаза, сдавшиеся плечи. Все сводилось не к крику, но к неизбежному глотку воздуха. Мягко, стабильно, неизбежно.

И наконец, предложение в конце альбома, которое описывало Чонина как танцора, стало неким подобием лжи, потому что Чонин больше не танцевал. И он даже уже не был писателем. Он не был похож на человека с той страницы. Он не был похож на человека вообще, возможно, он был всего лишь трупом, повторяющим в конце каждого часа, - Кенсу, а ты помнишь, как мы...?

3.1

Только войдя в лифт, Кенсу почувствовала себя на грани между удушьем и получением ожогов от ночи в середине лета. Незнакомец в лифте уже успел поприветствовать его коротким кивком. Это было 12 июля, время, когда мир существовал в неясном свете ламп, пьяных воплях, и редких отголосках смеха. В это время они были только вдвоем, и их сопровождала навязчивая тишина.

Только что вернувшись из бара, Кенсу пыталась не обращать внимания на коктейль из металлического дыма и сильного запаха алкоголя, который въелся в её волосы. Недавние звуки саксофона вились вокруг её пальцев, а под кожей пробегал ритм танго, но это не помогало заполнить пропасть, вставшую между ней и незнакомцем.

Незнакомец, с незаженной сигаретой в зубах, повернулся первым. Слабый свет лифта обволакивал его желтым оттенком и завесой тяжелой апатии. Кенсу, чувствуя пульсирующее в венах танго, стало любопытно, на самом ли деле кожа этого человека такая пластиковая, какой сейчас кажется.

- Жарко. Погода сейчас жаркая, - сказал он протягивая руку, которую Кенсу нерешительно пожала. Его рука была удивительно холодной, ногти на длинных пальцах были коротко и остро подстрижены, кожа сильно обтягивала худые костяшки пальцев. Но более того, он дрожал, как заметила Кенсу. Его зубы стучали, и он едва ли смотрел в глаза.

- Э, - протянула Кенсу. Она хотела спросить, все ли хорошо с незнакомцем, и почему он так дрожал, но среди скрипа лифта и звуков люминисцентной лампы, слова затерялись, - Да. Да. Жаркая ночь.

Незнакомец ничего не ответил. Вместо этого он прислонился спиной к стенке лифта и осмотрел Кенсу с головы до ног, в ожидании, что Кенсу его узнает. От этого странного внимания Кенсу прикрылась своим пальто, но тонкий слой кашемира едва ли укрывал её от чужого взора. Время мучительно тянулось, пока наконец двери не открылись, и Кенсу сделала облегченный выдох, который держала в себе сама того не заметив.

Только потом, когда Кенсу прошла по коридору к двери своей квартиры и заметила, что незнакомец идет за ней, до неё дошло, что, возможно, это не первая их встреча.

- Я вас знаю? - Спросил она наконец. Голос отдался тяжелым эхом в длинном холле. Незнакомец остановился около соседней двери, пальцами поигрывая с брелоком. Из окна падал серебряный лунный свет и отражался от чего-то на его костюме. Кенсу заметила пару запонок, блестящих и очень дорогих на вид, слишком дорогих, чтобы принадлежать кому-то, кто бы жил в этом доме.

- Знаешь ли? - Незнакомец нахмурился, и это прозвучало больше как просьба, нежели вопрос.

Кенсу не помнила, чтобы она натыкалась на лицо этого незнакомца в альбоме с фотографиями или в рядах зеленых записок на стенах. Но, возможно, она пропустила страницу. Такое случалось. Она поспешно полезла в сумку, но её остановил резкий хохот незнакомца, - Так ты ничего не помнишь. Вообще ничего?

- Что? Что я должна помнить?

- Ничего. Правда, ничего, - незнакомец рассмеялся, а может заплакал, когда он прислонился спиной к двери своей квартиры и начал сползать вниз, вниз, вниз. Даже в темноте можно было распознать мелькнувший страх в его кривой ухмылке. От этого он, к сожалению, казался моложе, чем был на самом деле.

--

Арбуз на вкус напоминал грязные окна, а воздух разлагался в венах, словно некая невидимая, угасающая мелодия. Кенсу было тяжело глотать. Сегодня все было незначительным, балансирующим на краю существования.

- Чонин, - сказала она, тщательно вытаскивая черные зернышки указательными пальцами, - почему ты такой тихий?

- Я всегда был тихим, - ответил Чонин.

Они сидели, скрестив ноги, на балкончике Кенсу, за ними располагались покрытые плесенью стены, а перед ними открывался вид на бесконечную страну из эфирных пригородов. Кенсу казалось, что все это было лишь съемочной площадкой, построенной из пыли и несбывшихся мечтаний. Где-то там должен был быть настоящий мир, в котором смех не казался бы чем-то невозможным на опустошенном лице Чонина.

- Нет, не был.

- Откуда тебе знать. Как будто ты помнишь.

- Почему ты такой грустный?

- Я в порядке.

- Нет.

Чонин сердито впился в кусок арбуза. Струйки сока потекли по краю его рта, и он грубо вытер их тыльной стороной ладони. Он разочарован, это было ясно для Кенсу, или может чуть больше, чем просто разочарован. Кенсу терпеливо ждала, прислушиваясь к звукам Чонина, кусанию, жеванию, глотанию, коротким остановкам дыхания. Но Чонин не менял своих рутинных действий, только продолжал есть все быстрее и быстрее.

- Послушай, что я не так сказала? Чонин, я хочу быть в отношениях с тобой, но ты не можешь быть таким...

