Как саутгемптонский бейлиф

ПРИКОНЧИЛ ДВУХ БРОДЯГ

Дорога, по которой шел Аллейн, была гораздо безлюднее, чем другие

дороги королевства, особенно те, что соединяли меж собой более крупные

города. Все же время от времени Аллейн встречал путников, не раз его

обгоняли вереницы мулов с вьюками и группы всадников, двигавшихся в том же

направлении, что и он. Один раз ему попался нищенствующий монах в

коричневой рясе; он прихрамывал и, увидев Аллейна, стал жалобно умолять,

пусть тот подаст ему мелкую монетку на покупку хлеба и тем спасет от

голодной смерти. Но Аллейн торопливо прошел мимо: в монастыре его научили

избегать нищенствующих монахов, кроме того, из сумы попрошайки торчала

огромная полуобглоданная баранья кость, доказывавшая, что он лгун. Как ни

спешил юноша прочь, он все же услышал, как тот проклинал его именем четырех

святых евангелистов. И так ужасны были эти проклятия, что Аллейн,

перепуганный, заткнул уши и бежал до тех пор, пока монах не превратился в

коричневое пятнышко на желтой дороге.

Подалее, на опушке леса, он увидел коробейника с женой, сидевших на

поваленном дереве. Тюк с товарами служил им столом, и они с аппетитом

уплетали огромный паштет, запивая его каким-то напитком из каменного

кувшина. Коробейник при виде проходившего мимо Аллейна отпустил соленую

шутку, а жена его пискливо окликнула юношу, приглашая присоединиться к ним,

причем муж, вдруг перейдя от шутливости к бешенству, начал колотить жену

своей дубинкой. Аллейн зашагал дальше, опасаясь, что ревнивый супруг

разъярится еще больше, и на сердце у него стало очень тяжело. Куда бы он ни

поглядел, казалось, он всюду в отношениях человека к человеку видит только

несправедливость, насилие и жестокость.

Но когда он, горестно размышляя об этом и тоскуя о сладостной тишине

монастыря, вышел на полянку, окруженную кустарником, ему открылось зрелище,

наиболее странное из всего увиденного им до сих пор. Неподалеку от дороги

тянулись густые заросли, а над ними торчали четыре человеческие ноги,

обтянутые двухцветными штанами - одна половина желтая, другая черная. Но

самым странным Аллейну показалось то, что вдруг прозвучала заразительно

веселая мелодия и четыре ноги начали дергаться и извиваться в такт музыке.

Обойдя на цыпочках заросли, он, пораженный, увидел двух мужчин,

плясавших стоя на голове, причем один играл на виоле, другой - на дудке, да

так весело и складно, словно оба спокойно сидели на скамьях. Созерцая столь

неестественное зрелище, Аллейн даже перекрестился, но ему едва удалось

сохранить серьезность, когда оба плясуна заметили его и, подпрыгивая, к

нему направились. На расстоянии длины меча от него каждый перекувырнулся в

воздухе, упал на ноги и самодовольно улыбнулся, прижимая руки к сердцу.

- Мы ждем награды, награды, о рыцарь с изумленным взором! - воскликнул

один из них.

- Мы ждем дара, принц! - заорал другой. - Мы примем любой пустяк -

хотя бы кошелек с червонцами или даже кубок, украшенный каменьями.

Аллейн вспомнил то, что он читал об одержимых демоном - как они

прыгают, извиваются, несут непонятный вздор. Он уже подумал было о

заклинаниях, которые предписывалось произносить при подобных встречах с

одержимыми; но, взглянув на его испуганное лицо, они громко расхохотались,

опять встали на голову и насмешливо щелкнули каблуками.

- Никогда не видал акробатов? - спросил тот, что был постарше,

чернобровый, смуглый и гибкий, словно ветка орешника. - Зачем же пугаться,

будто мы отродье дьявола?

- Зачем пугаться, милок? Отчего такой страх, мой сахарный? - подхватил

другой, вертлявый, долговязый малый с бегающими, жуликоватыми глазами.

- Верно, господа, зрелище это для меня новое. Когда я увидел ваши ноги

над кустами, я глазам своим не поверил. Ради чего проделываете вы такие

штуки?

- Не промочив горло, и не ответишь, - воскликнул более молодой,

становясь на ноги. - Это весьма пересохший вопрос, красавчик мой! Но что я

вижу? Фляжка, фляжка - клянусь всеми чудесами! - Он протянул руку к Аллейну

и, выхватив флягу из его сумы, отбил горлышко и опрокинул себе в рот добрую

половину содержимого. Остаток он протянул товарищу, тот допил вино, а затем

к удивлению клирика, которое все росло, сделал вид, будто проглатывает и

фляжку, да так искусно, что Аллейн видел собственными глазами, как она

исчезла у него в горле. Правда, через мгновение он швырнул ее через голову

и перехватил под своей левой ногой.

- Благодарим вас за винцо, добрый сэр, - сказал он, - и за ту любезную

готовность, с какой вы его предложили. Возвращаясь к вашему вопросу, можем

сообщить вам, что мы странствующие актеры и жонглеры, мы выступали с

большим успехом на ярмарке в Винчестере, теперь отправляемся в Рингвуд, на

большую ярмарку, которая там бывает на Михайлов день. А так как наше

искусство требует большой точности и мастерства, мы не можем и дня

пропустить, не упражняясь в нем, для чего отыскиваем какое-нибудь тихое,

укромное местечко и там делаем привал. И вот вы видите нас; для нас же

нисколько не удивительно, что вы, ничего не зная о кувырканье, поражены:

ведь и многие прославленные бароны, герцоги, маршалы и рыцари, побывавшие

даже в Святой земле, единодушно уверяли, что никогда не видали столь

изящного и благородного зрелища. Если соблаговолите сесть на этот пенек, мы

будем продолжать наши упражнения.

