Воскрешение в памяти

Прошлой зимой, в ночь, когда на Ривьеру лился нескончаемый, неожиданно холодный дождь, я открыла книгу Катарины Энн Портер "Былые дни". Мне говорили, что в ней написано о Кэтрин Мэнсфилд¹, и я надеялась, что Энн Портер сумела понять то, что переживала Кэтрин в Гурджиевском Институте, о котором было столько искаженных слухов.

Два или три года тому назад я читала письма Кэтрин в Миддлтон Мюррей и была очень тронута тем, что она писала о месяцах, проведенных с Гурджиевым в Фонтенбло. У меня было ощущение, что я понимаю все, что она не смогла тогда передать. И теперь мне хотелось прочесть, что же Катарина Энн Портер может рассказать как о жизни Кэтрин Мэнсфилд, так и об ее искусстве.

На странице 82 я наткнулась на предложение: "Она верила (или была убеждена, что верит), что сумеет достичь духовного и умственного перерождения посредством определенных практик и изучения эзотерических доктрин". И как окончательный приговор: "Она сознательно забросила писательство... Она достигла заслуженного признания, но вопреки этому стала преследовать несостоятельную теорию личного спасения под руководством весьма подозрительного учителя".

Я захлопнула книгу и прислушалась к бесконечному дождю. Чудо, которое случилось с Кэтрин ("законы одного космоса, действующие в другом"), было разрушено всего лишь несколькими безответственными словами.

Прошло уже тридцать пять лет с тех пор, как я и группа моих друзей приехали к Гурджиеву в Шато дю Приорэ, чтобы узнать, можем ли мы обучаться у него. И с того самого дня наша жизнь формировалась под влиянием его мыслей и его учения. Я часто пытаюсь представить, на что была бы похожа жизнь без Гурджиева. Первым на ум приходит простой образ: глядя из тюремного окна, представлять, как выглядит окружающий мир.

Больно видеть — а это бывает часто — как многие интеллигентные люда! которые не знают Гурджиева, поносят его.

Взять хотя бы Франсуа Мориа, этого симпатичного француза, чья проза меня восхищает, чьи ностальгические эмоции так часто совпадают с моими, но чей католицизм, как и все остальные организованные религии в этом мире, вызывает во мне сопротивление. Учитывая искажения, которым подвергалась "религия" в течение веков, неудивительно, что Мориа считает Гурджиева шарлатаном, о чем он писал недавно:

Кэтрин Мэнсфилд знала, что есть на свете "еще что-то". Мы видим, что в какой-то момент своей жизни она рассматривала возможность обращения к католицизму. Но все закончилось Гурджиевым, магом, которому она беззаветно поверила, в коммуне Фонтенбло, куда она направилась, чтобы умереть в страданиях. Ее направила туда вера в то, что бесполезно пестовать тело, что нужно обрести свою душу, чтобы не умереть... Такие страдания могли завести ее куда угодно. Бедняжкасбилась с пути. Но она стремилась, она искала. Это все, что требуется от нас. Остальное — лишь милость Господня.

В этом отрывке я вижу по меньшей мере пять ложных суждений. По ходу дела станет ясно, почему так думаю.

Почему Франсуа Мориа, столь открытый всему благородному, столь нетерпимый к низости, почему он так жаждет осуждать того, о ком он ничего не знает достоверно; более того, осуждать его и в других критических статьях в самой резкой форме?

Я хотела написать ему письмо. Но, зная, как он ответит — если вообще ответит — отказалась от этой затеи. Хотя я — если бы была такая возможность — могла бы спорить с ним вечно, вместо этого я решила написать книгу; и написать ее так, словно для меня вопросом жизни и смерти было убедить Мориа в его ошибке.

Такая книга должна бы была быть написана просто, ясно и неформально. Что ж, я могу писать просто — да я и не знаю, как писать по-другому. И, возможно, я могу писать ясно — по-. тому, что верю в Гурджиева. Я верю в то, чему он учил, и верю так сильно, что, несмотря на свою ограниченность, часть его замысла должна просиять сквозь мое мироощущение, пусть и не так ярко.