- Нет, нуна. Я могу, потому что у нас даже нет никаких, блять, чертовых отношений, - Чонин внезапно сжался, хрупкий и холодный, - И у нас никогда не будет отношений. Тебе же это понятно, да? Ты можешь продолжать пытаться, но ты никогда не сможешь запомнить меня. Так было, и так будет всегда.

Кенсу не хотела плакать, но тихий всхлип просочился сквозь её непроницаемое выражение лица, все испортив. Чонин еще больше разозлился, - Ты даже не имеешь права расстраиваться. Ты просыпаешься каждое утро, и у тебя все хорошо и замечательно, а что насчет меня?

- Прос...

- Я влюблен в тебя, черт побери, но мне все равно приходится представляться тебе каждое ебаное утро, и ты хоть понимаешь, каково это? Нет, ты не понимаешь, потому что ты не любишь меня на самом-то деле. Без всех моих записок, ничего не будет. Да, точно, действительно ничего. Я и правда всего лишь незнакомец для тебя, и эти отношения всего лишь игра. Просто очередной роман. Выдумка. Все. Я даже не пишу чертов роман, блять, я живу в нем.

После долгой паузы, «прости меня» в конце концов произносится кем-то из них. А может, обоими.

- Позапрошлой ночью, я пришел к тебе в квартиру и снял все записки о нас с тобой, и вчера, я хотел посмотреть, вспомнишь ли ты ночь, когда мы встретились во второй раз—хоть бы малейший намек на воспоминание—но разумеется...

Чонин спутал свои пальцы с пальцами Кенсу, держа их вместе; потные ладони слипались от липких пятен арбузного сока.
- Вот факты. Я умру. В один прекрасный день ты забудешь о нас. А потом, на следующий день, ты забудешь меня. Даже не потому, что у тебя амнезия. Просто из-за времени. Потому что это то, что делает время. Оно забирает маленькие частички. Сначала незначительные, а затем оно подкрадывается к значительным... Но к тому времени, как ты это поймешь, они уже исчезнут, а ты не будешь знать, что было украдено, пока...

- Нет, нет Чонин, все не так... у меня не все в порядке с головой, но мое сердце, - Кенсу прижала их руки к своей груди, и глубоко вдохнула так, словно воздух был способен заполнить промежуток между ними. Тепло Чонина проникло сквозь её рубашку, и от этого в животе стало легко, открывая слова, о существовании которых она и не знала, - мое сердце в порядке. В нем я запомню тебя. Я ничего не могу помнить о тебе, но когда тебе больно, мое сердце болит. Когда ты смеешься, мое сердце смеется. Я могу любить тебя даже без воспоминаний, поэтому пожалуйста держись. Держись, ладно?

Чонин, после долгой борьбы с самим собой, смог выдавить из себя улыбку, но она была дрожащей, и в конечном итоге треснула, в тот момент, когда он сказал, созерцательно, жестоко, - Это тебе не роман, Кенсу. Ничего не получится. - Он вдохнул, и последний гвоздь прозвучал не с треском, а с шепотом сожаления, - Разве ты не видишь? Наш конец так ясен. Все было предначертано с самого начала, даже до того, как мы встретились.

Хоть Чонин и ждал возражений, хоть они оба ждали возражений, Кенсу не нашлось, что сказать. Всхлипы тяжело и ужасно отдавались в её теле, и она не могла выдавить из себя ни малейшего протеста, в то время, как Чонин продолжал, - Знаешь, в один день, я не смогу притронуться к твоему лицу, поговорить с тобой. Я буду просто—лежать там, смотреть широко открытыми глазами, как ты плачешь, мое тело онемеет, и, моя рука, вокруг твоей... Ты будешь держать мою руку также, как и сейчас, но она будет холодной, и тебе будет больно, еще больней, чем сейчас. И когда этот день наступит, обещай мне, что ты отпустишь меня. Ты пойдешь домой, уберешь ромашки...

- Нет.

- Потому что, послушай, Кенсу. Ты не заслуживаешь того, чтобы... - кадык Чонина качнулся вверх, остановился, и не опустился вниз. Его голос прервался. Кенсу внезапно осознала, что Чонин плакал, тоже. Он плакал все это время, может до того, как Кенсу проснулась, - чтобы смотреть, как вянут ромашки...

- Нет, - Кенсу схватила обе руки Чонина, собрала все рассыпающиеся кости и потертые сухожилия, и прошептал маленькие молитвы в слабые пальцы, - нет, нет, нет.

--

Между месяцами и секундами, Кенсу перестала отслеживать время и забыла, как читать календари и часы. Иногда она забывала дату. Другой раз она смотрела в окно и задумывалась, в каком времени года она сейчас находился. Её альбом больше не пополнялся, и она не была уверена, ей двадцать или двадцать пять, потому что это больше не имело значения. Она всегда будет оставаться на одной точке, и никак иначе.
Но когда пришел Чонин, все вернулось на свои места. Это были последние месяцы осени. 2013. Ей двадцать пять, три месяца до двадцать шести, и она настолько глубоко влюблена, что становилось больно. Больно потому, что уже последние месяцы осени, и лето уже закончилось, а она не могла даже его вспомнить, и эта любовь делала её жадной и злой, и печальной из-за всего, чего она не могла иметь.

Эта любовь заставляла её цепляться за Чонина в конце каждого вечера и умолять, чтобы он позволил ей запомнить все сегодня, и вчера, и...

- Завтра, - вмешался Чонин. Кенсу показалось, что он пах немного йодом и антисептиками, недавно заполненной историей болезни. - Ты можешь запомнить завтра. Я буду помнить все наши вчера, а ты можешь запоминать все наши завтра. Будет здорово.

