Каждый человек - это остров

Последние годы с Гурджиевым я поражалась тому, что все мои старые проблемы и бунтарство вновь пышно расцвели. Я была настолько измучена своей неудовлетворенностью и самобичеванием, что боялась никогда не найти их причину; а даже найдя, не сумею с ней справиться. Мои ночи были наполнены этими страхами, и я часто просыпалась с ощущением, что за мной кто-то гонится.

Мне не давала покоя фраза: "Счастлив тот, у кого есть душа, счастлив тот, у кого ее нет. Но горе тому, кто не исполнил свои замыслы".

Как обычно, при самообвинении человеку более чем присуще сосредотачиваться на недостатках других. Не знаю, как выносили меня друзья, когда я винила их в своих же собственных изъянах.

- Все наши беседы, - говорила я, - ни к чему не ведут. Никто из вас не хочет быстро развиваться. Вы говорите: "Нам полезно учиться у Гурджиева, но в маленьких дозах, когда мы этого сами хотим". С таким отношением не будет никакой работы, все будет просто случаться. Нужно стремиться к этому изо всех сил; вы можете считать, что вам повезло, если вам удалось достигнуть чего-то, не прикладывая усилий. Это не ждет; вы должны ждать, наблюдать и работать, или останетесь позади. Нужно сместить центр тяжести от "жизни" к "чему-то другому". А если вы плывете по течению, надеясь, что вот наступит день, когда... Мне не нравится такое отношение, я хочу разрушить его, я уверена, что являюсь частью чего-то еще, что нужно перестать приспосабливаться к. существующему положению вещей. Вы должны удесятерить свои усилия, но и то вы не продвинетесь дальше, чем дано вашему клеточному разуму. Вы всегда должны быть готовы броситься вперед".

К счастью, в конце концов я поняла разницу между "сучком в глазу брата своего" и "бревном в собственном", осознав, что проповедовала другим то, чем не занималась сама. Я решила обратиться к мадам де Зальцман и попросить ее о помощи. Мне всегда было легко общаться с ней. Я чувствовала, что она понимает то, что относится к определенной сфере - сфере, в которой можно было общаться без слов, как это' бывало с Гурджиевым, если вы достаточно продвинулись.

- Мне всегда трудно разговаривать с Гурджиевым, - сказала я ей. - Я так благоговею перед ним, что подобная непринужденность кажется мне непочтительной.

- Я знаю, - ответила она. - Но, возможно, Вы выберете кого-то из группы, кому Вы можете довериться, и разговаривать так, как Вы не можете беседовать с Гурджиевым.

- Я доверяю Вам, - сказала, я, - и убеждена, что не настолько благоговейно обожаю Вас, чтобы лишиться дара речи. Я могу рассказать Вам все, что наболело у меня.

Она рассмеялась и процитировала начало моей собственной книги "Моя тридцатилетняя война": "Реальность - мой злейший враг". - Так что же Вы хотите рассказать? - спросила она.

- Можно я дам себе волю? Только в этот раз? Может быть, мне никогда больше это не понадобится.

- Конечно, - сказала она.

- Мои страдания можно свести к одной основной проблеме, - начала я, - я не могу посвятить все свое время Гурджиевской работе; тогда у меня не останется времени для моих остальных занятий. Я хочу писать, я думаю, у меня есть, что рассказать. Но зачем пытаться что-то сказать, если у меня нет времени, чтобы облечь слова в форму - единственное, что может придать им ценность. Другими словами, создавать искусство.

Она ничего не говорила, лишь спокойно ожидала.

Я собралась с духом и постаралась как можно яснее описать свою проблему: свою потребность войти в "состояние", прежде чем я смогу заниматься чем-то творческим; муки, которые я испытывала каждый раз, прерывая это состояние, когда сознание говорило мне, что нужно заняться более важными вещами.

