Неудачная попытка?

Завершив рукопись "Огненных фонтанов", я с оптимизмом ожидала скорейшей публикации, уверенная, что Гурджиеву понравится часть, посвященная ему. Но проходили месяцы, а рукопись так и лежала; прошло два года, и все лучшие американские издательства заявили: "Эта книга продаваться не будет".

Джейн, находившаяся в то время в Лондоне, дала рукопись нашему старому другу и автору "Литтл Ревью" Т.С.Элиоту, в надежде, что он сможет помочь с публикацией. Но Элиот тоже отказался, объяснив это так:

"Дорогая Джейн, какое отношение могу я иметь к книге Маргарет? Несомненно, она очень читаема; несомненно, она очень эгоцентрична; и она полностью передает все то, что Вы рассказывали мне о Маргарет и ее отношении к деятельности Гурджиева. Не могу себе представить, что она может вызвать немедленный читательский интерес, как не могу представить, что в будущем она кого-либо заинтересует. Так что единственное, что я могу сделать - это вернуть Вам рукопись, заметив, однако, что мне было очень приятно ее читать. Могу ли я еще что-либо сделать для Вас?"

Я написала Элиоту: "Если Вам понравилась моя книга, то почему она не может понравиться другим? И почему Вы думаете, что книга Джуны Барнс14 "Ночной лес", которую Вы так расхвалили, будет иметь какое-то значение для будущих поколений? И какое просветление наши потомки смогут отыскать в ее книге, в отличие от Гурджиевской доктрины?

Я не отослала это письмо.

В конце концов, семь лет спустя, "Огненные фонтаны"

были опубликованы Горэмом Мансоном. Он принял книгу, потому что был литературно образован, был знаком с Гурджиевым и Орэджем и был рад, что я написала о них.

Все критики (с двумя илитремя исключениями) положительно отозвались об "Огненных фонтанах", назвав ее "чрезвычайно интересной книгой", "искусной передачей ощущений", "пламенным духом" и т.д., что, конечно же, порадовало меня, но никто не написал о той части, что я посвятила Гурджиеву. Наконец один из моих друзей, довольно циничный человек, объяснил мне причину. - "Многие обозреватели дали Вашей книге "зеленый свет", или просто промолчали, поскольку они понимают, что не могут ни совладать, ни проигнорировать такую фигуру, как Гурджиев".

Наконец пришло письмо из Лондона от Джона Беннетта, с которым я встречалась в парижской квартире Гурджиева в 1948 году. Он писал:

"Замечательное достижение, книга, заслуживающая права стать классикой жанра. Огромная трудность состоит в том, что любое описание Гурджиева неизбежно будет односторонним и неполным. Никто не может знать Гурджиева. Существует опасность написать воображаемую историю "реального Гурджиева", но этого Вам счастливо удалось избежать.

То, что Вы написали о Гурджиеве, искренне и скромно. Вы не пытались предстать в привилегированном положении, или сделать вид, что обладаете секретами, скрытыми от других. Так и должно быть, и Вы с полным правом можете гордиться собой. Многие будут Вам благодарны. В то же самое время, Вы упускаете из виду те или иные вещи из-за чрезмерного рвения найти их. Ваша страсть к идеальному часто не дает Вам видеть актуальное. Рассматривая себя борцом за правду, Вы не видите, что Гурджиев также был борцом за Истину, лежащую за пределами Ваших представлений.

Единственно, за что я бы раскритиковал Вашу книгу - это то, что она не в полной мере передает "непостижимость" Гурджиева. Я не хочу сказать, что это - легкая задача. Любое "раздувание тайны" неизбежно даст фальшивую ноту, и этого Вам счастливо удалось избежать. Возможно, стоило бы предупредить читателя, что Гурджиев был и остается непостижимым, и что каждый, встречавший его, видел лишь немногим больше, чем собственное отражение.

Я надеюсь, Вы понимаете, что я высказываю все это лишь потому, что очень серьезно отношусь к Вашей книге и считаю ее важным вкладом в великую работу по подготовке человечества к идеям Гурджиева".

Не знаю, понимал ли Беннетт, насколько я ценю и соглашаюсь с его видением моей ошибки. Но где же тот гигант мысли, способный передать непостижимость Гурджиева, и какому читателю он будет адресоваться? Или, если непостижимость нельзя передать, отчего не изучать то, что может быть изучено? Или, если непостижимость постижима, как в естественных науках, где же тот ученик, что сможет раскрыть ее, тем более после смерти Гурджиева? Интеллектуалы и религиозные деятели не могут предложить ничего, кроме полного непонимания.

ВТОРАЯ НЕУДАЧА

Я дала рукопись этой книге для чтения и критике Солите, и вот что она мне написала:

"Название твоей книге вводит в заблуждение. По сути, ты не говоришь ни о постижимости, ни о непостижимости Гурджиева. Ты не показала самые важные аспекты Гурджиева и не передала читателю ощущение тайны его знания. Не важно, как ты ответишь на мои слова, но ты этого не сделала, даже отдаленно. Это можно было сделать, и я думаю, ты могла бы это сделать -хотя это нелегко. Увы. Тебе нужно было как-то показать статус и масштаб Гурджиева как великого посвященного. Это придало бы твоей книге совершенно другой аромат, а также дало бы ей отправную точку.

Глава "Жизнь за жизнь" весьма хороша. Но что касается остальных, да еще под таким названием - они недостаточно передают смысл его тайны. Тебе нужно выбрать подходящее название и постараться передать его учение и тайну через свое "понимание" и чувства".

На что я ответила: "Могу только согласиться с тобой, хотя я чувствую, что передала (пусть туманно) какую-то часть его тайны, и цитаты, сделанные мной, во многом способствуют этому. Почему бы тебе не написать главу о своем отношении к нему и своей концепции его "статуса и масштаба"?

Солита ответила: "Сейчас я не могу. Слишком мало времени",

"Тогда ты должна написать целую книгу. Но я знаю, что ты откажешься".

VII

ЭТО-ДРУГОЕ

Попытки Жоржетты передать то, что она усвоила за годы, проведенные с Гурджиевым, описаны в последней части ее книги "Отважная машина". Французская пресса назвала книгу шедевром, Жан Кокто написал к ней предисловие, но ни один американский издатель не заинтересовался ею. Поэтому я привожу здесь заключительные главы из нее:

Фонтенбло-Авон, Франция

...В июне 1924 года Маргарет, Джейн и я приехали в Приорэ, где жил Гурджиев, принимая людей со всех концов света.

