Клинические случаи

Мишель

Мишель* - умная четырехлетняя девочка, от которой мать отказалась при рождении. Она была удочерена в два года.

Однажды она протянула своей приемной матери рисунок со такими словами: «Это мамочка. У нее в животике ребеночек. Он обливается кровью. Мама плохая. Она бьет ребенка, пинает его и плюет на него. Но ребеночек хороший.» После этого она начала бить изображение матери и кричать: «Она плохая, плохая.» Мать спросила ее: «Ты бьешь и ребенка тоже?» Мишель ответила: «Нет, ребеночек хороший». Она стала защищать ребенка, прикрывая его ладошкой. Мать сказала, что ей нравятся ее рисунки и что она хотела бы видеть еще другие.

Мишель не знала о том, что ее зачатие произошло в результате изнасилования и что ее настоящая мать пыталась абортировать ее (при помощи вязальных спиц). Ее родители узнали об этом, когда удочеряли Мишель, но никогда не рассказывали ребенку. Мишель знала только о том, что ее удочерили.

Несколько дней спустя Мишель показала матери похожий рисунок. На этот раз, однако, рядом с головой ребенка был изображен черный изогнутый предмет. Ребенок объяснил, что это крючок.

Через восемь дней она снова нарисовала картинку такого же типа в третий раз. Ее приемная мать спросила: «Как ты думаешь, ребенок может простить свою мать за то, что она сделала ему больно?», - на что ребенок немедленно ответил: «Нет, потому что она убила МЕНЯ.» Тут впервые Мишель заговорила о ребенке в первом лице.

Эту картинку нарисовала Мишель. На ней изображена ее мать. «Ребенок» в животе (утробе) матери нарисован красным цветом.

Кэти

У меня есть муж и трое детей. Я занимаюсь пастырским консультированием при своей церкви. Когда мне было двадцать с небольшим, я забеременела своим сыном вне брака. В то время я жила в Южной Америке, где аборт по-прежнему нелегален. Мой молодой человек и его родители сильно давили на меня, чтобы я сделала аборт. Я была поражена их отношением. Хотя я на тот момент перестала ходить в церковь, в сердце я знала, что аборт – это убийство.

Мне было очень больно от того, что отец моего ребенка хочет, чтобы я избавилась от него таким жестоким способом. Возможно, благодаря синдрому уцелевшего от аборта я более сильно отождествлялась с ребенком, и это помогло интенсифицировать яростную защитную реакцию.

Я верю, что Бог помог мне остаться верной своему решению, ведь от природы я не особо смелый человек. Я всегда была чрезвычайно благодарна за то, что мне это удалось. Сегодня моему сыну 21 год, и он заканчивает обучение физике в университете. Он также верующий, молодой человек Божий. Весь мир, и моя жизнь, и жизнь других людей, в том числе его отца, были бы намного беднее, если бы его не было здесь.

Хотя у меня успешно получается почти все, за что я берусь, у меня постоянно присутствует ощущение заброшенности и опустошенности. Я постоянно нахожусь в бесплодном поиске дома. Всегда испытываю ненасытную потребность в любви. Мне постоянно необходимо, чтобы меня подбадривали. Чтобы оправдать свое существование, мне нужно чувствовать, что я все делаю правильно и что я хорошая. По временам у меня возникает глубокая, убийственная ненависть к детям. Это ставит меня в тупик. Я не желаю ненавидеть детей, и у искренне сочувствую нежеланным детям.

До того, как я получила помощь, у меня не было никакой радости, я не замечала природу. У меня часто бывали такие физические ощущения, как будто я тону и раскачиваюсь, а также потеря равновесия – как у младенца в утробе. Мое сознание преследует образ призрачной фигуры, подвешенной между землей и небом, летящей над крышами разрушенного войной города. Моя мать сделала аборт в Лондоне во время войны, когда падали бомбы, кругом была пыль и горящие здания. Это странное ощущение подвешенности над городом, который бомбят, не связано ни с какими рассказами, которые я могла слышать или картинами, которые я могла видеть. Только моя мать могла знать об этом. Она и ее абортированный младенец.