Аллейн охотно последовал этому указанию и сел между двумя огромными

узлами с одеждой бродячих актеров: там были камзолы из огненного шелка и

кожаные пояса, украшенные медными и жестяными бляхами. А жонглеры уже снова

стояли на головах, скакали по траве, напрягая шеи, и вместе с тем

наигрывали на своих инструментах, превосходно соблюдая такт и лад. Аллейн

вдруг заметил, что из одного узла высовывается угол какого-то инструмента,

- он узнал цитру, извлек ее, настроил, и вскоре ее звуки присоединились к

веселой песенке, которую играли плясуны. Тогда они побросали собственные

инструменты и, опершись ладонями о землю, запрыгали все быстрее и быстрее,

покрикивая, чтобы он играл живее, и, наконец, все трое так устали, что

вынуждены были остановиться.

- Хорошо играешь, милашка! - воскликнул молодой. - У тебя струны поют,

когда ты их касаешься, редко кто так умеет. Откуда ты знаешь эту мелодию?

- А я ее и не знал. Я просто следовал звукам, которые слышал.

Оба уставились на него с таким же удивлением, с каким он перед тем

смотрел на них.

- Значит, у тебя здорово тонкий слух, - сказал один. - Мы давно желали

встретить такого вот человека. Хочешь присоединиться к нам, и вместе

потрусим в Рингвуд? Работа у тебя будет легкая, каждый день будешь получать

два пенса и вечером мясо на ужин.

- Кроме того, пива, сколько влезет, - добавил другой, - а по

воскресеньям - фляжку гасконского.

- Да нет, не смогу я. Мне предстоит другая работа. Я и так тут с вами

слишком замешкался, - ответил Аллейн и снова решительно зашагал по дороге.

Они побежали было за ним, предлагая сначала четыре пенса в день, потом

шесть, но он только улыбался и качал головой, тогда они, наконец, отстали.

Оглянувшись, он увидел, что тот, который был поменьше, взобрался на плечи к

молодому, вместе они стали ростом чуть не в десять футов, и так они стояли

и махали ему вслед, прощаясь. Он помахал им в ответ и заспешил дальше, а на

сердце у него стало легче после встречи с этими странными людьми, целью

которых было развлекать других.

Несмотря на обилие мелких приключений, Аллейн прошел еще очень мало.

Однако молодого клирика, привыкшего к столь спокойному существованию, что

нехватка пива или замена одного хорала другим уже казались событиями

чрезвычайной важности, быстрая смена теней и света, которыми полна жизнь,

поразила и глубоко заинтересовала. Казалось, целая пропасть отделяет эту

кипучую, изменчивую жизнь от давно устоявшегося монастырского уклада,

сводившегося к чередованию трудов и молитв. Несколько часов, протекших

после того, как он в последний раз взглянул на колокольню аббатства,

постепенно заполнили его память настолько, что как бы вытеснили долгие

месяцы однообразной жизни в монастыре. И когда он на ходу стал есть мягкий

хлеб, извлеченный из дорожной сумы, его удивило, что в хлебе все еще

сохранялось тепло монастырской печи.

Миновав Пенерлей, состоявший из трех домиков и амбара, он достиг

границы лесов, за которыми простирались однообразные заросли вереска, и эти

розовые пятна перемежались с бронзой увядающих мхов. Слева по-прежнему

тянулась лесная чаща, но дорога уходила от нее в сторону и вилась по

открытым местам. Солнце на западе стояло низко, над лиловой тучей, его

мягкий, чистый свет озарял вересковые заросли и поблескивал по краю опушки,

превращая засохшие листья в чешуйки мертвого золота, сверкавшие тем ярче,

чем глубже чернели за ними провалы лесных глубин. Для мудрого взора

увядание не менее прекрасно, чем цветение и рост, и смерть - не менее, чем

жизнь. Именно эта мысль прокралась в душу Аллейна, когда он созерцал

осенний пейзаж и восхищался его прелестью. Однако ему некогда было

любоваться слишком долго этим зрелищем: как-никак до ближайшей деревенской

гостиницы оставалось еще добрых шесть миль. Юноша присел на обочину дороги,

поел хлеба и сыра, а затем с облегченной сумой поспешил дальше.

Оказалось, что в открытой низине путников больше, чем в лесу. Сначала

он встретил двух доминиканцев в длинных черных одеждах, они проплыли мимо,

опустив взоры, что-то бормоча, и даже не взглянули на него. Затем появился

рослый монах, может быть, минорит, с огромным пузом; он шагал не спеша и

смотрел по сторонам с видом человека, который пребывает в ладу с собой и со

всеми людьми. Он остановил Аллейна и осведомился, верно ли, что в этих

местах где-то неподалеку есть гостиница, известная своими тушеными угрями.

Когда клирик ответил, что да, он слышал о соулейских угрях, монах зачмокал

губами и поспешил дальше. За ним по пятам следовали трое работников, они

шли плечо к плечу и несли лопаты и мотыги. Работники пели очень стройно

примитивную хоровую песню, но их английский язык был так неотесан и груб,

что слуху юноши, воспитанного в монастыре, показался каким-то варварским

иноземным наречием. Один из них нес птенчика выпи, пойманного на торфяном

болоте, и они предложили его Аллейну за мелкую серебряную монету. Он был

рад, когда благополучно миновал их: торговаться среди вересковых зарослей с

этими буйными рыжебородыми и синеглазыми парнями было бы довольно

неприятно.

Однако не всегда следует больше всего опасаться самых здоровенных и

неотесанных людей. Работники посмотрели ему вслед голодными глазами, а

затем поплелись дальше, медленно и неуклюже, как оно и свойственно саксам.