Кенсу невозмутимо ответила, - Это бессмысленно. Как же ты можешь запомнить завтра?

- Ну, - Чонин расслабился в руках Кенсу, позволяя своей спине заполнить изгиб груди Кенсу, и прислонился своей щекой к щеке Кенсу, - Завтра я помню, что мы пойдем на пляж, и?

- И что?

- А что ты помнишь, что мы будем делать?

- Чонин, о чем ты вообще говоришь, как ты можешь помнить то, чего никогда не было...

- Тшш. Давай посмотрим. Я помню, что вода будет пылать от света. Солнце будет вставать, такое фиолетовое и красное в облаках. Но будет тихо, в основном только звук воды и ветра, и твой голос. Ты будешь петь «Мою Леди», а твои ноги будут утопать в песке, пока ты будешь смотреть, как я плескаюсь в воде. Я буду танцевать, а ты петь. Я споткнусь, а ты вырвешь свои ноги из песка и попытаешься поймать меня. Я отмечу, как великолепно ты выглядишь, и у меня появится внезапное желание поставить тебя в компрометирующее положение. Я буду заниматься с тобой любовью прямо там и тогда, так, что песок будет повсюду, и ты будешь беспокоиться, разумеется, и будешь стирать вещи четыре раза подряд, тщательно все вычищая—но это все потом, конечно—сначала мы пообедаем, сидя на крыше машины, лениво и медленно. Мы можем взять с собой гамбургеры, с большим количеством сыра...

Кенсу задумалась.
- И мы будем смотреть на закат. Я продолжу петь, а ты возьмешь меня за руку, потащишь на крышу. Мы будем танцевать вместе. Смеяться. Ты будешь смеяться сильнее, но я буду смеяться дольше. Везде будут комары, наверное. Я захочу уйти, но ты захочешь остаться подольше, потому что ты такой, а я буду тащить тебя назад, и ты отмахнешься от меня, но в конце концов ты сдашься, потому что я ударю тебя. Или, может, сдамся я, когда ты схватишь меня за руку, притянешь и поцелуешь меня очень сильно.

Чонин схватил её за руку и притянул так близко, что Кенсу могла ощущать его выдохи на своем языке, - Вот так?

- О чем ты сейчас думаешь?

- Как сильно я хочу оставаться вот так.

Кенсу не задала Чонину некоторые вопросы. Она не спросила Чонина, смогут ли они оставаться вместе навсегда, или сколько завтрашних дней оставалось на самом деле, потому что иногда правда режет глаза. Она могла только лишь цепляться за секунды, каждый жест, каждый контакт, каждый слог. Чонин происходил в считанные секунды. Все происходило в считанные секунды.

Если бы только секунды могли длиться достаточно долго.

--

Однако, когда Кенсу проснулась на следующий день, они не пошли на пляж. На самом деле, не было никаких «они». Не было желтых записок на её стенах, никаких слов на последней странице её альбома, никаких компрометирующих положений или гамбургеров на крыше машины. Была только Кенсу, спешащая вниз по лестнице на фабрику, ужинающая за пустым обеденным столом, ждущая, пока наступит семь часов и вглядывающаяся в соседний балкон со странным чувством, что что-то могло быть не так.

Когда она напевала мелодию под туманные огни сцены, она смотрела на пустое место в другом конце бара и думала, что могла бы значить эта пустая яма в её груди, почему каждая нота вырывалась не в той тональности. Минсок пытался петь громче, чтобы скрыть ошибки Кенсу. Он сдался, когда у них выдался перерыв, - Что с тобой?

- Я не знаю, - пробормотала Кенсу. Ничего необычного сегодня не произошло. Все шло соответственно записям в её альбоме.

- Где тот писатель? Ким Чонин?

«Какой писатель?» хотела спросить Кенсу, но вместо этого вышел вздох необъяснимой паники и такой громкой боли, что ее почти можно было услышать. Инстинктивно, она полезла за своим альбомом, пробежалась по страницам один раз, и снова, и снова с тем же трясущимся всхлипом, - Я не знаю никаких писателей.
Пучок засушенных ромашек выскользнул из задней обложки. Что-то разбилось внутри Кенсу. В этот раз не было никого, кто бы мог её поймать.

3.2

Она проснулась в октябре, окруженная зеленым цветом стен, цветом синтетической травы, которая никогда не умирает. В октябре мир увядает с каждым закатом, испаряясь в запахе разлагающихся листьев и забытых обещаний. С октябрем пришли и бесконечные дожди, которые смывали прочь бессмертные следы и приносили новых посетителей в бар.

Она проснулась в ноябре, со снегом, который высоко и густо валил за окном. Знакомое желание зарыться лицом в подушку и заплакать так, будто завтра не наступит никогда, сворачивало её внутренние органы. Ноябрь состоит из дней, которые исчезают в тонком воздухе, и из ночей, которые становятся началом для конца и концом для начала. С ноябрем завтрашние дни перестали приходить. В ноябре она задумалась, как долго она жил вот так, и сколько еще она собирается жить вот так, и сколько еще завтрашних дней осталось до того, как время её отпустит.

Она проснулась в декабре, за четыре дня до Рождества, со стуком в её дверь. Тьма поглотила её квартиру, когда она шла по коридору, протягивая пальцы, чтобы нащупать стены, и она снял дверную цепочку, и открыл дверь, и...

- Нуна, - хныкал парень в его дверях. Кенсу видела смешение пепельных губ и опухших глаз, дрожавших в тонком больничном халате, со снежинками в волосах и с пластиковыми тапочками на ногах. Парень, стало быть, пытался улыбнуться, на краешке его рта остались следы тяжелого сожаления, но все это растаяло прочь, когда он снова попытался двигать своей челюстью, - нуна, - и всхлип, - нуна, нуна …

Огромная, необъяснимо теплая волна облегчения окатила Кенсу, но этого не хватило, чтобы остановить её нерешительный хриплый вопрос.
- Кто ты?