У меня создалось впечатление, что для Гурджиева Земля как планета слишком мала. В чем проявлялось его подлинное бытие? В его учении, в его писаниях, но никоим образом не в обычной социальной жизни, к которой он относился достаточно пренебрежительно.

Меня ничуть не поразил тот факт, что он мало известен, что он не окружен тысячами последователей. Ни деньги, ни влиятельность не могли открыть двери Приорэ - Гурджиев создавал всяческие препятствия для того, кто пытался проникнуть в мир, которому не принадлежал.

Я никогда не могла приспособиться к эзотерическим культам и доктринам и их бесформенным последователям - я инстинктивно отворачивалась. В противоположность этому, резкость Гурджиева привлекла меня. Здесь царила совершенно другая атмосфера; чтобы находиться в ней, нужно было обладать поистине ненасытной потребностью.

Нужно было слышать, как читали его рукопись - гигантский труд в девяти частях. Мое тихое слушание разочаровывало многих из присутствующих, ожидавших какого-то видимого знака интереса; но я была полностью поглощена процессом усвоения, подобно растению, всю жизнь жаждавшему, чтобы его полили.

"Я не могу вас развить, - говорил Гурджиев, - я могу лишь создать условия, в которых вы сможете развить себя".

Условия были трудны, но не это было моим самым большим горем. Вначале у меня просто разрывалось сердце от того, что наконец-то я нашла долгожданные откровения, но у меня осталось так мало времени, чтобы полностью посвятить себя им. Но вскоре внутренняя работа, работа с непробужденной частью моего существа дала мне новую необычную энергию. С этого момента я знала, как использовать отпущенное мне время - я представляла себя медовыми сотами, каждая ячейка которых алкала наполнения.

Я ревностно следовала монашескому укладу жизни Приорэ - беседы, чтения, работа в парке. Каждый день я пыталась предугадать стадии, сквозь которые я должна пройти и смеялась над собой, над этим жалким человеческим существом, осмеливавшимся говорить: "Я хочу "быть", "Я посвящу этому всю свою жизнь". Все равно, что сказать: "Я буду работать, чтобы летать, как птица". Путь от головастика до птицы, путь без указательных знаков. Единственное, что я знала - каждый знак ведет к следующему, и ничто на свете - книги, слова или пророчества -не помогут мне заранее узнать, каким будет следующий.

Меня поражало, что некоторые - новоприбывшие в Приорэ - вообще ничего не понимали. Иногда у меня были настолько яркие вспышки "осознания", что меня бросало в жар. С каждым часом во мне росло понимание того, что я никогда не воспитывала свою душу.

Две истории двух личностей... человека и его тени (то есть его "души"). Он приходит и уходит с именем, с ситуацией; его тень - реальность, существующая только благодаря свету- ожидает своего часа и выходит на сцену лишь в конце. Я видела себя, подобно всем остальным человеческим существам, повторяющейся машиной; но я всегда стремилась к другому состоянию. Слишком долго я покоилась в этом иллюзорном "Я", кивая головой, как китайский болванчик, соглашаясь со своими глупостями, постоянно одобряя все свои поступки. Теперь я хотела покончить со старой, автоматической жизнью, такой приятной и

такой никчемной; человеческая жизнь ведет в никуда, если она не ведет ко всему. Я начала работать, чтобы измениться, и почувствовала, что отрываюсь от своих корней. Почему я так крепко цеплялась за то, что было мне ненужно, к чему я никогда не стремилась? Может быть, я недооценивала крепость уз, привязывавших меня к... ничему? Да. Я думаю по-другому, чем мои родители, потому что я по-другому прожила жизнь. Но в чем здесь кардинальная разница? Меню дней, как меню блюд.

Меня всегда спрашивали по поводу космогонии, так много лет занимавшей мое внимание: "Источник Вашего знания тот же, что и у Кэтрин Мэнсфилд?". Я отвечала: "Фактически да, но по сути-нет".

В своем "Дневнике" Кэтрин Мэнсфилд описала последние месяцы своей жизни в Приорэ. Никто не знает, что Гурджиев пригласил ее в Приорэ с оговоркой (известной только его ближайшим ученикам): что слишком поздно помочь ей физически, но можно помочь ей другими способами.

Ее переживания "других" способов описаны в "Дневниках" и "Письмах" не так ярко, как она выражала их в беседах с Орэджем. Величие Кэтрин было в ее искренности. Она не была набожна, но чувствовала необходимость искупления, "очищения". Ей была нужна духовная жизнь, не скованная религиозными клише. Такую духовную жизнь она могла обрести и без помощи Гурджиева - в том лучшем, что есть в религии. Гурджиев предлагает гораздо больше. Он не утешает; он делает больше. Это тяжело, как учение Иисуса, если добраться до его источников. Истина не бывает приятной. Я думаю, первым необходимым условием того, чтобы приблизиться к Гурджиеву, является здоровье; нужно быть полным сил, чтобы выдержать первые потрясения. Затем, для начала, испытать невыносимые муки, чувствуя себя перепаханным полем. В один прекрасный момент вам приходится собрать все свои силы для неизвестного вам труда. Это невозможно. Чем больше вы видите и понимаете, тем сильнее крепнет убеждение: "Я не смогу". Но чьи силы вы пытаетесь собрать? Свои? Это силы, которые никогда не использовались, которыми пренебрегали... новые энергии, пробужденные новой потребностью, новой целью.Хотя в Приорэ я была счастлива, как никогда в жизни, я часто испытывала отчаяние. Каждый раз, когда я прикасалась к собственным глубинам, меня охватывало беспокойство, неясное душевное томление. Даже когда ко мне приходили новые вспышки понимания, я ощущаласебя еще более потерянной. Я искала нечто, сокрытое от моего взора. Моя единственная надежда отыскать это "нечто" зависела от моей способности совершать усилия.

Мой старый друг спросил меня: "Зачем ты хочешь этого знания?". Странный вопрос. Для меня знание - скорее, понимание - полный синоним счастья. Другие говорили: "Никогда не заглядывай внутрь себя, это губительно"; или: "Что же делать с жизнью, утратив все иллюзии?". Я отвечала: "Это все равно, как если бы крестьянин сказал: "Я вырвал все сорняки со своих полей, что же мне теперь делать с землей?".

Многие годы я думала: "Наша натура должна быть вспахана, как пашут землю". Но где плуг, и чья рука направит его? В одиночку мы ничего не можем сделать. Плуг и пахарь так же необходимы, как и семя.