Я знала, что мне необходимо поехать на тренинговую конференцию по групповой терапии по методу «Живая надежда», хотя и не понимала, почему. Хотя я узнала о ней в последний момент, мне неожиданным образом удалось освободить свое время. Когда днем в воскресенье начались занятия, я поняла, что мне нужно будет рассказать об аборте своей матери. У меня не было никакого представления о том, что такое синдром уцелевшего от аборта. До этого самого момента, когда я пишу эти строки, я намеренно избегала читать что-либо на эту тему.

Во время занятий, когда я описала этот феномен, тренер высказал соображение, что он является типичным для синдрома уцелевшего от аборта. для меня было большим облегчением, что наконец кто-то понимает то, что я безуспешно пыталась объяснить на протяжении многих лет. Неожиданно то, что я могла только смутно ухватить при помощи эфемерного языка сновидений, обрело название. Кроме того, возникло объяснение странных физических ощущений, которые я иногда испытывала, соматической памяти о беременности, ощущений, что я тону и раскачиваюсь, сопровождаемых затуманиванием сознания. Осознавать, что впервые в жизни кто-то слушает меня, верит мне и понимает – было равнозначно тому, что впервые была признана та маленькая девочка, постоянно пребывавшая в тени со своим мрачным секретом.

Однажды у меня был необычный опыт, в котором я пережила, как мать абортировала мою сестру. У меня было целиком захватившее меня желание умереть. У меня была страшная боль в животе, ощущение прокалывания кожи, боль в районе пупка и чувство, что в меня проникает черный яд. Этим ядом была глубокая ненависть к детям. Некоторое время я издавала пронзительные вопли, которые до этого всегда таились под поверхностью и часто угрожали прорваться. Наконец, я обнаружила себя в достаточно безопасном месте, чтобы выпустить их. Я очень благодарна за то, что мне поверили и восприняли меня всерьез.

Начиная с прошлого года я искала себе объяснения того, каким образом я могла невербально получить такое знание от моей матери. Она умерла, когда мне был 21 год и никогда ничего не рассказывала мне о пережитом аборте. Впервые я услышала об этом от отца, который мимоходом упомянул о нем в разговоре со мной о моей матери, когда мне было 25. он предположил, что в этом могла быть причина вспыльчивого характера моей матери, но дальше наш разговор не пошел. Я сразу же почувствовала, что здесь содержится ключ к моим состояниям, но лишь недавно я наконец более полно осознала воздействие того события на нее и на меня.

Необходимо помнить, что тайное знание, полученное мной об аборте матери, было достаточно точным и подробным, чтобы оказать такое конкретное влияние на мое восприятие себя, моей матери и, до некоторой степени, безопасности мира, в котором я родилась. Мне представляется, что эта информация, переданная мне в утробе, была настолько подробной, что она определила некоторые из моих глубочайших представлений о жизни. Мои представление о себе и индивидуальность были перегружены присутствием и опытом мертвого ребенка, находились под их постоянным воздействием. В определенные периоды это влияние становилось более интенсивным, когда я переживала опасный или болезненный опыт. Аборт моей матери, совершенный за много лет до моего рождения и от другого отца, глубочайшим образом сказался на моей жизни.

Может быть дано лишь умозрительное объяснение тому, каким образом мне передалось тайное знание об аборте, совершенном моей матерью. Знание могло быть передано «опосредованно» через некую духовную или физическую связь. Кто-то сказал бы, что оно пришло от «беспокойного духа» мертвого ребенка. Другие – что оно является результатом воздействия демонического «семейного» духа или духа-«помощника», принимающего вид абортированного ребенка. С точки зрения юнгианства оно могло бы быть понято как проявление коллективного сознания. Ни одно из этих объяснений не убеждает меня полностью, но в своих чувствах я уверена.

У меня есть ощущение, что у меня нет права жить, а следовательно, права на блага жизни, права обладать вещами, права на образование. У меня нет ощущения принадлежности к миру или к жизни. Для того, чтобы сохранить отношения, мне обычно приходится играть роль негритянской девочки-служанки, что-то вроде Золушки. Иногда же я играю роль повелительницы, когда считаю кого-то ниже себя.