Пауза.

- Конечно, ну конечно ты забыла... Так глупо с моей стороны...

Кенсу, затаив дыхание, с любопытством, или может, с долей необоснованного понимания, смотрела, как что-то наворачивалось на и так уже покрасневших глазах парня. Было страшно наблюдать, с какой легкостью рушилась эта совершенная конструкция из костей, будто бы в замедленном действии. Парень дрожал, треща по швам и издавая бесшумные вопли. Руки вытирали слезы, а грудь целиком тряслась от безутешного горя; в конце концов, он проглотил все, с тяжестью.
Он сделал маленький приветственный жест, но это выглядело так хрупко, - Прости, что потревожил тебя. Я просто думал... вдруг, ты помнишь... но, просто, не обращай внимания. Я, пожалуй...

Не было ничего, кроме тишины сталкивающихся снежинок, маленьких сверкающих шариков света, словно светлячки, когда Кенсу обхватила рукой вокруг запястья парня. Она совсем не подумала о хрупкости, когда потянула парня ближе к двери. Честно говоря, она не знала, о чем думала, когда сказала, - Нет, на улице идет снег. Я принесу тебе куртку. Ты простудишься.

- Простуда, - повторил парень, и его смех прозвучал как самая печальная вещь на этой стороне вселенной, - Я простужусь.

--

По их пути в госпиталь, парень представился как Чонин. Он перечислил Кенсу четыре факта на заднем сиденье такси. Во-первых, он писатель. Во-вторых, они встречались раньше. В-третьих, он умирает. В-четвертых, он убрал себя из записок и альбома Кенсу из-за перечисленных фактов.

- Мне сказали, что мне осталось жить шесть месяцев. Может, год, если я буду хорошо себя вести, - сказал Чонин, в глазах отражался рассвет, пролетающий мимо окон. - Я захотел побыть героем. Позволить тебе забыть меня, спасти тебя от всех вчерашних дней и оставить со всеми завтрашними, но... потом я услышал, что у меня пневмония. Это не шесть месяцев. У меня оставалось четыре недели. Может, три. И я сломался. Застрять во вчерашних днях, пока ты двигался дальше без меня, внезапно перестало выглядеть так трогательно, как раньше—правда, прости меня. Я врал. Я не герой. Просто трус.

Их колени соприкоснулись. Кенсу не отодвинулась.
- Я тебе... нравлюсь?

- Нравишься, - эхом отозвался парень, и он снова рассмеялся, когда сказал, - Нет, я только хотел быть во всех твоих завтра. Я хочу, чтобы ты помнила меня.

Кенсу знала правду, и она была уверена, что Чонин тоже ее знал. Желания были лишь желаниями, а молитвы были лишь молитвами. Пролетающий мимо окон город может и сиял Рождеством и теплотой Нового года, но это не меняло того факта, что слишком много – это слишком много. Некоторые вещи просто невозможны.

- Я хочу сказать, что ты не должна помнить меня. Я не живу иллюзиями. По правде, ты можешь просто высадить меня возле госпиталя и... просто... я просто хотел увидеть тебя один последний раз, и я так и сделал... Мне правда очень жаль, что побеспокоил тебя, - Чонин засмеялся, и каждый раз, когда он смеялся, Кенсу казалось, что это больше было похоже на слезы. - Ты наверное думаешь, что я псих и тому подобное, взял и так случайно возник у тебя перед дверью.

- Я не думаю, что ты псих, - вмешалась Кенсу, и напряжение немножко исчезло, когда она выдавила усмешку, - Я думаю, что ты придурок, взял и сбежал из госпиталя в таком виде, когда на улице идет снег.

Машина остановилась. Прошло несколько мгновений до того, как они осознали, что они уже стояли около входа, и что пришло время для Кенсу уйти, а для Чонина остаться. В их последние секунды, они изображали вежливые улыбки и неловкие кивки, словно они только что встретились в первый раз, и что красные глаза Чонина ничего не значили.

- Так... - сказал Чонин, и он не то, чтобы дрожал под курткой Кенсу на своих плечах, но все равно трясся, - Я только... у меня одна последняя просьба.

- Да?

- Ты можешь назвать меня по имени? Один последний раз.

Кенсу откашлялась и попробовала воспроизвести слоги, но, каким-то образом, они застревали на стенках её горла, даже когда она открывала рот. Ничего не выходило наружу. Как только она протянула пальцы, чтобы дотронуться до своей шеи, она поняла, что дрожала, и что что-то было с ней не так. Мир для неё рушился в замедленном действии, а сердце болело очень, очень сильно.

- Чон... - Кенсу проглотила прочь сомнение и сфокусировалась на чистых слогах, - Чонин.

- Спасибо. Спасибо тебе, - и второе спасибо было произнесено мягко, почти так, словно оно имело предназначение для более важных вещей. Может, что-то вроде, «Спасибо что встретила меня, нашла меня, откопла меня из кучи осколков. Спасибо, что подарила мне жизнь, слезы, мечты, бесконечные ряды желтых записок, освещающих мою комнату, когда гобелен скрывает солнце. Спасибо, что показала мне, как ярко могут гореть светлячки».

Но Кенсу не слышала ничего этого. Все, что она слышала, был рассвет Сеула, свист бриза и тяжелая одышка Чонина.