Так что Франсуа Мориа в какой-то мере причастен к этой книге.

Может быть, ее стоило бы написать кому-то другому, более сведущему. Но пока что никто не написал такую книгу, которая сделала бы Гурджиева понятным.

— Разве он может быть понятным?

— Нет. Но часть его идей могут быть понятны.

— Понятны кому?

— Право, не знаю. Но когда я вспоминаю, какие усилия ему приходилось прилагать, чтобы объяснить некоторые свои доктрины, то думаю, что кто-нибудь мог бы по крайней мере разъяснить предназначение Гурджиева — то, что сам он называл "обязательство".

— Почему?

— Потому что тогда станет меньше людей, которым хочется сказать: "Разве не все равно вам, проходящим мимо?"

О доктрине Гурджиева написано немало книг. Успенский проделал гигантский труд, хотя, намой взгляд, его книги не всегда легко читать тем, кто не имел хоть какого-то контакта с Гурджиевым. Замечательны труды Орэджа, хотя многие называли его самого не иначе как "рабом фантазий" и "обреченным учеником этого таинственного мистика Гурджиева". Пытались и другие, но их попытки во многом противоречивы из-за использования Гурджиевской терминологии, которая оказывается малопонятной. Книга самого Гурджиева, "Всё и Вся", по моему мнению, непонятна никому, кроме тех, кто учился у него. А его "Встречи с замечательными людьми", хотя и привлекли множество читателей во Франции³, но главным образом из-за перевеса сюжетной линии над учением.Фактически, Гурджиев остается неизвестным, исключая тех его последователей, которые работали с ним.

Одной из причин подобного непризнания является то, что писать про него чрезвычайно трудно. Его мастерство принадлежит древнему знанию, а это знание всегда передавалось изустно и никогда не записывалось, за исключением основных понятий.

Вторая причина — та, что трудно объяснить различие между доктриной Гурджиева и различными религиозными доктринами Востока. Эти философии и практики, основывающиеся на великих истинах, многому научили людей; но они не учили "сознательному знанию" так, как это делал Гурджиев.

Но Гурджиев не только неизвестен. Возможно, он просто непостижим.

Один мой знакомый гурджиевец выразился так:

— Ошибка Гурджиева в том, что он не создал ни одного ученика, который бы понимал, что от него требуется.

Возможно, это так. Но почему-то я не до конца в это верю. Думаю, это близко к истине — но это не окончательная истина.

— Если то, что Вы говорите, верно, — возразила я, — тогда почему Гурджиевские группы и по сей день продолжают свои попытки? Зачем Гурджиев делал свои попытки? Невозможно поверить, что он не предвидел своей ошибки (если она и была). Зачем тогда он работал с учениками? Больше ради себя, чем ради них?

— В некотором отношении — да. Ученики так же нужны учителю, как и учитель им; учитель обязан передать то, что он получил. Но Гурджиев так и не нашел человека, который смог бы стать "лишь на голову ниже мастера". Однако, благодаря Г,ур-джиеву, тысячи людей делали один, два, три шага по "Четвертому Пути", и их жизни оживлялись и очищались, даже при минимальном труде.

С этим я могу согласиться. Поэтому, вместо того, чтобы говорить, что ни один ученик не понимал, что от него требуется, я бы предпочла говорить так: некоторые, может быть, и понимали, но им было слишком трудно выполнить то, что от них требовалось.

Я знаю одно — если бы Гурджиевская теория человеческой эволюции была бы понята и применена, то наша планета была бы свободна от ненависти, безумия и войн. Но, поскольку эти явления, по-видимому, представляют собой условия, с которыми предназначено бороться человеку, то было бы излишним пытаться изменить их.

И отсюда, увы, вытекает, что сделать ничего нельзя, даже нельзя ничего предпринять для того, чтобы избавить человечество от его печальной, беспощадной, повторяющейся судьбы.