Хуже пришлось Аллейну при встрече с хромым калекой, который ковылял по

дороге; он был, видимо, до того стар и слаб, что даже ребенок мог бы его не

бояться. Однако, когда Аллейн обогнал его, тот вдруг просто со злости

бросил ему вслед проклятие, и зазубренный камень пролетел мимо его уха. И

так отвратительна была беспричинная ярость этого скрюченного создания, что

наш клирик почувствовал озноб и бежал, пока до него уже не могли долететь

ни камни, ни слова. Ему стало казаться, что в Англии у человека нет защиты,

кроме силы его собственных кулаков и быстроты ног. В монастырях он слышал

гуманные разговоры о законе, о его могуществе, стоящем выше могущества

прелатов и баронов, но не видел пока никаких признаков этого закона. Что за

польза от закона, думал юноша, как бы красиво он ни был написан на

пергаменте, если нет служителей закона, чтобы внедрять его в жизнь. Однако

в этот же вечер, еще до захода солнца, он стал свидетелем того, насколько

неумолимы клещи английского закона, когда им удается захватить виновного.

Если пройти милю или около того по вересковой пустоши, дорога

неожиданно ныряет на дно оврага, по которому быстро бежит ручей с

коричневатой водой. Вправо от него стоял и стоит до сих пор древний курган,

или могильник, покрытый густой щетиной вереска и папоротника. Аллейн,

спускаясь по склону, вдруг заметил, что ему навстречу, с противоположного

откоса, спускается старуха: она устало прихрамывала и тяжело опиралась на

палку. Дойдя до берега ручья, она остановилась, беспомощно озираясь направо

и налево и ища брода. Против сбегавшей вниз тропинки в воде лежал камень,

но для ее старческих, дрожащих ног он находился слишком далеко от берега.

Дважды она пыталась шагнуть на него, дважды отступала и, наконец, в

отчаянии опустилась наземь и в тоске стала ломать руки. Там она и сидела,

когда Аллейн достиг переправы.

- Идите сюда, матушка, - позвал он, - не так уж тут опасно переходить!

- Увы, добрый юноша, - отозвалась она, - глаза иной раз подводят меня.

Я хоть и вижу там в воде камень, но не могу сказать точно, где он лежит.

- Ну, этому легко помочь, - весело отозвался Аллейн, легко поднял

старуху, ибо годы сильно иссушили ее, и перенес на другой берег. Он не мог

не заметить, что, когда он опустил ее наземь, колени у нее подогнулись и ей

едва удалось выпрямиться, опираясь на свою палку.

- Вы ослабели, матушка, - заметил он. - Верно, издалека идете?

- Из Уилтшира, дружок, - пояснила она дрожащим голосом, - три дня была

я в пути. А иду к сыну, он один из королевских лесных смотрителей в

Брокенхерсте. И всегда уверял, что будет заботиться обо мне, когда я

состарюсь.

- И это справедливо, мамаша, ведь вы заботились о нем в его юности. А

когда вы ели в последний раз?

- В Линдхерсте. Увы, мои деньги пришли к концу, и я смогла получить на

них у монахинь только миску похлебки из отрубей. Все же я надеюсь, что

нынче же доберусь до Брокенхерста, где смогу иметь все, что душе угодно;

ведь, сэр, мой сын - благородный человек, у него доброе сердце, и для меня

слаще всякой еды мысль о том, что на нем дорогой зеленый камзол и что он

служит самому королю.

- Но ведь до Брокенхерста не близкий свет, - сказал Аллейн. - Вот у

меня остались хлеб и сыр, возьмите, и еще один пенни, он даст вам

возможность поужинать. Господь бог да будет с вами!

Пусть будет с вами господь бог, юноша! - воскликнула старуха. - Пусть

он пошлет радость вашему сердцу, как вы порадовали мое.

Она отвернулась, все еще бормоча благословения, и Аллейн видел, как

сухонькая фигурка и ее длинная тень, спотыкаясь, поднимаются по склону.

Он и сам двинулся было дальше, но его взгляду вдруг предстало странное

зрелище, и по коже забегали мурашки.

Из зарослей на старом кургане на него смотрели два лица; заходящее

солнце ярко освещало их, подчеркивая каждую черту и морщинку. Одно

принадлежало старообразному человеку с жидкой бородкой, крючковатым носом и

большим багровым родимым пятном на виске, второй был негр - в те дни их

крайне редко можно было встретить в Англии, особенно в южных областях.

Аллейн читал, что есть на свете чернокожие люди, но никогда ни одного негра

не видел и не в силах был отвести глаз от его толстых, выпяченных губ и

сверкающих белизною зубов. Пока он смотрел, эта пара ловко выбралась из

кустов и стала красться к нему с явно преступными намерениями, и клирик,

решив избежать встречи, заторопился дальше.

Не успел он подняться на склон, как услышал за своей спиной внезапный

шум драки и слабый голос, призывавший на помощь. Окинув взглядом дорогу, он

увидел на ней старуху с ее развевающимся по ветру красным шарфом; оба

негодяя - белый и черный - старались отнять у нее подаренную Аллейном

монетку и убогие мелочи, представлявшие хоть какую-нибудь ценность. При

виде жалкой старухи, тщетно пытавшейся оказать сопротивление, в сердце

Аллейна вспыхнуло столь жгучее негодование, что даже голова закружилась.

Бросив наземь суму, он перепрыгнул обратно через ручей и устремился на двух

негодяев, размахивая палкой и сверкая глазами.

Однако разбойники были, как видно, не склонны отпустить свою жертву,

не выполнив своих злостных намерений. Негр, повязав алый шарф старухи

вокруг черной головы, стоял посреди тропки, держа наготове длинный тусклый

нож, тогда как другой, размахивая суковатой дубиной, осыпал Аллейна бранью,

предлагая подойти поближе. Но и без вызова кровь у юноши кипела. Ринувшись

на чернокожего, он ударил его с такой силой, что тот выронил нож на дорогу

и, взвыв, отскочил на безопасное расстояние. Однако второй бандит, как

видно, более решительного нрава, бросился на клирика, обхватил его вокруг

пояса, словно медведь лапами, и крикнул своему сотоварищу, чтобы тот

поспешил к нему на подмогу и всадил пленнику нож в спину. Тут негр

приободрился, поднял свой кинжал и снова, крадучись, стал подбираться к

Аллейну, ступая неслышно, с жаждой убийства в глазах; а тем временем белый

и его пленник, вцепившись друг в друга, раскачивались из стороны в сторону.