- Не за что, - сухо ответила она. Сегодняшний день выдался холодным. Чонин не дрожал, когда вылез из машины, захлопнул дверь и оглянулся.

Опустив окно, Кенсу не понимала, почему она чувствовала себя так, будто бы весь её мир рушился. Снаружи, с ветром, точившим его кости и пробегавшим по его волосам, Чонин коротко улыбнулся. Кенсу кивнула. Несколько клочков снега упали с неба, и исчезли.

- Ну..

- Ладно.

Они отказались от слов, ведь они оба понимали, что слова нелепы. Слова были похожи на маленькие кометы, которые рисовали за их спинами господство слез и сомнений. Они не могли позволить себе слова. Никаких слез, или комет, или колебаний в этом обмене между незнакомцем и воспоминанием, только лишь проблески снега. Кенсу неловко протянула руку через окно машины. Чонин пожал ее, смеясь чему-то веселому, чего Кенсу не могла понять, и потом он развернулся и ушел. Чересчур худые ноги, чересчур согнутая спина, голова жалобно держалась слишком высоко, несмотря на его трясущиеся пальцы.

Кенсу повернулася к водителю с улыбкой, которая была на два оттенка ярче, чем нужно.
- Отвезите меня обратно, пожалуйста.

Она старалась притворяться, что все это было естественно, потому что так оно и было. В конце концов, она не знала этого Чонина. Она не понимала значения завтрашних или вчерашних дней, да и к тому же, она уже опаздывала на работу. С глубоким вдохом хрустящей зимы, Кенсу внушала самой себе, что ей совершенно не хотелось бежать, что не было никаких слез, грозившихся вырваться из её глаз, совсем никаких слез, размывавших её зрение, но даже не смотря на это...

Они текли, в любом случае, одна за другой, как это делал и Чонин. Кенсу закричала так сильно, что не смогла распознать свой собственный голос.

--

Кенсу, стоя в конце больничной палаты, собирала воедино обрывки слов врачей. Что-то о недостаточности кислородных процедур, об антибиотиках и об отказе печени, о том, что может стоит держать его в ОИТ, но вряд ли это что-то изменит, в конце концов, можно сбить температуру в ледяной ванне, но его легкие не выдержат. Она не понимала этих больших слов, многосложный симбикорт или теофлин или кортикостероиды, но она понимала тиканье секундной стрелки, между строк, между непрерывными сигналами мониторов, между бессмысленными извинениями о том, что, «больше мы ничего не можем сделать».

- Я не хочу умирать, - сказал Чонин, приглушенный кислородной маской. Кенсу сидела на стуле возле его кровати и изучала пластиковые вены, которые расширялись на его щиколотках. Каким-то образом, он выглядел таким крохотным, таким целиком и полностью состоящим из истощенных углов.
- Ты не умрешь. Они сказали, что ты будешь в порядке.
- Обманщица, - Чонин засмеялся, отворачивая голову, и в этот момент Кенсу поняла, что он не совсем смеялся. Что он плакал. - Через три недели на этом месте уже будет другой человек. Через четыре, самое большее. У меня пневмония. Помимо фиброза, у меня еще и ебаная пневмония.

- С тобой все будет хорошо, - настаивала Кенсу, хотя Чонин ошибался насчет трех недель, потому что, на самом деле, ему оставалось около двух. - Все с тобой в порядке.

- Нет, - Чонин закрыл глаза. Кенсу не знала, что еще сделать, и она встала и прижала свои пальцы к груди Чонина.

Чонин резко вздрогнул, - Что ты делаешь?

- Пишу богу записку. Я должна. Он не может забрать эти легкие. Они нужны тебе, - решила Кенсу, притягивая Чонина ближе, чтобы продолжать выводить линии на его теле, - Они правда нужны тебе.

Повисла тишина, повисла, и больше не нарушалась никогда. Бормотание Чонина было лишь призрачным звуком, заглушаемым гулом кондиционера.

- Когда я первый раз услышал о том, что умру, я подумал... наконец-то, спасибо... но теперь, теперь я просто... я просто хочу еще одну минуту, еще одну миллисекунду... я хочу больше времени, с тобой, нуна... Я еще не любил тебя, я не закончил... - и его глаза закрылись до того, как у Кенсу появился шанс схватить его руку и сказать ему о том, что у них еще достаточно времени. Что нет никакой спешки, что все будет хорошо, потому что она пойдет домой и запишет все это на бумагу— Ким Чонин, западное крыло, комната двадцать два, Сеульский Госпиталь, возьми такси к южному входу, мы еще не закончили —таким образом, она сможет вернуться завтра, и послезавтра, и после-послезавтра...

--

- Мм, мы можем попробовать вытатуировать мое имя... на твоем лице, - сказал Чонин, глубоко затягиваясь кислородом через трубку во рту. Медсестра разрешила ему сесть в инвалидное кресло до этого, и она сказала, что его состояние стало намного лучше, и ему не помешало бы выбраться из его палаты. Попробуй прогуляться по коридорам, сказала она. И вот они здесь, две небольшие фигуры, завернутые в большие куски шерсти и кашемира, вдыхающие сжатый воздух бесконечных коридоров. Равномерный стук каблука Кенсу звучал утешающе, почти как свидетельство о реальности их существования: они все еще были вместе, вдвоем; они выиграли еще один день.

- Я же не могу видеть свое лицо.

- На моем тоже не пойдет. Я бы выглядел... жутко, со своим собственным именем на моем... лице, - Чонин хихикнул, глотая воздух и отмахиваясь от обеспокоенной руки Кенсу. - Я хочу сказать, что пресса и так уже думает... что я самовлюбленный человек. Только представь... если они узнают о чертовой... татуировке, ха.