В Гурджиевском методе я нашла и инструмент и мастера. Они были наготове; осталось приготовиться мне. Желание, потребность и усилие - таковы были требования, чтобы начать "другую жизнь", с особыми усилиями, с новыми законами, с эволюцией, изменявшей даже химию организма. Эта жизнь была трудна. В Приорэ я наблюдала, как люди останавливались на полпути, отрекались или уходили, становились враждебными приверженцами какой-нибудь многообещающей системы, гарантирующей рай на склоне лет. Некоторые снова обращались к религии, провозглашая себя "отмеченными благодатью" -благодатью, обычно соответствующей их материальным нуждам, в которой они чувствовали себя уютно вместе со всем своим багажом. Они брали билет в рай в один конец, но я заметила, что чаще всего их путешествие превращалось в бесконечное турне.

Не ошибка ли верить, что для саморазвития достаточно только одного страдания! Если бы это было так, нашу планету уже давно населяли святые и ангелы. Страдание кого-то убивает; кого-то калечит; кого-то сводит с ума; лишь немногие совершен-

ствуются и развиваются. Нужно обладать знанием, чтобы извлечь пользу из страдания.

Всю свою жизнь я была инстиктивно верующей, но не могла принять Бога, предлагаемого нам религией... Бога, воспринимаемого лишь как прибежище или надежду, тогда как Он должен быть божественной прогрессией души, вмещающей Его. Но каждое человеческое существо - лишь зеркало воспринимаемого им Бога; и большинство - карманные зеркальца.

Все первые месяцы в Приорэ моя "земля" вспахивалась. Наконец-то я осознала свою ничтожность; наконец-то увидела свое тщеславие. А потом я увидела, что подобные суждения тоже были разновидностью тщеславия. Я наблюдала за собой и понемногу стала познавать себя.

Два года с промежутками мы жили в Приорэ. После этого до 1935 года мы реже виделись с Гурджиевым, но продолжали, насколько это было в наших силах, жить согласно его принципам, все глубже и глубже усваивая его доктрину.

...Когда люди достигают моего возраста, они заявляют тоном удовлетворенного любопытства, что стареют, что их задача выполнена, они могут расслабиться, теперь время жить другим. Они считают, что жизнь окончена, в то время, как для меня она только начинается. Они рассматривают жизнь как график, на котором может и должна быть нисходящая линия. Для меня жизнь начинается в пятьдесят лет и не прекратится. Это момент, чтобы начать жить "другой жизнью".

Я чувствую, что всю свою жизнь жила для собственного удовольствия. Должна признать, что не покончила с искусством и лунным светом, музыкой и весной, и никогда не смогу быть безразлична ко всем этим наслаждениям, этой восхитительной земной пене. Но эти наслаждения не стоят более между мной и моей жизнью. Искусство "жить" требует бесстрашного отречения. Старые наслаждения остаются на своих местах, но без своей прежней мощи; появляется новая цель, новый пыл и бесконечно разнообразное видение окружающего мира.

...Передо мной лежит материал моей прежней жизни. Это была моя первая жизнь, которую никто из нас не знает, какпрожить - кроме как в беспорядке и замешательстве. Я была готова отдать всю энергию тому, что Гурджиев называл "созданием условий для развития". Это было нелегко. Я чувствовала себя вылупляющимся из яйца птенцом. Я начинала видеть, что мир не ограничен моей собственной скорлупой.

Часто я хотела сбежать, отвернуться от этой сверх-науки, которая требовала от меня слишком многого. Но бегство выглядело преступлением, да оно было и невозможно. Однажды, пусть на миг, воспринятая истина не может быть утеряна; она продолжает сиять, несмотря ни на что. И если человек хочет жить согласно этой истине, если он дает обет, то все жизненные обстоятельства приводят его к этому.

Я медленно менялась, боясь не узнать себя. Между несуществующим образом, долгое время бывшим моим спутником и новым образом, который я едва видела, стоял туман. В нем размывались оба образа, я вслепую искала их и боялась найти.

...Наступил 1936 год. За последние четыре года я справилась с четырьмя серьезными заболеваниями, но еще не полностью обрела присущую мне энергию.

Когда я боролась со смертью, я думала: "Если выживу, клянусь, что пойду дальше, чем прежде... Я не дам себе права выйти из болезни в том же состоянии".

Позже, когда угроза миновала, вернулись все бесплодные ассоциации и надуманные рассуждения. Я была спасена, но вернулась к прежнему привычному состоянию, которое мы называем нормальной жизнью. И я это принимала!

Отвращение, росшее во мне, стояло комом в горле. Я чувствовала, что начнется новый цикл катастроф, если я не смогу запредельным усилием в конце концов направить свою жизнь к высокой цели. Я начала лучше понимать то, что понимала прежде, чему меня учило мое прошлое.

Моя прошлая жизнь выглядела прекрасно - неужели она не служила никакой цели? Этот душистый воск, из которого я лепила годы искусства, любви, веры в них и это все, что я могла вложить в чудо: жить на земле? Нет, нет, я была готова шагнуть из настоящего в то, что по крайней мере будет будущим - будущим, которое всегда находится в нас, ожидая лишь нашего внимания.

"Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную". Иоанн 4:14,

Итак, с непреклонной решимостью я подошла к переломному моменту жизни, который обычно называют спуском с горы, для меня же это было восхождение.

Гурджиев снова был в Париже, и я постоянно виделась с ним, пока в 1939 году не началась война. Для меня практически невозможно писать об этой постоянной связи с ним, об этой работе, направленной на "развитие", с которой не могло сравниться ни здоровье, ни счастье.

Многие исследовали доктрины, схожие с Гурджиевской наукой. Описывать их словами значит искажать их - истина, укладывающаяся в формулу, ограничена. Столь же бесполезно писать в абстрактной форме о Гурджиеских концепциях в связи с другими великими системами мысли, верований, религий. Вербализировать абстрактные идеи опасно - если только вы не хотите от них отречься. Отрицание всегда тепло приветствуется, и мыслитель, не предлагающий ничего, кроме гипотез, всегда в почете. Гипотезы - спасательный круг для разума; благодаря которому можно еще немного побарахтаться перед тем, как пойти ко дну.

Я также знаю, что сама фраза "поиски истины" намекает на абсурдность, претенциозность, ошибочность. Поиски кажутся бесплодными. Да, гораздо проще уютно устроиться, закрыв глаза, ничего не понимая в жизни.

Итак, в связи с Гурджиевской доктриной, ставшей для меня истиной, я просто расскажу, что я чувствовала, переживала и понимала. Я не скажу о своих надеждах, но расскажу, чего научилась желать. Я попытаюсь рассказать о том, как мои стремления преображались в единую, цельную энергию.