Это раненый, сбитый с толку, потерянный человек, не знающий, где его место. У нее нет корней, и она бродит в мире, не имея своей страны, своей земли, постоянно находясь в поиске дома. Это одинокая, преследуемая, страстно стремящаяся к чему-то маленькая девочка, всегда находящаяся вовне, уткнувшись носом в окно, за которым жизнь, и желающая попасть туда. Она ощущает, что кроме нее таких потерявшихся присутствий, страстно желающих, чтобы их пропустили внутрь, - множество. Это сироты мира, желающие быть впущенными в человеческую семью. Они отвержены, перед ними заперта дверь, они полны неудовлетворенности, одиноки, потеряны, преследуемы и находятся в темноте. Их не видят, не знают, их существование не признают, они никому не нужны, не названы и потеряны для жизни. Их навязчивое присутствие всегда рядом.

Маленькая рабыня виновна в том, что она жива. Она не заслуживает того, чтобы жить. Для нее нет места на сцене, ее место на краю жизни, у нее нет своей роли. Никто не хочет ее; никому не нужно то, что она может сказать. Такие, как она, слишком печальны и мрачны, в них слишком много боли и вызова. Ее глаза говорят слишком много правды. Она видела слишком много. Существует заговор с целью удержать ее в тени. Она представляет собой молчаливое хранилище стыда, вины и боли мира. И ей лучше страдать молча, чтобы они, на яркой стороне жизни, могли продолжать смеяться и веселиться.

Никто не желает посмотреть в лицо ее реальности. Она судит мир своей невинной болью, своей покалеченностью и обнаженностью, своими постыдными ранами. В ее безмолвной невиновности у нее есть слишком много, что она могла бы сказать. Красноречивость ее широко раскрытых глаз наполняет стыдом темные ночные создания. Так что я тоже стыжусь ее и прячу, и сама прячусь с ней во тьме.

Это похоже на то, как разгневанный родитель находит непослушного ребенка, прячущегося под диваном, и вытаскивает его оттуда. Тот сопротивляется, стыдится, ощущает беспомощность, гнев, одиночество, у него нет ни друзей, ни союзников. Родитель всегда прав. Прав тот, у кого сила, а ребенок не прав, ему не кому помочь, поэтому его можно обвинять, само его существование, его жизнь постыдны. Больше всего болят у меня не раны и не постыдные ушибы. Самое тяжелое – не быть услышанной. Быть приговоренной к молчанию – вот что хуже всего. Быть неуслышанной хуже, чем быть невидимой.

Вот кем я всегда была на самом деле – тем, кто хочет, чтобы его на самом деле увидели, и одновременно надеется и не надеется на то, чтобы его услышали. Я была тем, кто ждет, чтобы случиться, состояться. Я часто борюсь с усталостью и ощущением тяжести, как будто это борьба за то, чтобы остаться в живых. Как будто смерть живет внутри меня, и я в глубине души желаю умереть – и с этим мне постоянно приходится сражаться. Эта постоянная борьба за жизнь становится невыносимой – лучше бы мне позволили просто лечь и умереть. Я хотела бы сдаться и быть забытой. Все равно я все время живу в состоянии приговоренного к смерти.

Если ты видел смерть своими внутренними глазами, ощущал у себя во рту вкус крови, а в руках как будто держал мертвую плоть – внешняя жизнь уже никогда не покажется тебе чем-то реальным. Внутренняя реальность настолько ужасна, настолько реальна, она настолько близка, что просто невозможно обратить достаточно внимания на что-то иное. Эта суррогатная беременность настолько захватывает все внимание, что все участие во внешней жизни, на которое остаешься способен, – это натренированно улыбаться. Внутреннее я несет в себе смерть – застывшую кровь смерти.

От этой смерти никуда не деться. Даже роды не могут освободить от нее. Рождение детей задействует лишь внешнюю оболочку - так же, как и любые внешние взаимодействия. Очень легко было бы полностью выключиться из всего этого. Все равно это ничего не значит для меня. Тот человек, которым я являюсь на самом деле, носит внутри себя смерть – мрачную тайну, сокрытую под покровом молчания, известную лишь в глубине сердца той девочке, которая получила жизнь (или смерть) из глубины бытия своей матери, известную лишь им двоим. Когда мать носила ее под сердцем, она через ее кровь напиталась смертью и от утробы научилась отвергать ее.