- Как часто, - сказала я, - я вспоминаю утверждение Гурджиева, что личные данные каждого столь же неповторимы, как отпечатки пальцев, и никто не понимает субъективных состояний другого. Я вижу, что каждый человек - это остров. Мой остров - место, где я могу свободно жить, никем не потревоженная, в своих "состояниях". Я никогда не могу писать, если не достигну этого сосредоточения. Я никогда не могу говорить, если не войду в подобие транса - нет, не того транса, о котором говорит медицина -просто особого состояния, и продлевать его, пока не придет творческое настроение. Чтобы родилась книга, нужно отдать ей период сосредоточенной жизни - или книга никогда не появится. Как игра на рояле. Я давно перестала заниматься музыкой, но однажды, находясь в одиночестве, я прикоснулась к клавишам и начала играть, и не могла остановиться. Через четыре часа пришли гости, а я не могла даже отчетливо видеть их -все в комнате было наполнено вибрациями, я чувствовала, будто парю в воздухе. Я не могла не улыбаться, я видела лишь расплывчатые очертания лиц вокруг меня и не хотела, чтобы они вырывали меня из мира, в который никогда не попадут. То же самое с писательством. Малейшая заминка, малейшее отвлечение внимания мешают сохранить нужное мне состояние. Стоит только войти в него, стоит лишь мыслям начать принимать форму... какое страдание, когда тебя заставляют возвращаться к рваным вибрациям это обыденного мира; останавливается все творчество, теряются все мысли и эмоции. Эти подавленные эмоции никогда не воскреснут. Когда нарушается состояние самогипноза, невозможно вспомнить, что за состояние было в этот момент.

Не стоит напоминать мне слова Гурджиева: "Когда-то я был болен искусством". Я слишком хорошо их помню. Я старалась избавиться от моих "состояний". Я старалась, по совету Орэджа, "выплюнуть" книгу, а не размышлять над ней. Но у меня ничего не получилось. Да, пожалуй, это возможно, но каков будет результат? Посредственность, как тысячи других книг, не затрагивающих внимания, поскольку они написаны без намерения создать искусство.

- Хорошо, может быть, тогда вовсе не писать книги? Но это - единственная работа, которую я умею выполнять. Если вы

- бизнесмен, если у вас - карьера или профессия, Гурджиев не скажет: "Откажитесь от своей работы". Наоборот, он скажет: "Занимайтесь своим делом, но пусть моя Работа будет на первом месте". Нет, я не могу. Если Гурджиевская работа должна быть у меня на первом месте, тогда от всего остального мне придется отказаться; я не смогу добиться нужного качества".

Я говорила так быстро и так яростно, что почти перестала обращать внимание на мою слушательницу.

- Я могу рассказать,, как приходят эти состояния... Я помню, как слушала радио поздним днем в Ле Каннэ. Флагстаад пела что-то из Грига, а я смотрела в окно на оливковое дерево. Его листья едва колыхались в неподвижном воздухе. "Это не серебро...", - сказала я себе, а песня продолжила мои слова: "...они белого золота, как мои браслеты"... и я мгновенно перенеслась в мир мечтаний. Эта магия продолжалась долго после того, как закончилась песня, и этим же вечером я начала писать новую книгу.

- Видите ли, - закончила я, - нужно отдать книге всю свою жизнь: до, в ходе и после ее написания, со всеми ее переработками. Если мне нужно отказаться от всех своих специально создаваемых настроений, мне будет не о чем писать. Я потеряю все мысли и чувства, которые составляют хорошую книгу.

Когда я замолкла, наступила долгая пауза.

Затем я услышала ее голос: "Маргарет, Вы преувеличиваете".

Внезапно меня охватило спокойствие. Я подумала: "Да, возможно, это так".

- Почему Вы хотите, чтобы Ваши мысли и чувства были похожи на мысли и чувства других? - спросила она. - Я все ждала, пока Вы скажете мне не то, что все говорят - а настоящее, Ваше собственное.

Я так удивилась, что у меня захватило дух. Затем меня охватил гнев. - Но я и не говорю то, что говорят все другие, - возмутилась я. - То, что я говорю, и есть мое, настоящее, и интересное. У меня всегда были возвышенные интересы, и я знаю, что большинство людей, которые общаются с Вами, не смогут написать хорошую книгу.

У меня было ощущение, что передо мной, как это бывает перед смертью, прокручивается фильм о моих идеях. Прошло несколько мгновений, но для меня они стали часами, за которые я сказала сама себе все, что хотела, как это бывает в лихорадочном бреду.