На столе передо мной лежит маленький красный дневник, и я вновь перечитываю записи о событиях, случившихся за три этих года. Я снова проживаю восторг и муки этих ежедневных усилий, которые я предпринимала, чтобы разбудить спящую, как и во всех человеческих существах, часть себя. Я приведу здесь выдержки из этого дневника - слова, записанные долгими бессонными ночами, ставшими для меня утренней зарей.

ДНЕВНИК

Париж, июнь 1936. Наконец нашли квартиру на рю Казимир Перье, между церквушкой и садом.

Часто испытываю боль. Трудная пора, но конец месяца изумителен - из-за моей новой встречи с Гурджиевым. Виделись с ним в кафе, где он всегда сидит перед ланчем.

- Мое время уходит, - сказала я, - а я так никуда и не продвинулась. Мне осталось недолго жить; не могли бы Вы разрешить мне прочесть новые части Вашей рукописи?

Он долго смотрел на меня. Наконец он сказал: "У вас еще есть время жить. Приходите завтра на ланч и читайте". Он пробормотал еще что-то, что я не поняла. Наконец я уловила: "Вы молоды, но печень больна, все органы заблокированы". После паузы он сказал: "Да, я сделаю это для Вас". Я хотела выкрикнуть свою благодарность, но сдержала себя, зная, что он понимает все мои чувства. С трудом я смогла произнести: "Спасибо".

22 июня. Была в его квартире во время ланча с ним, его семьей и несколькими учениками. После ланча он показал мне маленькую комнатку и шкафчик, в котором он будет оставлять для меня рукопись. Он сказал, что я могу приходить и читать в любое время.

27 июня. Каждый день я провожу два-три часа в его квартире. Я читаю с такой концентрацией, как будто от этого зависит моя жизнь.,

28 июня. Снова болею. Не могла пойти читать.

30 июня. Прошлой ночью был острый приступ боли, будто загнали раскаленное шило в солнечное сплетение^{16. Но завтра я пойду читать.}

Вторник, 16 июля. Мне гораздо лучше. Сказала Гурджиеву, что впервые за двадцать лет ни разу не просыпалась ночью. Он уверил меня в том, что я поправлюсь, что у него есть для меня план, и снова повторил: "Вы молоды". Он объяснил, что первая часть работы займет пять лет, что тело должно быть достаточно сильным, чтобы двигаться вместе с духом, ибо мир духа зависит от тела, в котором он воплощен. На Тибете, где он провел не один год, священники являются врачами, а врачи -священниками.

За ланчем он рассказал другим, что мой случай заинтересовал его. "Она была кандидатом на смерть, теперь она - кандидат на жизнь". Он озорно взглянул на них. "Я всего лишь сказал ей: "Читайте книгу, мадам, читайте книгу".

20 июля. С каким изумлением я обнаружила, что могу полностью вытянуться на постели, после стольких лет в полулежачем положении; как удивляется мое тело, не испытывая этой страшной боли. Я часто ощущаю внутри сильный жар, будто я рядом с огнем. Сплю, не просыпаясь. Во мне происходят тихие исцеляющие процессы. Я понимаю, что происходит, но проживать это - просто невероятно.

27 июля. Еле дотащилась до его квартиры. Читала книгу три часа. Уходя, я чувствовала легкость и силу. Прошла два километра и нисколько не устала. Физически этим холодным летом для меня наступила весна.

30 июля. Пока я читала, зашел Гурджиев. Я была в конце главы, посвященной религиям. Выразила свой восторг так кратко, как только смогла он не любит "проявлений". Он был явно польщен.

Он говорит, что мое здоровье становится все лучше и лучше. Когда я уходила, он сказал: "Пока что ничего. Вскоре кое-что начнется".

Конец августа. Боли больше нет. Со мной происходит что-то непостижимое. Очевидно, мозг - не единственный управняющий нами орган. Другие органы также отмечают все, что происходит с нами, и часто более точно, чем это делает мозг. У меня впечатление, что во мне крутятся колеса, движимые обновленной кровью и моей сознательной волей принять оказываемую мне помощь.

27 сентября. Мне стало ясно, что люди бессознательно создают то, что называется неизбежностью - например, войну; и в то же самое время искренне заявляют, что хотят только мира.

30 сентября. Каждый день я отправляюсь изучать рукопись. Это - настоящее событие в моей жизни.

Приближается время разрушения - война. Все же мы продолжаем заниматься нашей квартирой, которая стала ужасно милой благодаря арочным дверным проемам. Рано или поздно мы ее потеряем, я это знаю.

Мне особенно больно сознавать силу энергий, вернувшихся ко мне. Мной овладевают страсти, желания, потребности - после трех лет, проведенных в попытках примириться с идеей смерти.

29 октября. Еще один период "черных дней". Я уже не мучаюсь из-за непрерывных болей, но мной овладевает непонятная вялость. К тому же близится зима. Моему организму тревожно, когда земля окрашивается в бледные холодные цвета. Ветви деревьев меланхолично колышатся на ветру. У каждого организма свои привычки. Мой страдал так долго, что хочет продолжения страданий. Он стал более нервным, более чувствительным. Я чувствую, что совершаю ошибки, на меня наваливаются приступы разочарования. Как я ни пытаюсь справиться с ними, они не отпускают меня.

31 октября. Описала ему свое состояние. Он уже все знал, него слова успокоили меня. Он дал мне понять, как действует во всех проявлениях закон маятника.

Понедельник, 2 ноября. Сегодня было большое переживание. Когда я пришла на квартиру Гурджиева, он сам открыл мне дверь. Я сразу же сказала: "Я в полном порядке, у меня новое тело". Он сделал шаг назад и прислонился к стене. Впервые он дал мне увидеть, кем является в действительности... словно он снял все маски, за которыми скрывал себя. Его лицо светилось милосердием, объемлющим весь мир. Застыв на месте, я смотрела, испытывая глубочайшую благодарность к нему и такую печаль, что ему пришлось успокаивать меня. Он произнес: "Бог помогает мне".

4 ноября. Он сказал: "Я могу устранить боль и таким образом подготовить почву для чего-то другого". Я знала, что он имеет в виду особую работу, в которой ритм духа будет соизмеряться с физическим выздоровлением. Но хватит ли у меня сил?

25 ноября. После обеда Гурджиев играл на маленьком аккордеоне. Уникальное зрелище. Человек без кавычек. Когда он играет, он совершенен, как совершенен круг. Его неповторимая улыбка! Полная щедрости, полная истины.

Сочельник 1936 года. Сегодня в его квартире исключительная встреча. Другой век - патриарх раздает дары. Маленькая квартира полна -его семья, друзья семьи, консьерж со своей семьей, старые слуги. Наряженная рождественская елка, слишком большая, слишком высокая, упирается в потолок.