Вот такие негативные мысли охватили меня той зимней ночью.

Поскольку они не способствовали сну, и поскольку негативное отношение мне не свойственно, я продолжала размышлять, пока у меня не появилась идея.

Если бы у кого-то появился нелепый замысел рассказать о предназначении и достижениях Гурджиева, ему пришлось бы

избрать отзывчивую публику. Почему не выбрать "genus intellectualus", "род интеллектуальный", поскольку он обычно с большим чувством реагирует на великую идею и относится к той разновидности людей, которые, по словам Гурджиева, хотели и могли извлечь пользу из того, что он мог предложить. Он описывал их как людей, обладающих "магнитным центром" — то есть тех, кто имеет внутри себя способность для усвоения сущности великого знания, тех, кто подвержен влиянию "высших сил". Он делил подобных людей на две группы — первая состояла из тех, в ком "образование" не атрофировало стремления к высшему, вторая — из тех, кого он называл "простые люди".

Это отсеивание "многих" совпадает с высказыванием Гурджиева, что только малое число людей способно развить "качественные вибрации", которые могут изменить их судьбу; они, в свою очередь, могут повлиять на других, поддающихся влиянию; и это тот самый счастливый случай, который иногда выпадает человеку.

Моя концепция понятной книги о Гурджиеве заключается в том, что она должна быть адресована этим двум типам людей, и написана по мере возможности (по крайней мере, вначале) простым языком.

Я пропущу факты (биографические) и сосредоточусь на доктрине. Меня мало интересуют те факты, которые, похоже, так занимают людей... где он родился? в каких условиях? какое образование получил? кто его обучал? был ли он наставником Далай-ламы? и т.д., и т.д., и т.д. Гурджиев сам написал о своем детстве, родителях, учителях, путешествиях, жизненном опыте и о своем знании. Что важно — так это знание.

В этой книге я напишу, о чем он говорил, когда я могла его слышать; чему он нас учил и как он учил; и какой эффект это оказывало не только на меня, но и на моих друзей, поскольку каждый из нас имел разные переживания.

Эта книга — не исследование, не портрет, не научный труд или справочник. Пожалуй, ее можно назвать букварем.

II

СВЕРХ-ЗНАНИЕ

Хотя Гурджиев и не оставил преемника, мне известны по меньшей мере трое из его учеников, достаточно сведущих, чтобы передавать суть его сверх-знания. Быть может, есть и другие...

Одной из своих учениц Гурджиев доверил работу во Франции3. После того, как он умер, ей приходилось решать сверхсложные задачи..

Однажды, разговаривая с ней о "сверхсложности", я спросила: а что бы я могла сделать полезного? У меня уже тогда была идея написать книгу.

— Но как я осмелюсь писать о Гурджиеве, не имея для этого мозгов?.

— Но ведь Вы не против него, а за? Ведь так? Такая простота ошеломила меня. Я могла сказать только: — Вы же меня знаете.

— Так попытайтесь, — сказала она.

И вот я пытаюсь.

Долгое время я раздумывала над тем, как лучше представить Гурджиева людям, относящимся к нему с предубеждением. Я все время твердила себе: "Не могу, я мало знаю". Я не могу понять все эти научные таблицы и диаграммы, иллюстрирующие его идеи, и не смогу понять их даже под страхом смертной пытки. Наверное, все это из-за моей аллергии на таблицы. Когда мне нужно было пройти куда-то в незнакомом городе, я никогда не могла ориентироваться по нарисованному плану. Но если мне объясняли дорогу, на словах, я никогда не испытывала затруднений. Единственно, как я могу учиться — это задавать вопрос за вопросом. И если бы нашелся такой человек, который взял на себя труд терпеливо, шаг за шагом, отвечать на все мои вопросы о Гурджиевских таблицах, тогда, пожалуй, я бы их поняла. Да, конечно, я знакома с ними в общих чертах; но знать и объяснять их — это нечто иное.