Однако в самый разгар схватки, когда Аллейн уже приготовился к тому, что

вот-вот ощутит между лопатками ледяное лезвие ножа, внезапно донесся топот

копыт; чернокожий в ужасе взвизгнул и, что было сил, помчался прочь, через

вереск. Разбойник с родимым пятном попытался вырваться, Аллейн услышал, как

у него застучали зубы, и почувствовал, как сразу обмякло его тело. Поняв,

что приближается помощь, клирик стиснул разбойника еще крепче и наконец

придавил его к земле; тут он оглянулся, желая узнать, откуда все эти

обнадеживающие звуки. По идущей под уклон дороге на рослой вороной лошади

скакал галопом высокий дородный мужчина в мундире из лилового бархата. Он

ловко пригибался к шее лошади и при каждом ее скачке вздергивал плечи, как

будто он поднимал коня, а не тот нес всадника. Бросив быстрый взгляд,

Аллейн успел заметить, что на нем белые замшевые перчатки, бархатный берет

с кудрявым белым пером и широкая, расшитая золотом перевязь на груди.

Следом скакало еще шестеро всадников, по двое в ряд, одетых в скромные

коричневые куртки, и у каждого из-за правого плеча торчал длинный желтый

лук. С громом проскакали они по откосу, перемахнули через ручей и

приблизились к месту схватки.

- Одного поймал! - сказал их предводитель, спрыгнув со взмыленного

коня, и схватил белого разбойника за полу куртки. - Это один из них. Я

узнал его по чертовой отметине над бровью. Где твои веревки, Питеркин? Так!

Свяжи ему руки и ноги. Пришел его последний час. А вы, молодой человек, кто

вы такой?

- Я клирик, сэр, иду из Болье.

- Клирик! - воскликнул другой. - Ты из Оксфорда или из Кембриджа? А

есть у тебя от принципала твоей коллегии письмо, разрешающее тебе просить

милостыню? Ну-ка, покажи. - Лицо у него было квадратное, суровое, с

кустистыми бакенбардами и очень недоверчивыми глазами.

- Я из аббатства Болье, и мне просить милостыню незачем, - пояснил

Аллейн, который весь трепетал теперь, когда драка была кончена.

- Тем лучше для тебя. - отвечал тот. - А ты знаешь, кто я?

- Нет, сэр, не знаю.

- Я закон! - И он важно покивал головой. - Я английский закон и

глашатай Его милости Королевского величества Эдуарда Третьего.

Аллейн низко склонился перед представителем короля.

- Поистине вы явились вовремя, уважаемый сэр, - сказал он. - Еще

немного - и они прикончили бы меня.

- Но тут должен быть еще второй! - воскликнул всадник в лиловом

мундире. - Он чернокожий. Один - моряк, тот, что с родимым пятном, а другой

негр, служивший у него поваром, вот парочка, за которой мы охотимся.

- Негр убежал вон в ту сторону, - сказал Аллейн, указывая на курган.

- Он не мог уйти далеко, сэр бейлиф, - заявил один из лучников,

натягивая тетиву. - Прячется где-нибудь поблизости, черный язычник. Он

отлично знает, что у наших лошадей четыре копыта, а у него только два.

- Значит, мы сцапаем его, - ответил бейлиф. - Пока я бейлиф в

Саутгемптоне, никто не скажет, что какой-нибудь растратчик, грабитель, вор

или убийца ушел целым и невредимым от меня и моего отряда. Пусть негодяй

валяется тут. А вы, мои ребятки, стройтесь-ка да возьмитесь за луки, я

приглашаю вас на такую охоту, какая бывает только у короля. Ты, Ховет,

становись слева, а ты, Томас из Редбриджа, - справа. Так! Стреляйте в

вереск, поверху и понизу, меткому стрелку - кувшин вина.

Однако лучникам пришлось искать недолго. Негр забился в яму на склоне

холма и мог бы лежать довольно уютно, если бы не красный шарф у него на

голове. Когда он приподнялся, чтобы взглянуть сквозь кустарник на своих

врагов, яркий цвет шарфа привлек внимание бейлифа, который издал протяжный

возглас, пришпорил коня и ринулся вперед, держа в руке меч. Поняв, что его

обнаружили, негр выскочил из своего убежища и громадными прыжками что было

мочи помчался вниз, мимо выстроившихся лучников, держась, однако, по

крайней мере на расстоянии ста шагов от них. Двое, которые находились по

обе стороны Аллейна, натянули луки так неторопливо, как если бы им

предстояла стрельба по мишени на деревенской ярмарке.

- Семь ярдов упреждения на ветер, Хэл, - сказал один из лучников, с

уже седеющей головой.

- Пять, - ответил другой и пустил стрелу.

Аллейн почувствовал, как судорога сжала ему горло, ибо желтая жилка

словно пронзила бегущего насквозь; но он еще продолжал мчаться вперед.

- Семь, дуралей, - прорычал первый лучник, и его тетива запела, как

струна арфы.

Чернокожий высоко подпрыгнул, выбросил вперед руки и ноги и плашмя

упал среди вереска.

- Чок-в-чок, под лопатку! - пояснил лучник и не спеша пошел за своей

стрелой.

- Старый пес лучше всего когда он сдох, - заметил бейлиф из

Саутгемптона, и они направились обратно к дороге. - Значит, нынче вечером

разопьем кварту лучшего малмсея, Мэтью Этвуд. А он действительно мертв, ты

уверен в этом?

- Мертв, как Понтий Пилат, уважаемый сэр.

- Ладно. А теперь о другом воре. Деревьев для него хватит, да у нас

времени мало. Вытащи-ка свой меч, Томас из Редбриджа, и снеси ему голову.

- Одна просьба, милостивый сэр, одна просьба! - воскликнул

приговоренный.

- Какая же? - спросил бейлиф.

- Хочу покаяться в своем преступлении. Действительно, я и мой черный

повар, оба с судна "La Rose de gloire"* из Саутгемптона, напали на

фландрского купца и украли все его пряности, а также бархатные и шелковые

ткани, за что, как нам хорошо известно, вы законно и преследуете нас.