Раздача даров была подлинным ритуалом. Пятьдесят с лишним больших коробок занимали весь угол комнаты. Гурджиев, стоявший во главе стола, держал в руках список. К каждой коробке, которую ставили перед ним на стол, он присовокуплял банкноту в сто или пятьсот франков; затем он называл имя и вручал коробку, делая лаконичный жест, означавший: "Не благодарите меня". Последним был доктор из Дании, получивший красивый халат и тысячефранковую банкноту. Когда Гурджиев клал деньги в коробку, С. сказал: "Однако, кому-то повезет". Гурджиев молниеносно ответил: "Может быть, Вам?".В десять часов был подан ужин. На каждой тарелке - гигантская порция баранины, русская кулебяка, пикули, маринованные перцы - все, что мне нельзя; зато десерт был роскошен -пирожные, фрукты, конфеты, как в "Тысяче и одной ночи". Мы ушли в полночь, наши места заняли другие. Русская горничная сказала мне: '"С часу ночи и до рассвета будут приходить бедные".

Мы знали, что за этим пиром последует длительный пост, чтобы уравновесить дни изобилия.

30 декабря. Воскрешение... самый главный, захватывающий меня вопрос - последовательные смерти и вечное обновление: добавление к тому, что было, того что есть и что будет. Во мне начинается воскрешение -я захвачена всемогуществом духа. Это превосходит саму жизнь.

31 декабря. Если я могу хоть немного понять всю полноту и цельность Гурджиева, то это потому, что я изучала его и его доктрину более двенадцати лет. Одно из его величайших достоинств - умение доступно передавать истины, которые чрезвычайно трудно воспринять разумом.

Мой рассудок - нет, я не ценю его; как бы то ни было, в этих условиях рассудок уходит на второй план. Я всегда ценила в себе не рассудок как таковой, а ясность мысли, никогда не покидавшую меня даже в самые тяжелые периоды жизни. До встречи с Гурджиевым я чувствовала, что наступает время, когда, кроме этой ясности, во мне не останется ничего, подобно флагу над пустым домом.

Мои заметки с января по декабрь 1937 года отражают только долгие месяцы усилий, взлетов и падений, знакомых всем, кто пытался следовать тернистой "тропой знания".

Но что означают эти слова - "тропа знания?". Философы утверждают, что все знание можно отыскать в книгах. Да, каждый может читать Гермеса, Пифагора, Будду - и застывать в недоумении перед их зашифрованными ключами. Недостаточно читать, восхищаться, рассуждать. "Познание себя" требует особой работы, которой нужно посвятить всю жизнь. Нужно начать работать. Нужно усвоить то, чему научился. Между этими двумя состояниями наступает очень тревожное время. Но все посвящения несут в себе элемент тревоги, так же, как и вся работа подчиняется одним и тем же законам: дорога, сперва казавшаяся вертикальной, по мере продвижения становится все более и более пологой.

Некоторые страницы моего дневника за этот период полны отчаяния. В другие моменты у меня не было ни отчаяния, ни надежды. Я жила в каком-то тоннеле. Десятого октября я записала:

"Я знаю, что приближаюсь к важному для меня состоянию. Я знаю, как сохранить равновесие во всех грядущих испытаниях.

Я ненавижу свои страдания. Как хорошо, что я не считаю их непосильными. Все же я боюсь. Тысячи безымянных страхов. Во мне боятся мои родители, мои предки. Зачем прислушиваться к их опасениям? Мне не было так страшно, когда я стояла перед лицом смерти. Может быть, это было более естественно? Пожалуй.

Другие делали до меня то, что делаю я. Но это мне не помогает - у каждого свой опыт. Я завидую тем, кто не колебался. Я стыжусь своей нерешительности, я будто торгуюсь. Маленькая жизнь ради великой истины - я должна сделать выбор. Все же я хочу обсудить этот выбор сама с собой, прежде чем начать. Я буду двигаться в темноте; "видение" будет принесено в жертву "бытию". И наступит самый тяжелый момент. Учитель увидит меня запинающейся, изможденной и ничего не скажет. Он говорил когда-то: "Я не могу развить вас, я могу создать условия, в которых вы сможете развить себя".

12 октября. Мне приснился сон. Я странствовала не один год в поисках планеты. Я была в космосе. Сперва я увидела города, людей, вещи, такие же, как у нас. Вскоре я поняла, что все было по-другому. Люди любили друг друга, но они не умели говорить. Говорили животные. У меня был долгий разговор с белой лошадью размером с собор. Она рассказала мне о своем двумерном видении мира. Она поняла, что я вся горю, и окутала меня своей гривой. Это было похоже на дождь. Она объяснила мне значение праздника, которого нет в нашем мире. Три времени года побеждают четвертое. Я наблюдала за триумфальным возвращением армий полки со всех стран с развевающимися флагами, за ними вёсны и ранние осени. Они победили зиму.

Их не сопровождало ни добро, ни зло. Их песни были как колокольчики, их смех - как залитое солнцем море. Моя собеседница сказала: "Победив зиму, они победили неизбежное. Отныне смерть будет не более, чем следствием непонимания".

Внезапно один из людей упал на землю передо мной. Он раскололся на две части. Внутри он был пустой.

18 октября. Важный момент, я сделала выбор, Завтра Маргарет и я спросим у Гурджиева, когда же наступит время приступить к реальной работе.

Внешне при этом ничего не изменится. Я буду носите то же самое имя, которое мне не нравится, так же буду одета, Завтра пойду и скажу Гурджиеву: "Я буду работать". Всего лишь три слова, но для меня они станут поистине началом жизни. Когда я произношу эти три слова, я вижу перед собой череду неведомых переживаний, которые я испытаю, не зная, где наступит конец. Я думала, конец приходит со смертью. Теперь я умру, не умерть, чтобы выиграть жизнь.

19 октября. Пять часов утра, моя комната на рю Kaзимир Перье. Бледное -голубое небо, неподвижные деревья. Кругом счастье и спокойствие. Почему, почему мне довелось узнать, что можно жить за пределами этой легкой, приятной человеческой жизни? Она мне нравилась...

В одиннадцать часов Маргарет и я попросим Гурджиева начать.

...Позже. Он согласился, и назначил нам встречу завтра у себя в час дня.

20 октября. Божественная погода в Люксембургском саду. Я села на скамейку у фонтана и задумалась о новой работе, которую этим утром Гурджиев объяснил нам столь ясно и цельно, что я поняла его, даже не понимая всех его слов. Для меня это долгожданное откровение, бесконечно отражающееся во всем моем бытии.