Они ничего не говорили, просто наблюдая за другими пациентами, которые проходили мимо. Это было в своем роде желанное спокойствие, которого они больше не боялись, хотя, в конце концов, Чонин не выдержал снова, - Ты пойдешь в... бар сегодня вечером?

Кенсу пожала плечами, - Может не сегодня.

- Ты сказала... то же самое... вчера, - Чонин улыбнулся, с немного меланхоличным взглядом под случайным гудением кислородного баллона. - Завтра, сходи в бар. Ты... должна петь. Это то... что ты делаешь. Поешь. Живешь жизнью.

- Я живу ее с тобой, - возразила Кенсу. - Я могу спеть прямо сейчас.

- Нет, не делай из меня идиота...

Но Кенсу запела, мелодии растекались тонкой и полупрозрачной глазурью, несмотря на удушающую атмосферу, разрушая нахмуренность и насмешки Чонина раз за разом. Неуверенно, пальцы Чонина начали постукивать по подлокотнику инвалидного кресла.

Не потребовалось много времени для того, чтобы она поняла, что Чонин не просто настукивал ритм, а то, что его пальцы танцевали нечто магическое в этом холоде. Кенсу встала перед ним на колени, приблизив лицо к лицу, и глаза к глазам, все в идеальной синхронизации, и кончики пальцев Чонина быстро пронеслись по её костяшкам. Невесомо и легко. - Арабеск, - прошептал он, слова вились, словно белый туман над пластиком. Его рука сделала маленький прыжок. - Гранд жете, - и вихрь на запястье, кружащиеся ногти выдавили смех из ладони Кенсу, - фуэте ан турнар, - по краю её ладони и по обратной стороне, - а это сисон, один, и два, и... - они оба мигом перестали дышать, когда его пальцы пересеклись с запястьем Кенсу и выше, с её рукой, предплечьем, плечом, ключицами, шеей, нижней губой, и резко остановились.

Они оба улыбались, и Кенсу прижалась губами к пальцам Чонина, легко примыкая к холодному, сокращающемуся телу. Чонин покраснел слишком ярко по сравнению с белым фоном больничной одежды. Кенсу показалось, что, возможно, он светился, и может это было немного похоже на светлячка.

Со временем их песня закончилась, и медсестра позвала Чонина обратно в его палату, так как неотфильтрованный воздух был вреден для его легких. Все было вредно для его легких.

- Спокойной ночи, нуна, - Чонин дышал, когда ему вводили его суточную дозу морфина. Его глаза начинали смыкаться, и Кенсу знала, что он хватался за секунды, когда сказал, - Я люблю тебя.

- Нет, Чонин. Скажи мне, что увидишь меня завтра.

- Хен, я может не смогу...

- Просто. Скажи. Мне. Что ты, - и голос Кенсу начал слишком внезапно спотыкаться, слова и мысли разрушались в один момент. Она вспомнила, как пальцы Чонина так умело танцевали на её руке, так естественно, словно они были рождены с единственной целью лишь несколько минут назад, и от этого всего появлялось некое сюрреалистическое чувство к этому Чонину, который лежал, этеризованный, под покрывалами флуоресцентного освещения, этот Чонин, который, скорее всего, больше никогда не будет танцевать. -...завтра. Завтра...

Чонин положил свою руку на шею Кенсу, притянул её чуть ближе, размазывая слезы Кенсу большим пальцем, - Хорошо. Увидимся...

Жидкие потоки, протекавшие в его пластиковых венах, унесли его до того, как он произнес последнее слово.

--

Вчерашних дней больше не было, и, постепенно, не осталось и сегодняшних, их ожидало только лишь завтра. У них заканчивалось время. Тени становились слишком длинными, свет мерцал слишком медленно, песня монитора постоянно находилась на грани фуги. Из-под хмурого взгляда Чонина постоянно вырывалось хихиканье, медленно переходящее в хриплый смех. Слишком громко. Слишком торопливо. Он смеялся так, словно он боялся, что ему не представится шанс смеяться когда-либо еще. Словно он боялся, что свет погаснет, если он не поспеет за своим образом. Поэтому Кенсу обхватила своей рукой вокруг талии Чонина, когда никто не видел, и прижалась своим лбом к его. Она сказала Чонину, что все хорошо. Что он не должен смеяться так старательно. Что она понимает все, чем бы это ни было.

- Мои дни сочтены... Как думаешь, сколько еще осталось? - размышлял однажды Чонин, созерцая мысль, пока медсестра засовывала гигантскую металлическую трубу в его спину. Он глубоко затянулся кислородом и задержал дыхание, пока кровь и жидкость стекала в пластиковый контейнер.

- Я не знаю, - тихо ответила Кенсу.

- В последнее время, я начинаю... молиться... дотяну ли я до зимы... сможем ли мы приготовить кимчи вместе...

- Ты хочешь кимчи?

- А потом я захочу большего... Смогу ли я... поцеловать тебя под белой омелой. И... дотяну ли я... до Нового года, потому что я хочу, я хочу съесть... рисовые пирожные, с тобой. А ты... протянешь ли ты до нашего дня рождения... я хочу увидеть... родинку на твоем хрящике... когда я наклонюсь, к тебе, чтобы... прошептать тебе на ухо... показать тебе... настоящих... светлячков...

- Чонин, прекрати, мы все успеем. Мы уже дождались белой омелы, сегодня, - настаивала Кенсу, показывая на коробки в неоновой упаковке в другом конце палаты. - У нас Рождество. Если мы дождались Рождества, то сможем дождаться и Нового года, тоже, и наших дней рожденья, и я могу показать тебе свою родинку прямо сейчас, если ты...