Зато я знаю, что мне понятны другие аспекты учения Гурджиева, и их я могу объяснить. Кроме того, невозможно знать все, но можно понимать что-то.

"...Вы должны давать другим, вы должны учиться не только понимать, но и объяснять; и вы увидите, что можете понять определенные вещи, толь ко объясняя их другим..." Вспомнив это, я подумала: на что же я гожусь, если не могу сделать это усилие? Как еще я могу отблагодарить Гурджиева за то, что он научил меня жить более сознательной жизнью?

Я решила, что для начала могу использовать его собственные слова.

Но, во-первых, нужно понимать, что эти идеи не для всех доступны. Большинство людей не хотят и не могут их понять. Что ж, тем, чьи способности и стремления находятся на другом уровне, могут помочь священники, евангелисты, билли грэхэ-мы4 и т.д.

Во-вторых, необходимо объяснить это жесткое разделение. Это сделал сам Гурджиев5:

Вопрос: Если древнее знание сохранилось, если вообще существует знание, отличающееся от нашей науки и философии или даже превосходящее ее, почему же тогда оно так тщательно скрыто, почему не сделано общим достоянием? Почему люди, обладающие этим знанием, не желают, чтобы оно перешло в общий поток жизни ради лучшей, более успешной борьбы против обмана, зла и невежества?

Гурджиев: На это есть два ответа. Во-первых, это знание не скрыто; во-вторых, по самой природе своей оно не может стать общим1 достоянием. Я докажу вам, что знание гораздо более доступно для тех, кто способен его усвоить, чем обычно полагают; вся беда в том, что люди или не желают знания, или не в состоянии его принять.

Но прежде всего необходимо понять другое, а именно — почему знание не может принадлежать всем, не может даже принадлежать многим. Таков закон. Вы не понимаете этого, потому что вам непонятно, что знание, как и всё прочее в мире, материально. Оно материально, и это означает, что оно обладает всемихарактерными признаками материальности. Один из главных признаков материальности — это то, что материя всегда имеет предел, т. е. количество материи в данном месте и приданных условиях ограничено... Материя знания обладает совершенно разными качествами в зависимости от того, берётся ли она в малых илив больших количествах. Воспринятое в большом количестве в данном месте, скажем, одним человеком, знание даёт прекрасные результаты; но взятое в малом количестве (т. е. каждым человеком из большого числа людей), оно или совсем не даст никаких результатов, или, против ожидания, может принести даже отрицательные результаты. Таким образом, если некоторое количество знания распределить между миллионами людей, каждый индивид получит очень немного, и это небольшое количество знания ничего не переменит ни в его жизни, ни в его понимании вещей. И сколько бы людей ни получило это небольшое количество знания, в их жизни ничего не изменится, разве только она, может быть, станет более трудной.

А если, наоборот, большие количества знания сосредоточить в малом количестве людей, тогда знание даст очень значительные результаты.

На первый взгляд эта теория кажется несправедливой, ибо положение тех, кому, так сказать, отказано в знании, чтобы другие могли получить большую его часть, представляется очень печальным и незаслуженно более тяжёлым, нежели оно должно быть. Однако на самом деле обстоятельства совсем не таковы, и в распределении знания нет ни малейшей несправедливости.

Фактически, огромное большинство людей не желает никакого знания; эти люди отказываются от своей доли и не берут даже ту его часть, которая приходится на них в общем распре делении для нужд повседневной жизни. Это особенно очевидно во времена массовых безумств, таких, как войны, революции... когда люди как будто теряют даже и ту малую крупицу здравого смысла, которой они обладали, и превращаются в совершенных автоматов, огромными массами отдаваясь полному уничтожению, теряя даже инстинкт самосохранения. Вследствие этого громадные количества знания остаются, так сказать, невостребованными и могут быть распределены среди тех, кто понимает их ценность.

В этом нет ничего несправедливого, потому что те, кто получает знание, не присваивают ничего чужого, не лишают других чего бы то ни было. Они берут только то, что отвергнуто другими как бесполезное, что всё равно будет утрачено, если они его. не возьмут.