Много лет назад - может быть, сорок - я писала Метерлинку: "Не знаю, понимаешь ли ты меня - я похожа на пузырь, плывущий по воздуху, не привязанный к чему-либо реальному; в глубине себя я ощущаю, что меня нет. В этом вакууме есть лишь беспокойство оттого, что я вижу себя такой, оттого, что я должна сделать что-то неизвестное мне, чтобы измениться. Это приходит откуда-то издалека, как забытая идея, приказ, которому я не могу придать формы; и я ищу, ищу...".

Сегодня, когда позади целая прожитая жизнь, когда наконец-то я нашла то, что могу делать, я снова вижу эти слова: "... должна сделать что-то неизвестное мне, чтобы измениться".

Сегодня, двадцатого октября, я прожила несколько реальных мгновений.

Конец декабря. Жизнь очень насыщена, я устала, я плохо сплю.

Если сейчас я увижу приближение смерти, я не приму ее, как принимала на больничных койках, на которых провела столько месяцев. Мое время наполнено богатством, о котором я и не мечтала.

Я сказала Гурджиеву: "Я почти боюсь - я возвращаюсь к жизни". Он повторил: "Это только маленькое начало".

Маяк, лето 1938.

Теперь, когда я собрала свои заметки, сделанные во время "изменения курса", я поражаюсь необъяснимому парадоксу. Откуда взялась та тоска, то отчаяние, бывшее во мне и в то же время так далеко от меня? В жизни, которой я жила, они никогда не подавали голоса, ни единого стона. Откуда взялась эта боль, если мне не было больно? Значит "душа" действительно находится где-то в другом месте? Я не знала, что ей придется так страдать, чтобы родить меня. Раз это - моя жизнь, как она может быть так далека от моих человеческих дней?

Я пишу эти слова при свете фонарика, чтобы не беспокоить двух спящих подруг, которые, увидев свет в моей комнате, могут подумать, что мне снова стало плохо. После того, как я собрала заметки, я спала весь день и весь вечер. Сейчас уже три часа утра. Через окно я вижу луну, ее отражение в воде будто касается моей постели... Я спала и внезапно пробудилась от мысли: где же было то отчаяние, о котором я писала, если я была так счастлива? Кружок света падает на мой блокнот, я слышу бархатистое рокотание проплывающего корабля, по потолку движется красный луч... Годами я жила в тени глубочайшего предубеждения, благодаря которому, однако, многое в жизни прояснилось. Может быть, мое подсознание живет своей собственной жизнью и не отождествляет себя со мной? Может ли оно умиротвориться, пока другие будут проживать свою яичную трагедию? Эта трагедия подобна любви, не имеющей имени, не имеющей облика, вечно стремящейся принять форму, чтобы БЫТЬ и дать кому-то бытие. Раньше я не знала, что этот "кто-то" - я.

VIII

"ВСЁ"

Так что же это были за изменения, происходившие в нас? Они происходили так медленно, что долгое время были не-заметны даже нашим друзьям.

Постепенно мы начали спрашивать себя, какое отношение имели к нам наши прежние идеи, критерии, позиции и поведение? И приходили к ответу: очень незначительное.

Как говорил Орэдж, для того, чтобы объективно мыслить, необходимо положить конец субъективному мышлению и начать делать "что-то еще". Все наши усилия были направлены на то, чтобы открыть это самое "что-то еще".

Джейн как-то предложила нам составить "калейдоскопы" наших жизней, прошлого и настоящего. Мы усердно занялись ими, стараясь избежать самообмана; но иногда было тягостно осознавать, насколько медленно мы подходим к точному знанию о себе.

Жоржетта предложила прокомментировать и разобрать ее калейдоскоп. У меня есть письмо, где Джейн пишет:

"Очень хороню, но в нашем нынешнем состоянии комбинации калейдоскопа ограничены, так как у каждого — своя комбинация химических элементов. У каждого - много наборов этих комбинаций; условия, в которых он развивается, определяют, какой набор он будет использовать. Поскольку в лаборатории не присутствует сознательный химик, задействуется очень мало химических элементов. Они механически вступают в реакцию с окружающим миром и с химическими элементами других людей. Однажды приведенные в движение, эти химические элементы образуют то, что называется характерными признаками; реакции повторяются и повторяются. (Привычки). Все это происходит в сфере биологии, и как бы ни были замечательны эти комбинации элементов, они ограничены.

С другой стороны, если бы в лаборатории присутствовал химик, комбинации были бы бесконечны... использовались бы все потенциальные возможности. Сознательным химиком является, конечно же, "метод Гурджиева". В твоем сегодняшнем калейдоскопе есть длинный абзац, в котором ты жалуешься на утерянную любовь. Этот абзац может стать ключевым для "преодоления иллюзий". Ты должна показать, что инстинктивная любовь - со всеми ее проявлениями влечения, антипатии, жертвами, бесстрашием, грехами - механична, а химические комбинации, которые мы называем любовью, ухаживанием, браком, детьми, семьей и так далее - лишь человеческий эквивалент той великой лаборатории, где химиком является сама Природа. Твоя интерпретация данных химических проявлений - это твой образ любви; и это - твоя иллюзия. "Пребывать в состоянии инстиктивной любви- значит нести опасность себе, другому или обоим. Мы при этом настолько поляризованы, что лишь счастливая судьба удерживает нас от того, чтобы не причинить вред другому. Любовь без знания демонична". А причитания, страдания, объяснения, оправдания - все это указывает на нехватку знания, нехватку силы.

В другом абзаце есть что-то лихорадочное, как будто ты не совсем здорова... не отчужденное, слишком отождествленное. По моему мнению, тебе стоит уничтожить последние остатки этого старого образа любви, чтобы понять ее; и в будущем (выполнив первое терапевтическое предписание: пожелать исцелиться) никогда не вглядываться в прошлое, отказавшись от всех ассоциаций, связанных с ним; оставить весь свой опыт там, где он есть: в другом времени, у другого человека. Сознательно выбрось Метерлинка из ума и памяти. Это барьер для твоего развития. Когда ты говоришь об обиде, клевете, ненависти по отношению к тебе... все это лишь негативная сторона того, что представляется тебе божественным в своих позитивных проявлениях. Не отступай и отмечай ужас, удивление или неспособность понять. Попробуй показать, что беспорядок в твоих эмоциях и разуме вызван нехваткой знания по отношению к двум мужчинам. У тебя была возвышенная любовь к Метерлинку и сильнейшие физические переживания с другим мужчиной. Ни у тебя, ни у них не было ни власти, ни направления, ни самообладания. Они были так же бессильны в своей любви,

как и ты. Безумием было бы говорить о том, что человеческие существа могут действовать сознательно; а в случае подлинно сознательных действий, кто бы мог понять их поступки?