Что-то прорывалось за рамки моего самоконтроля только благодаря моему нелепому характеру. Иногда он начинал проявляться помимо моей воли. Я читала убийство и ненависть в глазах своей матери и жила в сознании того, что она вынесла мне смертный приговор. Я получала наказание за свою слабость, свою уязвимость, за свои потребности, за то, что я смела быть тем, чем была. Я смела навязывать ей свои потребности, зависеть от нее, бросать вызов ее эгоизму, просить ее о помощи, поддержке и заботе.

Мать давала мне ровно столько, сколько было необходимо, чтобы остаться в живых, но этого было недостаточно, чтобы жить. Она тщательно поддерживала шаткое равновесие, которое позволяло ей одновременно унимать свое чувство вины и сохранять свое сердце за семью замками. Мне было позволено остаться в живых, но не жить. Она лишала меня жизни в той мере, насколько это можно было делать, оставаясь в рамках приличий, без того, чтобы убивать меня.

Когда я начала рассказывать свою историю, и люди в тренинговой группе слушали меня, я больше не смогла сдерживать свою боль и страх. Внезапно я смогла почувствовать, что душераздирающие крики, запертые внутри меня, начинают прорываться наружу. По мере того, как вся эта боль начала раскрываться, я почувствовала, что сползаю со стула на пол. Я почувствовала себя очень уязвимой, как зародыш, странным образом неспособной пошевелиться или избежать своей неотвратимой судьбы. Моя кожа горела, и я не переставая щипала себя, пытаясь избавиться от боли. Я почувствовала, как черная, ядовитая ненависть вливается в меня через пуповину. Вся коллективная ненависть к детям, накопленная поколениями, вливалась в меня и я знала, что она убьет меня.

В животе была страшная боль. Я ощущала ее тесную связь с вливавшимся в меня через пуповину черным ядом. Я только могу предполагать, что это та эмоциональная ненависть и убийство, которое моя мать ощущала по отношению к нерожденному ребенку, моей старшей сестре. Я могла чувствовать попытки зародыша спастись, его немощные попытки двигать головой. Я не знаю, как именно погиб этот ребенок, но на основании своего опыта тем вечером я могу представить, что это могла быть инъекция соляного раствора или что-то подобное. Не знаю, какого возраста она была, но у нее было достаточно сознания, чтобы понимать, что она находится в смертельной опасности и ей необходимо пытаться делать что-то, чтобы спастись.

В течение того недельного тренинга произошло еще много другого, но освобождение этого воспоминания об аборте было самым значительным событием для меня. Телесные воспоминания все еще периодически возвращаются ко мне и после этого. Но уже не бывает такой сильной боли в животе или такой сильной паники и дрожи. В своей молитве я говорила Богу о своем страхе смерти, желании умереть, вине и ощущении, что я живу под сенью смерти по причине приговора, вынесенного матерью мне и ее другой дочери. Я больше не испытываю такого панического страха перед авторитетом. Самое главное, я больше не живу через посредство моей сестры, Моники.

Таким образом, впервые в жизни я установила связь с самой собой. Это позволило мне дать возможность той маленькой девочке-негритянке быть услышанной, занять центральное место на сцене, заменить собой Монику и впервые быть увиденной и услышанной в дружественной, принимающей, наполненной мудростью и знанием обстановке.

В течение моей христианской жизни Бог дал мне много откровений и исцелил меня во многих отношениях, но самым глубоким было исцеление, полученное мною от последствий своего опыта как уцелевшей от аборта. Я знаю, что Исус Христос из Назарета пережил смертный приговор за меня для того, чтобы я примирилась с Отцом. Теперь я живу не под проклятием смертного приговора, но в свете Его любви, в царстве Сына Его любви. За это я всегда буду испытывать благодарность.