______________

* Роза славы (франц.).

- От твоего признания мало пользы, - мрачно заметил бейлиф. - Ты

совершил преступление в моем округе и должен умереть.

- Но ведь, сэр, - заметил Аллейн, у которого даже губы побелели от

этих кровавых происшествий, - суд еще не рассматривал его дело.

- Юный клирик, - отозвался бейлиф, - вы говорите о делах, в которых

ничего не смыслите. Верно, он еще не являлся в суд, но суд явился к нему.

Он бежал от закона, и теперь он вне закона. Не касайся того, что не твоя

забота. Но какая же у тебя просьба, негодяй, о чем ты хочешь просить?

- В моем башмаке, достопочтенный сэр, спрятана щепка от судна, на

котором апостола Павла прибило к острову Мелит. Мне продал эту щепку за два

нобля один моряк, плававший в Левант. И я умоляю: вложите мне в руку эту

щепку, чтобы я умер, все еще держа ее. Тогда вечное спасение будет

обеспечено не только мне, но и тебе, ибо я никогда не перестану

ходатайствовать за тебя.

По приказу бейлифа, с разбойника сняли башмак и внутри, там, где выгиб

ступни, действительно лежала завернутая в кусок ткани длинная темная щепка.

При виде ее лучники сняли шапки, а бейлиф, вручая ее разбойнику,

благоговейно перекрестился.

- Если бы так случилось, - сказал он, - что благодаря несравненным

заслугам святого апостола Павла твоя запятнанная грехами душа все же

получит доступ в рай, надеюсь, ты не забудешь о том посредничестве, какое

мне обещал. Держи в памяти также и то, что ты должен молиться именно за

бейлифа Герварда, а не за шерифа Герварда, это мой двоюродный брат. А

теперь, Томас, прошу тебя, поторапливайся. У нас впереди долгий путь, а

солнце уже село.

Аллейн смотрел, потрясенный, на всю эту сцену: на одетого в бархат

чиновника, на группу суровых лучников, сдерживавших своих коней, и на вора

со связанными за спиной руками и спущенной с плеч курткой. У обочины стояла

старуха и снова повязывала голову красным шарфом. И вот раздался резкий

сильный визг: один из лучников выдернул меч из ножен и шагнул к

обреченному. Клирик, охваченный ужасом, поспешил прочь; но не успел он

отойти на достаточное расстояние, как услышал тупой удар и тут же

предсмертный хрип и свист угасающего дыхания. Минуту спустя бейлиф и

четверо его лучников проскакали мимо, возвращаясь в Саутгемптон, двое же

были оставлены, чтобы вырыть могилу. Когда всадники проезжали, Аллейн

заметил, что один из них вытирает меч о гриву своего коня. При виде этого

он почувствовал невыносимую дурноту и, присев на обочине дороги,

разрыдался, ибо его нервы не выдержали. Как ужасна жизнь в мире, подумал

он; трудно сказать, кто страшнее - разбойники или блюстители закона.

Глава V

КАК В "ПЕСТРОМ КОБЧИКЕ"

СОБРАЛАСЬ СТРАННАЯ КОМПАНИЯ

Уже наступила ночь, и луна светила между разорванными бегущими

облаками, когда Аллейн Эдриксон наконец добрался до лесной гостиницы на

окраине Линдхерста: он стер себе ноги и чувствовал мучительную усталость.

Длинное и низкое здание гостиницы стояло несколько в стороне от дороги, а у

входа пылали два факела, как бы приветствуя путников. Из окна торчал

длинный шест с привязанным к нему пучком зелени - знак того, что в

гостинице продаются спиртные напитки. Когда Аллейн подошел ближе, он

увидел, что дом сложен из неотесанных бревен и внутри мерцает свет,

пробивающийся наружу сквозь все щели и скважины. Крыша соломенная, убогая;

но в странном контрасте с ней под карнизом тянулись деревянные, роскошно

расписанные щиты с геральдическими стропилами и перевязями и андреевскими

крестами, а также всевозможными геральдическими девизами. У двери была

привязана лошадь, багровые отблески ярко озаряли ее темную голову и

терпеливые глаза, а корпус терялся в тени.

Аллейн приостановился на проезжей дороге, раздумывая, как ему быть. Он

знал, что до Минстеда, где жил его брат, остается еще несколько миль. С

другой стороны, он не видел брата с детства, а в слухах о нем было мало

утешительного. Заявиться к нему и просить пристанища в столь поздний час, -

едва ли удачное начало. Не лучше ли переночевать здесь, в этой гостинице, и

отправиться в Минстед завтра утром. Если брат примет его - что ж, очень

хорошо. Он пробудет у него некоторое время и постарается быть ему полезным.

Если же, наоборот, сердце брата ожесточено против Аллейна, - ему останется

только продолжать свой путь и найти наилучшее применение своему мастерству

рисовальщика и писца. А через год он сможет вернуться в монастырь, ибо

такова была последняя воля его отца. Сначала монастырское воспитание,

потом, когда ему исполнится двадцать лет, год жизни в миру, затем свободный

выбор между миром и монастырем - таков странный путь, намеченный для него

отцом. Но как бы там ни было, иного выхода не существовало. И если уж надо

подружиться с братом, то лучше подождать до утра и тогда постучаться к

нему.

Сколоченная из досок дверь была приоткрыта, но когда Аллейн

приблизился к ней, изнутри донесся столь громкий гомон голосов и взрывы

грубого хохота, что юноша в нерешительности остановился на пороге. Собрав

все свое мужество и сказав себе, что место это общественное и он имеет

такое же право войти сюда, как и всякий другой, Аллейн распахнул дверь и

вошел.

Хотя этот осенний вечер был сравнительно теплым, на широком открытом

очаге трещала, стреляя искрами, огромная груда дров, причем отдельные клубы

дыма уходили в примитивную трубу, но большая часть валила прямо в комнату,

и дым стоял стеной, так что человек, вошедший снаружи, едва мог продохнуть.