Каким из центров ты любила Метерлинка (в любви редко функционируют все три центра, и никогда- одновременно)? Насколько ты любила свой образ, созданный его словами -любила себя в нем? ("женщина на пьедестале"). Как долго ты была неуязвима? ("Истинную любовь не может разрушить никто, кроме возлюбленного"). Недоверие - признак того, что в физическом центре растет равнодушие: сдвигается центр тяжести инстинктивной любви; или же в этот момент человек не влюблен умственно или эмоционально. Здесь необъятный простор для исследования иллюзий. Попробуй увидеть (в твоем нынешнем состоянии развития) реакции, которые возникают в тебе по отношению к любви. Тобой овладевают иллюзиииз-заэтих реакций, или же ты считаешь свои иллюзии иллюзорными? Может, это галллю-цинация, что ты любила Метерлинка так, как ты думаешь, что любила его? И вообще, любила ли ты его? Ты уверена, что все это - не плод его фантазии... вся эта любовь, все эти страдания? Насколько они реальны? Не ошибаешься литы? Мне кажется, что тебе трудно разрушить исходные элементы (неопределенность, гордыня разума, себялюбие, тщеславие, искусство, театр) после того, как любовь исчерпала себя. Если ты и не говоришь этого прямо, то подразумеваешь. Попробуй сформулировать это в терминах Метода".

Интересно 'пересматривать годы, проведенные в Нью-Йорке во время войны, когда нас расспрашивали о Гурджиеве иего идеях. Часто нам было трудно создать нужное впечатление.

Помню, после долгого и, как нам казалось, исчерпывающего объяснения на меня напало бессилие, когда одна из слушательниц принялась расхаживать взад-вперед по гостиной, излагая свое собственное понимание наших слов.

"Все должно прийти к этому, нужно сделать все от тебя зависящее, чтобы творить добро, стараться помогать другим, быть внимательным к каждому. Чтобы попасть на небеса, нужно делать все, что в наших силах".Она была очень "милым" человеком, и я захотела рассказать ей одну историю. Однажды в Париже мы обедали с Гурджиевым, и кто-то сказал: "Мистер Гурджиев, какой милый человек приходил сегодня на ланч".

- Да, ответил Гурджиев, - милый - потому что за столом он спал. Все милы, пока спят. Но попробуйте задеть его чувства, и вы увидите, что это за человек.

Нас все время спрашивали: "Есть ли в теории Гурджиева понятие персонального Бога?".

Если мы отвечали: "Нет", то это вызывало лишь раздражение и возмущение. Мы пытались разъяснить: "Гурджиев как-то сравнил наши взаимоотношения с "Богом" с взаимоотношением между нами и популяцией бактерий, живущих в наших телах. Эти миллиарды бактерий не знают о нас; точно так же мы ничего не знаем о Боге. Тем не менее, можно сказать, что существуют бактерии, существуем мы и существует Бог".

Еще большее возмущение... Тогда высказалась Джейн: "Идея персонального Бога - самое эгоистическое человеческое проявление. Какое касательство может иметь божественное всемогущее существо к нашим преходящим жизням? Те, кому нравится идея персонального Бога, служат тысячам богов - искусству, тщеславию и так далее. Один из вас не далее как пять минут тому назад показал, что его персональный Бог - собственное суждение о других. Гурджиевский метод - это метод избавления от персональных богов.

Никто никогда не любил Бога так, как себя".

Мало кто мог понять Гурджиевскую идею "Я" - возможность развития человека. А уж его концепция человека как машины раздражала всех. "Если это верно, - говорил один из наших оппонентов, - то могу лишь сказать, что это замечательная машина".

- Да, - ответила Джейн, - но это не то, чем должен быть человек.

Самые горячие споры разгорались вокруг Гурджиевской идеи "основной черты".

"У каждого человека есть основная черта. Это нарост, образовавшийся в результате эмоционального отношения к себе. Наша жизнь управляется этими основными чертами. Они основываются на тщеславии (себялюбии), страхе, жадности, сексе и лжи".

- Почему он так резок? — спрашивали нас. Он не оставляет никому ни малейшей надежды.

А мы как раз чувствовали, что он не оставляет ничего, кроме надежды. Не то, чтобы мы были слишком самоуверенны насчет нашего собственного развития, но нас удивляло то, что многие совершенно иначе, чем мы, относятся к его идеям. Иногда у нас просто опускались руки.

Наша подруга-англичанка часто задавала вопросы и высказывала собственные взгляды. Сперва я думала, она действительно пытается что-то понять, и стала надеяться, что в конце концов мне удастся передать ей суть Гурджиевских идей.

Как-то вечером, после долгого молчания она светским тоном обратилась к Джейн: "Скажи мне, Джейн, а Гурджиев... джентльмен?".

Невероятно, но сейчас я не помню, что ответила Джейн. Скорее всего, просто рассмеялась. Но я помню, как она ответила Рому Ландау, который хотел включить Гурджиевскую идею октавы в свою книгу "Бог - мое приключение" и попросил Джейн помочь ему. "Сформулируйте, что Вы хотите сказать, - писала она ему, - возможно, я смогу разрешить Ваши проблемы". После его формулировки Джейн ответила: "Все то, что интересует Вас, объясняется в главе "Чистилище" и подробно излагается в главе "Гептапарапаршинок" ". Ваша формулировка не соприкасается с миром мышления, в котором существует Гурджиевская октава".

Иногда наши разговоры происходили без излишнего "философствования".

Как-то вечером одна скептически настроенная слушательница спросила меня: "Скажите мне, если можете, кто такой Святой Дух?".

- Могу попробовать, - ответила я, - если вы спросите не кто такой, а что такое.

- О, я спрошу, но я уверена, что Вы не сможете ответить.

- Хорошо. - сказала я, - Вы знаете, что такое положитель-ный и отрицательный электрический ток?

- Конечно.

- Почему они вырабатывают свет - ну, скажем, в этой лампе;:'

- Они проходят через трансформатор на электростанции?

- Совершенно верно. Можно назвать трансформатор третьей силой. Итак, у нас имеется три силы - положительная, отрицательная и нейтрализующая. Всегда три. Каждое "событие", каждая ситуация, каждое воплощение, каждый феномен являются результатом совместного действия трех сил. Третью силу (нейтрализующую, или формообразую-щую силу), объединяющую две другие, можно назвать Святым Духом.

-- Почему? Кто это утверждает?

- Вы сами только что это сказали. Разве Вы не можете по думать о простом ответг - иллюстрации?