— Как можно предположить, что можно создать произведение искусства, не имея для этого энергии? Если отдать все силы Гурджиевской работе, а на книгу пустить то, что останется? Вы думаете, так легко придавать форму мыслям и чувствам? Помните слова Орэджа: "Просто делиться своими мыслями — не искусство, а ремесло. Помимо желания передать свои рассуждения, на первом месте для писателя стоит желание овладеть разумом других; в двух словах, искусство — средство власти. Писателю недостаточно выразить себя; он хочет запечатлеть себя. Читатели чувствуют одновременно притяжение и отвращение к нему, как птичка под взглядом змеи. Они инстинктивно чувствуют мощь и боятся ее. Стиль — лишь инструмент, созданный великими писателями, чтобы сделать их творения еще притягательней. Мы должны писать, будто нашими критиками будут Гомер и Демосфен, будто вся наша жизнь зависит от их суждения... Совершенство — плод жертвоприношения. Искусство совершенно, когда выглядит естественно".

— Вы думаете, Орэдж "выплюнул" этот отрывок? Конечно, нет. Так не бывает. Жертвоприношение означает отказ от всех остальных занятий. Подумайте о Прусте! Литературе повезло, что из-за болезни он был вынужден заточить себя в четырех стенах. Подумайте об ученом, который, начиная терять зрение, говорил: "Хорошо, что у меня станет меньше развлечений".

Но вслух я не произнесла ни слова из этих страстных рассуждений.

Вместо этого, пока они крутились в голове, я наблюдала за другими сопровождающими их мыслями, и вдруг поняла, что думаю совершенно не о том. — Какое отношение все это может иметь к спокойному молчаливому человеку, с которым я разговариваю? Наверное, пока я говорю, она занята вопросом: "Когда же эта жестикулирующая личность перестанет ныть, причитать и страдать, и начнет становиться той, кем может стать, если не будет слишком поздно? Или она так и будет просто писать интересные книжки и слушать красивую музыку? Но наверняка она скоро узнает, что этого недостаточно".

Не знаю, как долго мы сидели в молчании, как долго я представляла себе ход ее мыслей, пока наконец я не сказала: "Я понимаю, что описывала состояние безумия, как говорил Пифагор; и, как учил Гурджиев: создавать произведения искусства — значит расходовать "тонкую энергию", которая должна направляться на развитие".

Она ждала. И я продолжала:

— Я сознаю, что сейчас я должна делать что-то еще, что-то другое, над чем я работала столько лет, не понимая, как это прожить.

Она улыбнулась мне.

— Я попытаюсь, — сказала я. — Я сделаю все, что Вы скажете.

Все длинное лето после этого разговора я выполняла особые упражнения, данные мне — простые, очень трудные и не очень, повторяющиеся снова и снова, с интервалами, с изменениями. Я начала уподобляться ребенку, слепо выполняющему задание.

— Но как я узнаю, что достигла чего-то? — спросила я

Жанну де Зальцман.

— Могу лишь сказать, — ответила она, — что Вы узнаете.

На этот раз я не взбунтовалась против фразы, которая не несла в себе ничего, кроме слов. Я поверила, что продолжая выполнять работу так, как мне велели, смогу прийти к тому, определенному, другому знанию.

За эти месяцы я много думала об учении Гурджиева, касающегося внушаемости человека, его самогипноза. И однажды утром я проснулась с ощущением, что провела долгую жизнь под покровом темной ночи. Я говорила: "Я вышла из гипноза, теперь я не буду постоянно "терять себя", я верю, что это реально". Как-то вечером, после перечитывания всех своих прежних чудесньк абстракций, я долго не могла заснуть, столь глубоко было ощущение, что теперь они значат для меня гораздо меньше. Раньше я рассматривала их, как мое "личное дело", как единственную связь со сверх-знанием Гурджиева. Теперь я поняла то, чему пытался научить меня Гурджиев: слова и идеи пусты, пока

ла: похоже, у меня навсегда исчезла потребность питаться только ментальной едой.