На очаге кипел и булькал огромный котел, распространяя вкусный, манящий

запах. Вокруг него сидело человек десять - двенадцать самых разных

возрастов и сословий. Когда Аллейн вошел, они встретили его такими криками,

что он остановился, вглядываясь в них сквозь пелену дыма и недоумевая, что

могла означать столь бурная встреча.

- Тост! Тост! - вопил какой-то малый грубого вида в рваной куртке. -

Еще раз все выпьем меду или эля за счет последнего гостя!

- Таков уж закон "Пестрого кобчика", - орал другой. - Эй, сюда,

госпожа Элиза! Новый гость пришел, а нет ни глотка для всей компании.

- Все, что прикажете, господа, я подам все, что прикажете, - ответила

хозяйка, суетливо вбегая в комнату с охапкой кожаных кружек в руках. - Чего

же вам подать? Пива для лесных братьев, меду для певца, водки для

жестянщика и вина для остальных? Таков здесь старинный обычай, молодой

господин. Так принято в "Пестром кобчике" вот уже много лет, компания пьет

за здоровье последнего гостя. Вы не откажетесь выполнить этот обычай?

- Что ж, добрая госпожа, - отозвался Аллейн, - я бы не нарушил обычая

вашего дома, но должен признаться: мой кошелек весьма тощ. Если двух пенсов

хватит, я буду очень рад выполнить то, что от меня требуется!

- Заявлено прямо и сказано смело, мой неопытный монашек, - проревел

чей-то бас, и на плечо Аллейна легла тяжелая рука.

Подняв глаза, он увидел подле себя своего недавнего сотоварища по

монастырю, отступника Хордла Джона.

- Клянусь колючкой с распятия в Гластонбери! Плохие времена пришли для

Болье, - сказал тот. - Только и было мужчин в их стенах, что ты да я, и в

один день они избавились от обоих. Я ведь наблюдал за тобой, юноша, и знаю,

что хоть лицо у тебя и ребячье, а из тебя может выйти настоящий мужчина.

Конечно, есть еще аббат. Правда, я недолюбливаю его, а он меня, но кровь у

него в жилах горячая. И теперь среди оставшихся он единственный мужчина.

Прочие, что это такое?

- Праведные люди, - ответил Аллейн строго.

- Праведные люди? Праведные кочерыжки! Праведные стручки бобовые!

Какое у них дело? Только прозябать, да жрать, да жиреть. Если это называть

праведностью, так и кабаны в этом лесу годятся для святцев! Ты думаешь,

ради такой жизни даны мне крепкие руки да широкие плечи или тебе твоя

голова? В мире есть немало работенки, а сидя за каменными стенами ее не

сделаешь.

- Зачем же ты тогда пошел к монахам? - спросил Аллейн.

- Вот честный вопрос, и на него я дам честный ответ. Я пошел к ним

потому, что Мэри Олспей из Болдера вышла за горбуна Томаса из Рингвуда и

бросила некоего Джона из Хордла за то, что он кутила и бродяга, и нельзя

надеяться, что он будет хорошим супругом. Вот почему я, любя ее и будучи

человеком горячим, удалился от мира; и вот почему, обдумав все на досуге, я

рад, что опять вернулся в этот мир. Горе тому дню, когда я сменил куртку

йомена на белую рясу монаха.

Пока он говорил, снова вошла хозяйка, неся большой поднос с кружками и

флягами, наполненными до краев коричневым элем и рубиновым вином. За

хозяйкой следовала служанка с высокой стопкой деревянных тарелок и

деревянными ложками, которые стала раздавать присутствующим.

Двое из них, одетые в полинявшие от непогоды куртки лесников, сняли с

очага большой котел, а третий, вооружившись огромным оловянным черпаком,

положил каждому порцию нарезанного ломтиками мяса, от которого валил пар.

Взяв свою долю и кружку с элем, Аллейн удалился в угол и сел на стоявшие

там козлы; тут он мог спокойно поужинать, наблюдая эту странную трапезу,

столь непохожую на те трапезы, к которым он привык в монастыре и которые

совершались в безмолвии и строгом благочинии. Помещение скорее напоминало

конюшню. На низком, закопченном и почерневшем потолке он увидел несколько

квадратных люков с дверцами, к ним вели грубо сколоченные лестницы. В стены

из неотесанных и некрашеных досок были местами в беспорядке натыканы

большие деревянные гвозди, и на них висели верхняя одежда, сумы, кнуты,

уздечки и седла. Вверху, над очагом, было прибито шесть или семь деревянных

щитов с намалеванными на них различными гербами. Грязь и копоть,

покрывавшие их не в одинаковой мере, свидетельствовали о том, что повешены

они в разное время. Никакой мебели Аллейн не заметил, кроме одного длинного

кухонного стола и полок с грубой глиняной посудой, а также нескольких

деревянных скамей и козел, чьи ножки глубоко ушли в мягкий глиняный пол;

освещение, помимо очага, состояло из трех факелов, воткнутых в подставки на

стенах, они мерцали и потрескивали, издавая сильный запах смолы. Все это

казалось воспитаннику монастыря новым и странным, но самым интересным был

пестрый круг гостей, сидевших перед огнем и поедавших свои порции мяса.

Здесь находилась группа скромных, обычных путников, каких в ту ночь вы

встретили бы в любой гостинице на английской земле от края ее и до края; но

для Аллейна они как бы представляли тот неведомый мир, от которого его так

часто и так строго предостерегали. Однако, на основании того, что он видел,

этот мир не казался ему в конце концов чем-то таким уж дурным.