Примечание автора:

Хотя эта история может кому-то показаться неправдоподобной и «безумной», она истинна. Кэти – уважаемый, активный христианский консультант. Она смогла осознать сильное и глубокое воздействие того, что она является уцелевшей от аборта, на всю ее жизнь, и исходя из своего опыта совершила движение к познанию и росту.

Жан Поль

Я работаю на улице при одном крупном американском центре. Мне 49 лет. Больше всего меня волнуют проблемы бедных и иммигрантов. Около 30 лет назад я узнал о том, что у меня не родная мать, а мачеха. Я стал пытаться узнать о первом браке отца. Оказалось, что он женился на моей родной матери в середине 40-х гг. в конце концов мне удалось отыскать ее и она рассказала мне об ужасных отношениях, которые были у нее с отцом. Это был брак по расчету. Отец был офицером вооруженных сил, и у него было предчувствие, что он «не вернется». Он отчаянно хотел оставить ребенка и оказывал давление на мать, чтобы заниматься сексом без предохранения. Когда она обнаружила, что беременна, она так разозлилась, что договорилась об аборте на четвертом месяце беременности.

Аборт удался на 50%. Был абортирован мой брат-близнец. На седьмом месяце она узнала о том, что все еще беременна и пошла на второй аборт. На этот раз я появился на свет весом в три с половиной фунта, эпилептиком, желтушным и умирающим. Одна добросердечная женщина в публичном доме, где происходил аборт, решила попытаться спасти меня, и ей это удалось. Я провел какое-то время в больнице, а затем в публичном доме, а затем меня поместили в дом для подкидышей. Практически случайно где-то через шесть месяцев отец обнаружил меня. До двух лет за мной ухаживали бабушка с дедушкой, а затем отец снова женился и взял меня к себе. Все свидетельства об этих ранних событиях уничтожены. Я начал узнавать обо всем этом незадолго до смерти моей мачехи. Я никогда не мог понять, в чем причина моих враждебных отношений с отцом и отсутствия доверия к мачехе.

Я сам не понимал, почему я был таким сварливым, за что меня били. Моя долготерпеливая мачеха не могла понять странного поведения моего отца, но в конце концов решила, что все дело в том, что я напоминаю ему о первой жене. Когда я нашел свою родную мать, я попытался установить с ней контакт. Иногда кажется, что ей очень приятно, что я у нее есть, а в другие моменты ей хочется, чтобы меня не было.

В подростковом возрасте я оказался вовлечен в алкоголь, наркотики и детскую проституцию. Уже 21 год я не пью, не употребляю наркотики и не занимаюсь проституцией. Сейчас я состою в моногамных отношениях, я окружен заботящимися обо мне людьми, мне нравится моя работа – но я все равно чувствую себя плохо. Хоть люди и говорят мне, что «у Бога есть план», я отвечаю: «да, это очень здорово, но ведь ты не испытываешь то, что приходится испытывать мне.» Меня постоянно преследуют мысли о смерти и умирании. Я говорю: «Вместо того, чтобы быть такой обузой для общества, лучше бы я умер, и никому не было бы до меня никакого дела.» Периодически на меня находит уныние, и тогда жизнь становится действительно невыносима. Я часто думаю о самоубийстве.

Люди говорят, что во мне много хорошего – что я замечательный художник – но я не могу согласиться с этим. Люди просто видят во мне то, чем я не являюсь. Мне говорят, что моя забота о брошенных животных и людях, о загрязненной окружающей среде, безработных и в особенности, о нерожденных детях – это прекрасно, но я не могу так чувствовать. С помощью некоторых людей я построил у себя во дворе небольшую часовню из отработанного известняка. Рядом с ней я похоронил сотни абортированных младенцев. Все, кто входит в часовню, говорят мне, что ощущают запах роз, хотя поблизости никаких роз нет.

Мне говорят, что я очень талантливый художник, но когда я смотрю на эти картины у себя на чердаке, я не верю, что это я написал их. Как будто это сделал кто-то другой. Мне нравится работать, но это не «я». Внутри у меня такие чувства, которые мне сложно описать, суть их в том, что я ничего не стою. Это было так всегда, сколько я себя помню. Я говорил об этом с несколькими психологами, но они не хотят иметь с этим дело.