Эти переживания - эти моменты восприятия - казались мне настоящими. В новом видении моя прошлая, безумная, полная страстей жизнь казалась кукольной. Вскоре я заметила, что по-другому воспринимаю музыку, перестав полностью растворяться в ней. У меня исчезла потребность постоянно слушать ее. Наверняка, думала я, это и есть, по-Гурджиеву, то самое постепенное освобождение от самогипноза, под властью которого мы живем всю жизнь.

Я рассказала обо всем этом своей терпеливой слушательнице.

- Да, - сказала она, - возможно, эти переживания настоящие.

Но больше она не сказала ничего.

А потом как-то утром у меня была вспышка видения жизни "души" - я описывала ее раньше.

Я снова пришла к Жанне де Зальцман.

- Это и есть процесс, более высокий, чем "мышление"? Это то, что Вы имели в виду, сказав: "Вы узнаете"? Я права?

Да, - ответила она, — это указывает на рост Вашего понимания. То, что Вы видели, абсолютно верно. Это - внутреннее видение, истина. Это значит "видеть". Но будьте осторожны. В такие мгновения Вы "видите", и что-то от этого понимания остается в Вас. Но подлинное понимание придет тогда, когда Вы будете "видеть" все время. И это станет импульсом к началу новой жизни. У Вас появится потребность измениться еще и двигаться в этом направлении все дальше и дальше...

XI

СМЕРТЬ МАГА

Гурджиев скончался 29 октября 1949 года в Американском госпитале в Париже.

Он намеревался 20 октября отплыть в Нью-Йорк и провести там Рождество, и мы должны были плыть с ним на этом же корабле; но он занемог и был вынужден отложить поездку. Нам посоветовали не переносить дату отправления, а отправиться вперед и встретить его в Нью-Йорке.

Мы прибыли 27 октября. Спустя два дня от Солиты, оставшейся в Париже, пришла телеграмма:

"Гурджиев умер сегодня утром".

Через несколько дней от нее пришло письмо:

30 октября - полночь воскресенья. Мы все близки к отчаянию. Вчерашний, сегодняшний (мой день рожденья) и последующие дни- худшие дни в моей жизни.

На нем его лучший костюм, купленный для поездки в Америку. Он лежит на диване, до горла укрытый бледным покрывалом, усыпанным красными розами, розовыми орхидеями, белыми цветами; голова утопает в огромных букетах фиалок. Часовня освещена свечами.

Его лицо подобно статуе. Вчера он еще выглядел живым и словно чуть улыбался; кожа была странного бледно-лилового оттенка. Сегодня кожа потемнела, улыбка исчезла, он уже далеко, глаза начали западать, губы стали тоньше, строже. Может быть, его изменило снятие посмертной маски, хотя я так не думаю. Он выглядит так, словно только что сказал: "Теперь я ухожу, со всеми своими загадками и моей тайной. Здесь моя работа окончена".Два дня, всю прошлую ночь и до сих пор в госпиталь стекаются люди, выстраиваясь в очередь, чтобы зайти и увидеть его. Они стоят в совершенном молчании, просто глядя на него. Почти все плачут.

Он умер в половине одиннадцатого вчера; я звонила в десять, чтобы узнать новости, и мне сказали, что его состояние не изменилось. Вчера, когда я была в отеле, позвонил Р. и сказал, что он умер. Я тут же поспешила в Нюилли, и мне сказали, что мы сможем увидеть его, как только тело перенесут в часовню. Хотя перед смертью он часами казался спящим, врач поднял ему веки и сказал, что Гурджиев посмотрел на него, и что он находился в сознании. Очень необычный феномен: через четыре часа после смерти его лоб и шея все еще были теплыми; доктор не мог этого объяснить.