- И этого всегда будет мало, потому что... чем больше я получаю... тебя... тем больше я... понимаю, что мне не хватает... еще так много тебя... нас...

- Мы отпразднуем это вместе, - вмешалась Кенсу. - Мы все отпразднуем вместе, хорошо? Хорошо? Только, не плачь, Чонин...

- Ты та, кто... плачет, нуна.

- Заткнись.

- Я не хочу умирать, нуна, - Чонин сухо усмехнулся, жидкие капли текли по лицу около его глаз. Кенсу не знала, были ли это слезы, которые капали на него, или это были слезы, которые капали из него.

--

Он больше не мог разговаривать, главная медсестра объясняла торопливым шепотом, словно это была какая-то страшная тайна, его легкие не обеспечивали достаточное количество кислорода, и было бы лучше не волновать его. Но для Кенсу это на самом деле не имело никакого значения, потому что ей не надо было слышать голос Чонина. Ей не надо было и прикасаться к нему, тоже, или видеть его. Ей просто надо было находиться с ним рядом. Знать, что Чонин дышит, все еще, что Чонин может её слышать, когда она поет для него, что его губы способны слегка подрагивать при каждой нелепой шутке Кенсу.

Кенсу на самом-то деле не очень понимала, откуда он знала этого парня, или почему её коленки автоматически подкашивались, когда она видел номер палаты этого незнакомца. Опять же, она не понимала многих вещей. И судя по количеству вопросов, которые Чонин выцарапывал на маленьких желтых клейких бумажках, Чонин тоже этого не понимал.

«Однажды ты посмотришь на соседний балкон, и ты не увидишь кретина, затягивающегося сигаретами. Будешь ли ты грустить в такие дни?»

Кенсу оторвала взгляд от записки, неохотно моргая, - Мне уже грустно. Я скучаю по тебе на том балконе, - и ей удалось распознать шок на лице Чонина.

«Как ты узнал, что это был я?» написал Чонин, так быстро, что его почерк стал неразборчивым, но Кенсу знала, что он спросил, потому что она сама задала себе тот же самый вопрос.

- Это было просто чувство, - Кенсу улыбнулась, и она была счастлива, что что-то наконец всплыло в её памяти. Может, у них еще осталась надежда. Может, завтра Чонин обретет свои легкие, а Кенсу свою память, и на следующий день они смогут говорить о том, что они делали завтра. О глупых записках, о дрожащих руках, о зеркальных глазах.

Этим вечером она возвращалась домой с именем Чонина на губах. Повторяя его, словно молитву, снова, и снова, и снова, пока оно не стало таким же естественным, как и дыхание, она забрала его с собой в сон, миллион раз молила бога, чтобы он, пожалуйста, позволил ей сохранить хотя бы это имя. Пожалуйста, хотя бы позволь ей быть с Чонином, позволь ей вырваться из этих снов, не забирая Чонина прочь. Ей не нужно было ничего знать, ни их прошлого, ни будущего, ни их добродетелей и пороков. Все, чего она хотела, было имя. Любая маленькая частичка Ким Чонина.

--

Когда Кенсу проснулась, она обнаружила целый набор смятых записок в своих карманах, исписанных карандашом и ручкой едва читабельным почерком. Они были написаны натренированной, хоть и дрожащей, рукой, с завивающимися и едва удерживающимися линиями. Она разгладила первую записку на своей ладони, аккуратно разглаживая помятые уголки.

«Как ты думаешь, бог существует?»

«Если бог есть, как думаешь, он бы дал мне еще немного времени? Необязательно много. Одну лишнюю неделю, или даже день. Все что угодно. Пусть даже час. Секунду. Я хочу побольше времени. Я просто хочу побольше времени.»

«Ты плачешь.»

«Мне следовало бросить курить раньше, да?»

«Перестань быть такой смелой, нуна.»

Последняя записка была зеленой и, с помятыми краями, загнутыми и пожелтевшими уголками, явно старше, чем остальные записки. Почерк был более целеустремленным, выдавленным с такой силой, что слова просто впечатались в бумагу. Однако, она все равно смогла его распознать: «Меня зовут Чонин. Я писатель, который живет по соседству. Увидимся завтра, нуна. Не забудь!»

--

Иногда Кенсу смотрела на Чонина в больничной койке, и не понимала, смотрит ли он на отражение или на оригинал. Было похоже, что время износило его снаружи, превратило его в нечто прозрачное, оставив от него лишь тень. Кенсу хотела поговорить с ним, но медсестра сказала, что вряд ли Чонин сможет, поэтому ему ничего не оставалось, кроме как смотреть на «Чонин», которое было небрежно выцарапано на тыльной стороне её ладони, и сопоставлять это с табличкой «Ким Чонин», которая висела на краю его койки.

Секунды преломлялись в калейдоскоп душ над простынями, и Кенсу считала их одну за другой, как Чонин пошевельнулся. Слабый, свистящий стон нарушил тишину между ними, когда он поднял руку, которую Кенсу тут же сжала обеими ладонями.

Первые бормотания Чонина почти не отличались от гудения воздуха, который вырывался из его пластиковой маски, но он повторял с кропотливым стремлением, пока Кенсу не разобрала, - Ты будешь здесь завтра?

- Почему ты спрашиваешь?

- Будь здесь, завтра, тринадцатое, - сказал парень, усиленно выдавливая каждый слог с глубокими глотками воздуха, - наш день рождения... завт... в среднем... двенадцатое... четырнадцатое... тринадцатое...