Собирание знания некоторыми людьми вызвано тем обстоятельством, что другие люди это знание отвергают.

Другой аспект состоит в том, что никто ничего и не скрывает; тут нет никакой тайны. Но приобретение или передача истинного знания требует огромного труда и больших усилий как со стороны того, кто получает, так и со стороны того, кто даёт. И те, кто обладают знанием, делают всё, что могут, чтобы передать и сообщить его возможно большему числу людей, облегчить им приближение к знанию и подготовку себя к восприятию истины. Но никому нельзя передавать знание силой, а, как я уже говорил, непредубеждённое рассмотрение жизни среднего человека, знакомство с тем, что наполняет его день, с вещами, которые его интересуют, сию же минуту покажет, правомерно ли обвинять людей, владеющих знанием, в том, что они скрывают его, не желают передавать народу, не хотят учить других тому, что знают сами.

Знание не может прийти к людям само собой, если они не проявят усилий со своей стороны. Они прекрасно это понимают, когда речь идёт об ординарном знании, но в случае большого знания, если они вообще допускают его существование, они предпочитают ожидать чего-то совсем иного. Каждый хорошо знает, что если человек хочет, например, научиться китайскому языку, наэто потребуется несколько лет напряжённой работы; каждый знает, что для усвоения основ медицины нужно пять лет, а для изучения музыки или живописи раза в два больше. И всё-таки существуют теории, которые утверждают, что знание может прийти к человеку без особых усилий с его стороны. Само существование таких теорий поясняет, почему знание не может прийти к людям.

В то же время важно понять, что независимые усилия человека достичь чего-то в этом направлении также могут не дать результатов. Человек обретает знания только с помощью тех, кто им обладает.

Нужно учиться у того, кто знает.

К тем, кто учился у Гурджиева, предъявлялось лишь одно требование — работа. Не требовалось ни изменять свою природу, ни забрасывать дела, ни "уходить от мира". Но "работа" должна была быть на первом месте, иначе ничего нельзя было достичь. Вначале это представляло огромную трудность.

Когда я впервые услышала о концентрации на основной цели, я вспомнила свою подругу-пианистку, ко торая несколько недель в году преподавала в одном из больших американских женских колледжей. Первое, что она обычно говорила новой группе: "Вы должны понять, что если вы действительно собираетесь стать пианистками, у вас ничего не получится".

Подобные предрассудки не один год были моей основной проблемой (как, я думаю, и у каждого из нас). Помню, когда я писала свою книгу "Огненные фонтаны", то решила перестать ходить к Гурджиеву каждый день; я не могла одновременно писать книгу и интенсивно заниматься. Такое разделение энергии шло в ущерб книге, а я хотела поскорей закончить ее, так как отчаянно нуждалась в деньгах.

Однажды я сказала Гурджиеву, что какое-то время не буду приходить к нему каждый день.

— Почему? — спросил он.

— Потому что я хочу закончить свою книгу.

— Книга — ничто, — сказал он. — Потом может быть слишком поздно. Смотрите, как бы Вам не пришлось кусать локти.

В общем, я забросила писательство и продолжала ходить к нему, как и раньше. И как всегда, когда вы делаете правильное решение, "судьба" поворачивается к вам лицом. Вскоре Гурджиев на три месяца уехал в Америку, и у меня оказалось три свободных месяца для работы над книгой.

В одной из ее частей я описала трудности, через которые не один год проходила, стараясь принять его знание. Я назвала эту часть "Жизнь за жизнь".

Гораздо позже (после того, как я вернулась во время войны в Америку) я спросила свою соседку — простую, серьезную женщину—заинтересовал ли ее Гурджиев.— Да, это интересно, — сказала она, — но все это не для меня. Неужели Вы думаете, что я могу это понять? Я всего лишь домохозяйка. У меня есть муж и двое детей, и я их очень люблю. Глядя на Вас, видно, что Гурджиев дал Вам нечто; но что он может дать мне и моей семье?