В пятницу мадам де Зальцман разговаривала с ним по-русски. Он не отвечал, но поднял руку и протянул ей. Мадам де Зальцман была совершенно великолепна. Вчера на службе она сидела возле гроба, белая как мел, с закрытыми глазами, и слезы медленно струились по ее щекам. Сегодня на службе: русский священник распевно читает молитвы, дьякон вторит ему, все мы держим в правой руке зажженные свечи и смотрим, смотрим, не отрываясь. Часовня слишком мала, чтобы вместить всех; мы теснимся, чтобы дать место другим, пока не оказываемся вплотную к погребальному ложу. Те, кто не может войти, стоят снаружи и слушают. По окончании службы, когда мы выйдем, зайдут другие. Конечно, он никогда не остается один, каждую ночь с ним дежурят несколько добровольцев. В среду его перенесут в русскую церковь, а в в четверг одиннадцать будет заупокойная служба. В двенадцать мы все поедем в Фонтенбло на похороны. Тем временем каждый день будет служба для тех, кто поздно узнал о его смерти, особенно для приезжающих англичан.

Я думаю, он гордился бы поведением всех своих учеников. Горе безмерно, безмолвно и несет в себе действительно объективный признак благородства. Я не буду говорить о собственном горе; это лишь малая часть общей трагедии. Я всегда буду благодарна тем силам, что позволили мне быть здесь и видеть его, прежде чем он покинул земную юдоль. Но мне никогда не удастся описать благородную красоту его мертвого лица.

2 ноября, полночь. Сегодня четверг, в шесть часов на закате солнца мы оставили его в холодной земле на глубине шесть футов, в еще незакрытом гробу; последнее, что я видела, уже был не он - длинный светло-коричневый гроб с золотым крестом у изголовья, несколько роз, брошенных кем-то в отчаянии вместе с пригоршней земли, что бросал, по русскому обычаю, каждый из сотен проходящих.

Но вернемся к понедельнику, в часовню Американского госпиталя. Он превратился в серый камень и выглядит еще "покойней".

Группа Джейн из Англии прибыла ночью прямо с вокзала. В четыре утра их сменила французская группа. Всю ночь текли вереницы людей, и весь день. Трудно представить, что могли думать в Американском госпитале об этих сотнях паломников, приходящих и уходящих в ледяную морозную ночь.

Вторник. Я только что из часовни. Сидела возле него, рядом с его лицом целых два часа. Маленький хор из русской церкви вторил молитвам. Священник по старой традиции - в рясе, с серебряным крестом и цепью, у него длинные черные волосы и борода, ясные глаза и медовый голос. На парчовом покрывале -свежие цветы. Кто-то сделал крошечный букетик из красных роз и поздних желтых ромашек. Лицо Гурджиева сегодня еще больше посерело, кожа обтянула лицо, несущее отпечаток безграничного разума.

Среда. Собачий холод. Ах, никогда больше не видеть эту улыбку, не слышать его голос - неважно, что

...Положение во гроб. Не могла поехать в госпиталь, чтобы видеть, как его кладут в гроб, к тому же, как я узнала позже, мне бы и не позволили - только мужчины из его семьи. К четырем отправилась в русскую церковь и ждала почти до шести, прежде чем его принесли. Гроб несли шестеро мужчин. Мерцающие красивые свечи, множество цветов от тех, кто прибыл раньше, облаченные в одеяния священники и маленький хор. Церковь, вся в золоте и курящемся ладане, была переполнена даже при этом маленьком обряде. Катафалк был покрыт черной тканью с серебряной вышивкой. Несмотря на массу народа, не было слышно ни звука - ни шагов, ни кашля, шелеста или вздоха. Подобная тишина не просто редка, она уникальна. (Не верьте этим рассказам о его "последних словах", как никто не верил в то, что он умрет, пока он не ослабел настолько, что уже не мог говорить, а мог лишь протянуть руку).

Последний день. Этим утром в одиннадцать тридцать в русском соборе торжественная литургия. Прошлой ночью с ним не разрешили остаться на бдение, поэтому он был один, пока не открылась церковь. Свечи, цветы, голоса пятерых священников в бело-золотых одеяниях, божественный и трепетный голос певчего. Как прекрасен русский язык! Церковь была забита людьми - не только теми, кого мы знаем, но и сотнями его последователей, которых мы никогда не видели, которых я никогда не видела за все годы, проведенные рядом с ним. Когда закончились чтения, молиты и песнопения, в. течение часа все по очереди стали подходить к его гробу с правой стороны. Каждый участник траурной церемонии, заливаясь слезами, преклонял колена у его головы, затем делал шаг к иконе у него в ногах, целовал ее и уходил влево. Затем короткая передышка, чашка кофе, и в два часа мы снова в церкви.