Трое-четверо из сидевших у огня были, очевидно, лесниками и

объездчиками - загорелые и бородатые люди с живым, зорким взглядом и

быстрыми движениями, подобными движениям оленей, среди которых проходит их

жизнь. У самого очага расположился бродячий музыкант средних лет, в

выцветшем платье из нориджского сукна; камзол до того сел, что уже не

сходился ни у горла, ни на поясе. Лицо у него было обветренное и опухшее, а

водянистые глаза навыкате свидетельствовали о том, что существование его

протекает неподалеку от кувшина с вином. Одной рукой он прижимал к себе

позолоченную арфу - арфа была вся в пятнах, и на ней не хватало двух струн,

- а другой жадно вычерпывал ложкой содержимое своей тарелки. Рядом с ним

сидели еще двое, примерно того же возраста, у одного плащ был оторочен

мехом, что придавало ему достойный вид, которым, он, должно быть, дорожил

больше, чем удобством, ибо то и дело запахивался в плащ, невзирая на жар от

пылающих дров в очаге. У другого, одетого в грязно-рыжий длинный просторный

камзол, было хитрое, лисье лицо, с жадными подмигивающими глазами и острой

бородкой. Подле него сидел Хордл Джон и еще три нечесаных грубых парня со

свалявшимися бородами и растрепанными космами - это были вольные работники

с соседних ферм, ибо кое-где еще сохранились посреди королевских поместий

участки мелких землевладельцев. Эту компанию дополнял крестьянин, одетый в

грубую куртку из овчины и старомодные штаны, и молодой человек в полосатом

плаще с зубчатыми полами и в разноцветных штанах, глядевший вокруг с

глубоким презрением; одной рукой он то и дело подносил к носу флакон с

нюхательной солью, другая держала ложку, которой он усердно работал. В

углу, на связке соломы, раскинув руки и ноги, лежал человек необычайно

жирный, он густо храпел и, видимо, находился в последней стадии опьянения.

- Это Уот, рисовальщик, - пояснила хозяйка, садясь подле Аллейна и

указывая черпаком на храпевшего толстяка. - Он рисует гербы и вывески. Увы

мне, что я имела глупость доверять ему! А теперь скажите-ка, молодой

человек, что, по-вашему, за птица пестрый кобчик и подходящее ли это

название для моей гостиницы?

- Ну, - ответил Аллейн, - кобчик - родич орла и сокола. Я хорошо

помню, как ученый брат Варфоломей - а он глубоко проник во все тайны

природы - однажды показал мне такую птицу, когда мы вместе шли неподалеку

от Винни Риджа.

- Ага, сокола или, допустим, орла? И пестрый, то есть двух различных

цветов? Так сказал бы всякий, но только не эта бочка вранья. Он пришел ко

мне, видите ли, и заявил, что если я предоставлю ему галлон эля, чтобы

подкрепить его силы во время работы, а также доску и краски, он нарисует

мне благородного пестрого кобчика и я смогу повесить его вместе с гербами

над дверью гостиницы. И я, дура несчастная, дала ему и эля и все, что он

потребовал, и оставила одного - ведь он уверял, будто человека никак нельзя

тревожить, если ему предстоит важная работа. Вернулась я, а кувшин-то с

целым галлоном эля пуст, сам он валяется вот как сейчас, а перед ним на

полу доска с этим жутким девизом...

Она подняла доску, прислоненную к стене, и показала грубый набросок

костлявой птицы, тощей и голенастой, с пятнистым телом.

- Неужели это похоже на ту птицу, которую ты видел? - спросила она.

Аллейн, улыбаясь, покачал головой.

- Нет, - продолжала хозяйка, - и ни на какое-либо пернатое создание.

Это скорее всего похоже на ощипанную курицу, подохшую от куриного тифа. Что

бы сказали такие господа, как сэр Николас Борхэнт или сэр Бернард Брокас из

Рошкура, кабы они увидели такую штуку, а может быть, даже и его величество

король собственной персоной: он ведь частенько проезжает верхом по этой

дороге и любит своих соколов, как родных сыновей? Пропала бы тогда моя

гостиница!

- Дело это поправимое, - сказал Аллейн. - Прошу вас, добрая госпожа,

дайте мне эти три горшка с краской и кисть, я посмотрю, что можно сделать с

этой мазней.

Госпожа Элиза недоверчиво посмотрела на него, словно опасаясь нового

подвоха, но так как эля он не попросил, она все же принесла краски и стала

смотреть, как он заново грунтует доску, в то же время она рассуждала о

людях, собравшихся перед очагом.

- Этим четверым лесникам скоро пора; они живут в Эмери Даун, за милю

или побольше отсюда. Они доезжачие при королевской охоте. Музыканта зовут

Флойтинг Уилл. Сам он с севера, но уж много лет бродит по лесам от

Саутгемптона до Крайстчерча. Много пьет и мало платит, но у вас сердце

перевернулось бы, если бы вы услышали, как он поет песню о Хенди Тобиасе.

Может, он и споет ее, когда эль его согреет. - А кто эти, рядом с ним? -

спросил Аллейн, крайне заинтересованный. - Тот, в отороченном мехом плаще,

у него такое умное почтенное лицо?

- Он торгует пилюлями, целебными мазями, средствами от насморка и

флюсов и всякими-всякими лекарствами. На его рукаве, как видите, знак

святого Луки, первого врача. Пусть добрый святой Фома Кентский подольше

убережет меня и моих близких от необходимости обращаться к нему за помощью.

Он сегодня вечером здесь, так как собирал травы. Другие - тоже, кроме

лесников. А сосед его - зубодер. Сумка на поясе у него полна зубов, он

выдрал их на ярмарке в Винчестере. Уверена, что там больше здоровых, чем

испорченных, он слишком скор на руку, да и зрение слабовато. Здоровяка

рядом с ним я вижу в первый раз. Все четверо на этой стороне вольные

работники, трое работают у бейлифа, который на службе у сэра Болдуина

Редверса, а четвертый, тот, в овчине, говорят, один крепостной из

центральных графств, он убежал от своего хозяина. Наверно, ему скоро срок

стать свободным человеком.

- А тот? - шепотом спросил Аллейн, - наверно, это очень важная особа,

ведь он как будто презирает всех и вся?

Хозяйка посмотрела на него материнским взглядом и покачала головой.