На этот трудный вопрос у меня было слишком много ответов. Да и непросто было ответить на него в двух словах.

После этого соседка однажды спросила Дороти6:

— Что же в Вас есть такое, что дает мне чувство глубочайшего спокойствия? Как бы я хотела стать похожей на Вас!

Как всегда, Дороти ответила простыми словами, умудрившись при этом передать суть Гурджиевских теорий. Она не использовала никаких терминов, а говорила самым простым языком.

— Как замечательно! — воскликнула соседка. — А где еще я могу узнать об этом?

Гурджиевское учение можно сравнить с одной из распространенных в наши дни теорий. Сейчас многие читают и обсуждают философию Дзен. Но что касается меня, доктор Суд-зуки— интерпретатор дзен-буддизма, популярный на Западе — никогда не смог бы стать для меня (и для других членов нашей группы) учителем.

Что делать с такой терминологией, как: "Конечное бесконечно... Праджна покоится в объятиях Пустоты... сила должна быть несильной, что достигается безразличием, не различающим различий... и т.д."? Нет, нет, если бы Гурджиев предлагал такие вещи, мы никогда бы к нему не пришли.

А вот маленькая книжка Юджина Херриджела "Дзен в искусстве стрельбы из лука" странным образом очень тесно пересекается с методом обучения Гурджиева. Все, что открыл Херриджел за шесть лет своего обучения, может служить руководством по психологическим наставлениям Гурджиева, и может помочь понять, почему сверх-психология начинается там, где заканчивается наша традиционная психология.

О Гурджиеве можно сказать и такими словами:

Человек находится в плену у Природы, его сверхъестественная часть пассивна и сокрыта от него. Как бы он ни напрягал свой обычный рассудок, он не отыщет в себе ничего, кроме разума, чувств и ощущений. Лишь получая поддержку, наставление и откровение, с глубокой верой, горячим желанием и несгибаемым намерением, он сможет "родиться вновь". "Возрождение" — точная наука, величайшая на свете.

Не так давно я решила прочесть книгу Сартра "Бытие и небытие". Я всегда думала, что в экзистенциализме должно быть что-то такое, но не испытывала к нему особого интереса, зная, что вряд ли это может сравниться с Гурджиевским сверх-знанием.

Я начала читать — и действительно впала в "небытие": "Свобода, желающая свободы себе, есть факт бытия-не-являющегося-бытием и которое-то-что-не-есть-бытие, служащее идеалом бытия". Или вот: "Возможное является собственной структурой. Бытие-в-себе никогда не возможно или не невозможно. Бытие есть. Бытие есть в себе. Бытие есть то, что оно есть".

Я поняла, что открыла новую Вавилонскую башню. Эта книга — квинтэссенция того, что Гурджиев называл "философствованием — переливанием из пустого в порожнее". ("Только философ может понять других философов", — говорил он. — "Подлинным очарованием обладают дети и животные. Они не философствуют".)

Что же такого открыл Сартр относительно того, как "познать себя"? познать кого-то еще? Что нужно знать для того, чтобы приступить к поискам точной науки, утверждающей, что человек должен родиться вновь?

Но я забыта об основной Гурджиевской предпосылке, с которой должно начинаться стремление к самопознанию:

"Человек представляет собой биологический продукт трех взаимодействующих центров — физического, эмоционального и умственного. Мы находимся в состоянии остановленного развития, потому что наши умственный и эмоциональный центры неразвиты".

Поскольку эта книга — не научный труд, а лишь намек на него, я приведу ряд формулировок из Гурджиевской космологии, дающих представление о его мыслях:

"Вселенная — это разумная схема (план, идея) и, следовательно, она познаваема. На любой вопрос, который может задать человеческий разум, есть ответ. В основе вещей нет никакой тайны. Природа вещей — находиться в совместной гармонии. Реальный мир — это эволюция идеи".