-Нет. Я могу думать только о фразе "Во имя Отца и Сына и Святого Духа".

- Хорошо, - сказала я. - Отец - активная, положительная сила. Мать - пассивная» отрицательная сила. У них рождается ребенок. Но до тех пор, пока положительная сила не встретится с отрицательной, никакого ребенка не родится. Что же это за третья сила, что сводит их вместе?

- Они должны испытывать притяжение.

- Хорошо... тогда Ваш ответ - желание. В этом случае желание и есть Святой Дух,

- Да, да, - сказала она, - совсем просто, не правда ли?

- Возможно, - отвечала я. - Но теперь Вы должны рассмотреть эту идею с точки зрения сотворения Вселенной.

- Ого, - сказала она. -Но я не могу этого сделать, А Вы?

- Нет, - отвечала я. - Но мы можем думать об этом.

И почти всех шокировало утверждение Гурджиева, что "основой человеческого существа стали такие психические качества, как хитрость, зависть, ненависть, лицемерие, презрение, лукавство, честолюбие, двуличие".

- Почему он не перечислил любовь? Любовь движет мно гими.

- Да? - отвечала Джейн. - Давайте кое-что уточним. И она давала собственное изложение идей о любви из книги Гурджие-ва "Всё и вся":

Любовь всегда бывает трех видов: инстинктивная (или физическая) любовь. Эмоциональная любовь. Сознательная любовь.

Физическая любовь зависит от типа и полярности- от человека, чей тип влияет на вашу химию.

Эмоциональная любовь рождает противоположную эмоцию - ненависть.

Сознательная любовь же в ответ рождает себе подобную.

Объяснение эмоциональной любви обычно вызывало ожесточенные споры. - Это самый идеальный тип любви, - настаивали некоторые.

Тогда Джейн продолжала:

Эмоциональная любовь патологична. Любящий - медиум, пропускающий через себя неуправляемые магнетические силы. Эмоционально влюбленные являются жертвами собственных бессознательных сил. Эмоциональная любовь всегда зарождает ненависть в любящем, затем - в любимом, и возвращается - вечный круговорот ненависти. Эмоциональная любовь редко приводит к каким-либо результатам. Она не биологична. Она хоронит сама себя.

Физическая любовь имеет в своей основе химию. И сила, и продолжительность ее зависят от реакций химических элементов. Это - высочайший из известных нам типов любви, благодаря ее эманациям (поскольку мы мало знаем о сознательной любви).

Сознательная любовь желает, чтобы предмет любви достиг своего природного совершенства, невзирая на последствия для любящего. Парадокс: она всегда вызывает аналогичную любовь в любимом. Этот тип любви редко встречается среди нас.В этом месте кто-нибудь всегда восклицал: "Христос -это любовь!"

Джейн: "Христос призывал к любви. В те времена она была недостаточно сильна, в наше время стала еще слабей. Он призывал к тому, чего не было",

И она продолжала: "Говоря о подобных вещах, всегда нужно отдавать себе отчет, о какой сфере идет речь - 1) о статичном мире (мире в данный момент, в котором мы находимся сейчас); 2) о динамичном мире - мире грядущего. Необходимо всегда различать их. И, говоря о Христе, попробуйте думать о распятий как о сознательном деянии в сознательной драме".

Мне была очень понятна терминология Орэджа, которую он использовал в своих лекциях, читанных в двадцатых-тридца-

тых годах в Нью-Йорке. Например:

"Тело -это устройство. Физическое тело -это устройство; точно гак же устройством является эмоциональное тело и умственное тело. Какую энергию мы используем для создания высшего эмоционального и умственного тел? Мы должны использовать энергию, более сильную, нежели разум или эмоции. Когда Природа создавала нас, она снабдила нас избытком энергии - который расходуется на воображение итак далее. Это избыток предназначался для высшего сознания. Его сознательное использование достигается саморазвитием, самосовершенствованием".

И еще:

"Эмоции и идеи настолько же неизменны, как ифизические объекты (относительно неизменны). Различение эмоций и идей как объектов есть развитие астрального формального ралума. Но до тех пор, пока вы не будете относиться к сво-' ему организму как к любому другому объекту, вы не сможете обрести ни одного качества объективного разума. Способность различать слова и связанные с ними ассоциации суть словесный разум. Способность различать эмоции и идеи - формальный разум. Словесное различение - умозрительный разум -ставится Гурджиевым на самый низкий уровень, поскольку не ведет к формальному или объективному разуму. (Вот почему он говорит: "Не философствуйте").

В объективном разуме нет ни тени субъективного разума, Объективный разум означает прекращение субъективного мышления и получение совершенно нового опыта.

Ученик: Можно ли достичь формального разума?

Орэдж: Добровольное страдание - это усилие заменить словесный или ассоциативный опыт личными переживаниями. Объективный разум означает способность мыслить независимо от внешних обстоятельств или наследственности. Он отличается от привычных нам рассуждений. (Вот почему, Маргарет, Гурджиев постоянно ставит Вас в тупик). Наука Гурджиева- наука переживания. Меня могут спросить: является ли моя лекция преходящим знанием, или все-таки это неизменное знание? Ответ на этот вопрос можете дать только вы сами, работая над собой. Что такое реальное переживание? То, в котором принимает участие все существо-цельное переживание. Когда оно случается, его невозможно ни с чем спутать".

Помню один вечер в 1946 году в Нью-Йорке, когда мы старались удерживать дискуссию строго в рамках Гурджиевской космологии. Мы говорили о потенциальных возможностях человека, которые ему неведомы; о возможности развития трех центров, чтобы они могли действовать совместно, а не по отдельности; затем мы перешли к определению октавы и предназначению человека - его переходу от одной иерархии к дру гой.

Солита процитировала Гурджиева: "Человек должен стремиться к Бытию. Если он желает знать и понимать больше, чем в настоящий момент, он должен помнить, что это новое знание и новое понимание придут не через умственный, а через эмоциональный центр".

- Но, - добавила она, - он говорил также: "Изучайте; изучайте все. Изучайте себя, затем человечество, затем планет)'. Учитесь сорок восемь часов в день".

Кто-то спросил: "Но что делать потом, после того, как вы научились, поработали и поняли? Что еще есть в Гурджиевской теории?".

Наступило молчанке. Я взглянула на Солиту. Что она скажет? То, что могла сказать я, было бы слишком длинно.Дороти тоже посмотрела на Солиту. - Есть ли что-нибудь помимо всего этого, Солита?

-Да.

- И что же?

- Всё, - ответила Солита.

IX

Дата добавления: 2015-10-31