Кенсу кивнула. Чонин подмигнул. Все заканчивалось слишком просто, но они держались вместе, цепляясь за тонкую нить надежды. Кенсу не пошла домой этим вечером. Она молила медсестер позволить ей остаться на ночь, и, каким-то чудом, они смягчились, хоть они и сказали ей вести себя тихо, потому что Чонину нужен был отдых. Потому что жизнь Чонина, и правда, держалась на тонком волоске надежды.

Она пыталась не спать всю ночь, чтобы суметь посмотреть Чонину в глаза завтра утром и быть первой, кто ему скажет, «с днем рождения, Ким Чонин и До Кенсу», не заглядывая ни в какие записки. Завтра она должен спасти Чонина. Она обязан его спасти. Запомнить его.

--

Солнечный свет пробрался в сон Кенсу, добавив в него нечто прохладное и соленое, нечто схожее с чувством утопающих ступней в песке на мягком перешейке между океаном и пляжем. Она повернулась, и образ мокрого песка постепенно стал принимать форму холодного одеяла.

Когда она открыла глаза, коктейль из синих оттенков и крыльев чаек резко сменился на хрупкую зеленую линию, прыгающую на черном экране, маленькое окошко в конце узкого больничного коридора, и пластиковые плиты на полу. Пластиковое все. Это не её комната, и она понятия не имела, как она могла проснуться возле незнакомца. На её руке были написаны слова, небрежно, потерто «запомни Чонина; наш день рождения завтра (13-ое января 2014)».

Кенсу поднялась и выпрямилась, с трещащей спиной и затекшей шеей от неудобного положения на койке в течение всей ночи, и в этот момент она заметила, что незнакомец на койке смотрел на неё, блеск улыбки задержался на его нечетких чертах лица.

- Привет? - Кенсу моргнула. Незнакомец не ответил, хотя, может быть, краешек его глаза дрогнул. Может, его большой палец дернулся. Кенсу посмотрела на табличку на краю койки. Ким Чонин.

Некий тревожный поток воздуха входил и выходил из странного металлического аппарата возле койки. Кенсу проследила взглядом за пластиковой трубой, которая тянулась из этого аппарата в нос Ким Чонина. Она хотела задать вопрос, возможно о странном сообщении на её руке, как что-то внезапно её осенило, и она сказала, - С днем рождения, нас.

Незнакомец по имени Ким Чонин, казалось, сделал еще один острый вдох. Его рука дрожала в ладонях Кенсу, и постепенно, он погрузился обратно в сон.

Кенсу почти начало казаться, что все это было естественно, что незнакомец, скорее всего, просто устал, но непрерывный звуковой сигнал монитора с зелеными линиями остановился, и какая-то сирена раздалась громко и шумно, и множество врачей и медсестер прибежали в палату, и оттащили её прочь, слишком далеко, когда они пытались разбудить незнакомца. И она поняла, что это неправильно. Все это неправильно. Неправильно.

«Ким Чонин, время смерти девять двадцать семь, тринадцатое января, год две тысячи четырнадцатый. Понедельник.» Неправильно.

Как только Кенсу выбралась из госпиталя, слезы ударили её в лицо, застали её в расплох и разбили все её тело на тысячи необратимых осколков. Она не имела ни малейшего понятия, почему мир, казалось, заканчивался в такой прекрасный январский день, или почему она рыдала посреди улицы так, словно завтра не наступит никогда. Почему имя на её ладони жгло сильнее, чем любое прощание.

--

Это было раннее пятничное утро, вторая неделя июля, время, когда мир существует в неясном свете ламп, пьяных воплях, и редких отголосках смеха. В это время они были только вдвоем в лифте.

Только что вернувшись из бара, Кенсу пыталась не обращать внимания на коктейль из металлического дыма и сильного запаха алкоголя, который въелся в её волосы. Недавние звуки саксофона вились вокруг её пальцев, а под кожей пробегал ритм танго, но ничто из этого не отвлекало её. Однако сегодня она чувствовала себя ужасно опустошенной, словно кто-то разорвал её, пока она спала, украл что-то из самых её глубин, и снова cшил обратно.

Незнакомец, с незажженной сигаретой в зубах, повернулся первым. От слабого света лифта он казался уставшим, и худым, и в целом он выглядел ужасно. Кенсу задумалась, с ритмом танго, бегущим по венам, на самом ли деле кожа этого человека была такой пластиковой, какой сейчас казалась.

- Тебя зовут До Кенсу? - спросил незнакомец, повернувшись как раз в тот момент, когда лифт открылся.

- Да, - ответила Кенсу, неуверенно выходя вслед за ним, - мы встречались раньше?

- Нет, не совсем, - незнакомец улыбнулся, протягивая руку. - Меня зовут О Сехун. Я был редактором Ким Чонина.

Что-то дрогнуло внутри Кенсу, но незаметно. - Мне очень приятно.

- Я слегка занят, поэтому буду краток, - сказал Сехун, вытаскивая что-то большое из своего портфеля и передавая это Кенсу. Это тетрадь, заметила Кенсу, старая, потрепанная и помятая от частого использования, повсюду смазанная жидкими чернилами и графитом. - Это последний роман Ким Чонина. Написан вручную и все такое. Для тебя.

В конце концов, Сехун исчез в коридорах, а Кенсу, сидя на балконе, смотрела, как луна светила на тетрадь, которая лежала у неё на коленках. Она перелистнула к последней странице по прихоти, просто чтобы посмотреть, грустный ли конец у этого романа, потому что ей не нравились грустные концовки.

«Меня зовут Чонин. Я писатель, который живет по соседству. Увидимся завтра, нуна. Не забудь!»

Дата добавления: 2015-10-23