Обязанность человека— взаимодействовать с законами, управляющими Вселенной. Исполнение определенных законов есть Царствие Небесное.

Обязанность следует из факта, что место человека уникально. Но осведомленность о своем месте не есть дар природы. Ни один человек, со всеми своими желаниями и мыслями, не сможет ничего сделать со своим развитием. Он должен совершить нечто исключительное. Данный метод предлагает эти исключительные действия.

Поскольку у нас нет метода развития, наша жизнь подобна сну. Во сне мы не выбираем и не создаем события. Так мы и живем. Мы не можем по собственному желанию пробудиться от этого сна. Мы просыпаемся, или развиваемся, только когда сон становится невыносимым, или же кто-то разбудит нас.

Октава первоначально была формулой, объясняющей космические истины, и лишь позднее стала использоваться в музыке.

Октава — математическая формула, согласно которой происходят все процессы мироздания (физические и психические), все восходящие и нисходящие воспринимаемые процессы природы.

Состояние сознания имеет относительное место в космосе. Нагорная проповедь — высшее состояние сознания.

Время представляет собой лишь расходование способов обновления.

Мы питаемся сознательными мыслями, чувствами, действиями. Бог питал себя, когда Он создавал Вселенную.

Знание и Понимание — разные вещи. Только Понимание может вести к Бытию, а Знание — лишь его преходящая тень. Необходимо прилагать усилия, чтобы понять. Уже это одно может привести к Богу. Чтобы понять феномены Природы в соответствии с Законом, нужно, во-первых, сознательно постигать и усваивать массу информации об объективных истинах и событиях прошлого. Во-вторых, нужно понять свой собственный пережитый опыт.

Пожалуй, нелишним будет рассказать об одном из моих переживаний, случившемся после нескольких лет обучения у Гурджиева.

Это было что-то вроде видения — внезапное озарение, которое длится лишь миг, но оставляет неизгладимое впечатление. Подобные моменты редки, и обычно случаются после большого напряжения или невыносимой усталости.

Однажды утром, промучившись всю ночь, я села на постели, будто выброшенная из катапульты. Как вспышку, я увидела ответ на навязчивый вопрос: "Зачем мы работаем с Гурджиевым? Зачем мы делаем все эти "упражнения" (физические, эмоциональные, умственные)? Зачем это все?".

Ответ был связан с его утверждением — утверждением, которое он не переставал повторять и которое для большинства людей казалось самым противоречивым: "У человека нет души; у него есть только ее потенциальные возможности".

Мы всегда полагали, что человек рождается с душой, что это дар, отличающий его от животных. Но сейчас в моем видении я ясно поняла, что это — то же самое, что сказать, что художник рождается с кистью. Человек может быть рожден художником — то есть с художественным талантом — но он не сможет создать произведение искусства, пока не будет развивать свой талант. Он должен жить жизнью Искусства. И точно также, человек не может обрести душу, пока он не начнет жить жизнью Души.

И только в этот момент я наконец-то начала понимать — после стольких лет — смысл Гурджиевских упражнений. Они были настолько же важны для души, как для художника — эскизы и наброски. Это "великое открытие" было таким простым, что я не могла поверить, будто раньше этого не знала. В то далекое утро у меня было чувство, словно я постигла все тайны мира.

Меня всегда трогали слова Элифаса Леви о людях, подобных Гурджиеву:

Какую тайну уносят с собой в могилу эти люди? Отчего они поражаются, что никто их не понимает? Откуда они знаю что, что никому неведомо? Почему они скрывают то, что все жаждут знать?

...Это великая тайна. Есть наука и есть сила. Есть одна-единственная, универсальная и нерушимая доктрина, могучая, как высшая причина, простая, как все великое, познаваемая, как и все во Вселенной, и абсолютно истинная. Из этой доктрины следуют все остальные... Тайна, составляющая познание "добра и зла", и секрет бесконечного человеческого совершенствования кроется в словах "Царствие Небесное".

III

Дата добавления: 2015-10-31