Я знаю, что я уцелевший, но больше всего меня волнует, почему я вообще здесь? Есть ли какой-то смысл в том, что мы все существуем? Я знаю, что Бог есть… У меня с этим нет никаких проблем. Но как я-то вписываюсь в общую картину вещей после всего, через что мне пришлось пройти – вот что ускользает от меня. Иногда я чувствую, что моей второй половине - моему брату-близнецу, который умер, - повезло намного больше, чем мне. Глубоко внутри меня засело такое чувство, что я никогда не смогу это преодолеть. Даже смерть и умирание совсем не беспокоят меня. «ну ладно, всё так всё. Ничего серьезного.» Когда люди сердятся на меня и говорят: «Нам будет тебя мучительно не хватать,» - я отвечаю им: «Это смешно. я живу как будто взаймы. Я пытаюсь распорядиться временем, которое мне одолжили, наилучшим образом. После этого я исчезну, и никому не будет до меня никакого дела.»

Моя мать стала для меня и моего брата судьей и судом присяжных. Я был дважды приговорен к смерти. По какой-то неизвестной причине я уцелел. Это загадка. Я пережил две попытки аборта, многочисленные заболевания, детскую порнографию, эпилепсию, желтуху, наркотики, злоупотребление алкоголем, унижения, проституцию, сектантство и все это … ради чего!? Я чувствую ужасную неуверенность в своих отношениях и не знаю, как долго они продлятся, и как долго продлюсь я сам. Я чувствую, что всем буде лучше, если я умру. Ощущаю себя паразитом на теле общества, и так было всю жизнь.

Я знаю, что мне был вынесен смертный приговор, и он все еще должен быть выполнен. Поэтому вся моя жизнь проходит на краю. Так что, когда это наконец случится, кому будет какое дело? Я заслуживаю смерти. Что касается самоубийства, ну, на этот счет есть старый афоризм: «Бритва режет слишком больно, если прыгнуть с крыши, доставишь большие неудобства работникам похоронного бюро, от газа тошнит и т.д.» Тем не менее, у меня всегда остается этот вариант, когда я оказываюсь эмоционально загнанным в угол. Вот пару недель назад мне было на самом деле очень худо.

Я не осознавал, как во мне много гнева. Оказалось, что очень много – по отношению к моей родной матери и отцу. Я старался справиться с этим и так, и иначе – ничего не помогает. Я знаю: люди хотят, чтобы я был рядом, но, похоже, мне на это наплевать. Я как бы постоянно извиняюсь за свое существование тем, что помогаю другим.

Я пошел на могилу к отцу и мачехе. Я сказал: «Я знаю, вы там, а я здесь. Я пережил весь этот ужас. Я хороню его вместе с вами. Вот так, я больше никогда не вернусь сюда.» И ушел. Я думал, это подействует каким-то волшебным образом, и так и произошло, но не надолго. И снова начался этот трип, основанный на самообвинении.

Если бы у меня была возможность поговорить с матерью, я сказал бы: «Почему ты так относишься ко мне? Я ведь не сердился на тебя. Почему, мама, почему?» Я надеялся, что она будет гордиться мной, со всеми этими картинами, которые я написал, но она просто ничего не сказала. Может, она сама не знает, как быть с тем фактом, что она дважды пыталась абортировать меня. Она не может принять себя и меня – как часть себя. Многого я не могу понять. Если я не смогу убить себя, думаю, мне придется продолжать пытаться понять, почему.

Примечание автора:

Жан Поль – смелый, чувствительный, любящий артистичный человек, который по-прежнему пытается проработать глубокие проблемы своего прошлого. Он благодарит Бога за то, что в его городе есть некоторые любящие люди, которые понимают, через что ему приходится проходить и находятся рядом. Он все больше осознает, как то, что он является уцелевшим от аборта, сказалось на его взгляде на мир, и желает быть в состоянии справляться с этим. Он чувствует, что мир должен знать, что это такое – быть уцелевшим от аборта.

Дата добавления: 2015-10-28