Вдоль улицы стояли толпы людей, наблюдаюших, как его выносят и кладут на огромный катафалк, положив сверху цветы. Семья ехала с ним.

Позади образовался кортеж из множества автомобилей и четырех огромных автобусов, в которых ехали сотни людей. Улица была запружена, движение на многие кварталы вокруг русской церкви перекрыто, собрались толпы людей поглазеть на спектакль. Я ехала с какими-то респектабельными молчаливыми англичанами, старыми последователями Успенского. По старым знакомым улицам, дорогам, городкам, поворотам, по лесу, к Авону... Под пронзительно-ледяным солнечным ветром мы, сотня за сотней, прошли через кладбищенские ворота, следуя к месту захоронения его семьи. Я увидела могилу, разверстую в каменистой мокрой земле, глубокую-глубокую, страшно глубокую... Его опустили в нее. Все издали глубокий вздох - это был единственный звук, вырвавшийся из груди тех, кто собрался вместе после его смерти, На помощь пришел священник и начал чтение. Позже каждый, проходивший мимо страшной ямы,

кидал на гроб горсть земли, преклонял колени, крестился и шел дальше. Все было кончено. Он исчез от нас навсегда.

Позже. За два дня до того, как его положили в госпиталь, он позвал четверых гостей, оказавшихся в тот вечер у него в гостиной, и очень долго просто смотрел на них, не говоря ни слова. Они уверены, что он прощался.

Священник в русской церкви заявил, что таких похорон не было ни у кого, кроме Шаляпина; что он никогда не видел такого всеобщего горя и такой» собранности со стороны скорбящих. Даже владелец похоронного бюро, никогда не видевший Гурджиева при жизни, рухнул на его могилу и разрыдался. Просто от вибраций, позвольте заметить.

Французская группа собирается сохранить квартиру как некую святыню, к которой мы все можем приходить. Будут продолжаться чтения и групповые танцы. Жанна де Зальцман отправляется в декабре в Америку. Она будет продолжать его работу, насколько это в ее силах, и я полагаю, что мы все будем помогать ей.

Мы все связаны обетом...

ПРИМЕЧАНИЯ

^{1 Известная новозеландская писательница. Скончалась в Приорэ от туберкулеза в 1923 году. - Прим. пер.}

^{2 Книга "Встречи с замечательными людьми" была впервые опубликована во Франции в 1960 г. Книга Маргарет Андерсон издана в 1962 г. - Прим. пер.}

^{3 Автор имеет в виду мадам Жанну де Зальцман. -Прим.пер.}

^{4 Популярный американский проповедник. - Прим. пер.}

^{5 П.Д.Успенский, "В поисках чудесного". Отрывок дается в переводе Н.В. фон Бока. - Прим. пер. 'Миссис Энрико Карузо.}

^{7 Кэтрин Халми.}

^{8 Исайя 8:16. - Прим. пер.}

^{9 Цитата из текста Гермеса Трисмегиста "О том, что Бог невидим и в то же время в наивысшей степени явен". Отрывок дается в переводе К.Богуцкого. - Прим. пер.}

^{10До тошноты (лат.).}

^{11 Институт Гармонического Развития Человека был основан в октябре 1922 года. - Прим. пер.}

^{12 До начала своей литературной карьеры Маргарет Андерсон была пианисткой. - Прим. пер.}

^{13 Цитата из "Изумрудной Скрижали" Гермеса Трисмегиста. - Прим. пер.}

^{14 Американская писательница, журналистка, драматург. Книга "Ночной лес" в 1999 году заняла в США 12 место среди 100 лучших книг о гомосексуальной любви. - Прим. пер.}

^{15 Жоржетта Леблан долгое время болела раком. - Прим, пер.}

"Это был последний приступ.

"39 и 40 главы книги "Рассказы Баалзебуба своему внуку". - Прим. пер.

"Жоржетта Леблан умерла в 1941 году.

Дата добавления: 2015-10-31