- Плохо знаете вы людей, - сказала она, - иначе вам было бы известно,

что как раз мелкота и задирает нос, а не важные особы. Взгляните на эти

щиты на моей стене и под моими карнизами, каждый из них - герб

какого-нибудь благородного лорда или доблестного рыцаря, которые когда-либо

ночевали под моей крышей. Но более мягких и нетребовательных людей я не

видела: они ели мою свинину и пили мое вино с самым довольным видом, а

оплачивая счета, отпускали шутку или любезное словцо, а это дороже всякой

выгоды. Вот настоящие аристократы. А коробейник или медвежий вожак сейчас

начнет клясться, будто в вине чувствуется известь, а в эле - вода, и в

конце концов, хлопнув дверью, уйдет с проклятием вместо благословения. Вот

тот юноша - школяр из Кембриджа, там людей стараются поскорее выпроводить с

кое-какими знаниями, они разучились работать руками, изучая законы римлян.

Однако мне пора идти стелить постели. Да охраняют вас святые угодники и да

будут успешны ваши начинания.

Предоставленный самому себе, Аллейн подтащил свои козлы к тому месту,

которое было ярко освещено одним из факелов, и продолжал работать с

присущим опытному мастеру удовольствием, в то же время прислушиваясь к

разговорам у очага. Крестьянин в овчине, просидевший весь вечер в угрюмом

безмолвии, выпив флягу эля, так разгорячился, что заговорил очень громко и

сердито, сверкая глазами и сжимая кулаки.

- Пусть сэр Хамфри из Ашби сам пашет свои поля вместо меня, - кричал

он. - Довольно замку накрывать своею тенью мой дом! Триста лет мой род изо

дня в день гнул спину и обливался потом, чтобы всегда было вино на столе у

хозяина и он всегда был сыт и одет. Пусть сам теперь убирает со стола свои

тарелки и копает землю, коли нужно.

- Правильно, сын мой, - отозвался один из вольных работников. - Вот

кабы все люди так рассуждали!

- Он с удовольствием продал бы вместе со своими полями и меня! -

крикнул крепостной голосом, охрипшим от волнения. - "Мужа, жену и весь их

приплод", как сказал дуралей бейлиф. Никогда вола с фермы не продавали так

легко. Ха! Вот проснется он однажды темной ночкой, а пламя ему уши щекочет,

ведь огонь - верный друг бедняка, и я видел дымящуюся груду пепла там, где

накануне стоял такой же замок, как и Ашби.

- Вот это храбрый малый! - воскликнул другой работник. - Не боится

высказать вслух то, что люди думают. Разве не все мы произошли от чресл

Адамовых, разве у нас не та же плоть и кровь и не тот же рот, которому

необходима пища и питье? Так при чем же тут разница между горностаевым

плащом и кожаной курткой, если то, что они прикрывают, одинаковое?

- Ну да, Дженкин, - отозвался третий, - разве неодин у нас враг - хоть

под плащом и рясой, хоть под шлемом и панцирем? Нам одинаково приходится

бояться и тонзуры и кольчуги. Ударь дворянина - и закричит поп, ударь попа

- и дворянин схватится за меч. Это ворюги-близнецы, они живут нашим трудом.

- Прожить твоим трудом не так-то просто, Хью, - заметил один из

лесников, - ты же полдня попиваешь мед в "Пестром кобчике".

- Все лучше, чем красть оленей, хотя кое-кто и поставлен их сторожить.

- Если ты, свинья, посмеешь обвинять меня, - заорал лесник, - я тебе

уши отрежу раньше, чем палач, слышишь, мордастый болван?

- Господа, господа, тише, - небрежно и нараспев остановила их госпожа

Элиза, из чего явствовало, что подобные перепалки между ее гостями

происходили каждый вечер. - Не кипятитесь и не ссорьтесь, господа! Берегите

добрую славу этого дома.

- А уж если дело дойдет до отрезания ушей, найдутся и другие, чтобы

сказать свое слово, - вмешался третий работник. - Все мы люди вольные, и я

держу пари, что дубинка йомена не хуже, чем нож лесника. Клянусь святым

Ансельмом! Плохо было бы, если бы нам пришлось гнуть спину не только перед

господами, а и перед слугами наших господ.

- Нет надо мной господина, кроме короля, - заявил лесник. - И только

подлый предатель откажется служить королю Англии...

- А я не знаю английского короля, - ответил человек по имени Дженкин.

- Что это за английский король, коли его язык ни одного слова по-английски

выговорить не может? Помните, как в прошлом году он приезжал в Мэлвуд со

своими маршалами, верховным судьей и сенешалом и своими двадцатью четырьмя

телохранителями? Однажды в полдень стою я у ворот Фрэнклина Суинтона,

смотрю - он едет, по пятам за ним йомен-доезжачий. "Ouvre!"*, - кричит, -

"Ouvre!" - или что-то в этом роде и делает мне знаки, что, дескать, отопри

ворота. А потом еще "мерси", словно он мне ровня. А ты толкуешь, будто он

король Англии.

______________

* Открой (франц.).

- Дивлюсь я на вас, - воскликнул школяр из Кембриджа высоким голосом,

растягивая слова, как было принято говорить у них в классе. - Это же

допотопный, хриплый, рычащий язык. Что касается меня, то клянусь ученым

Поликарпом, мне легче дается древнееврейский, а потом, может быть,

арабский!

- А я не позволю сказать дурного слова против старого короля. Не дам!

- заорал Хордл Джон, словно проревел бык. - Что за беда, коли ему нравятся

ясные глазки и хорошенькая мордочка? По крайней мере один из его подданных

не уступит ему в этом деле, я знаю. Если не может он говорить, как

англичанин, зато, я утверждаю, что он умеет сражаться, как англичанин. И он

стучался в ворота Парижа в то время, как некоторые пьяницы посиживали у

себя в Англии по трактирам, дули эль и только ворчали да рычали.

Эта громкая речь, произнесенная человеком столь мощного сложения и

свирепого вида, несколько укротила антикоролевскую партию, люди погрузились

в угрюмое молчание, и в наступившей тишине Аллейну удалось расслышать часть

разговора, происходившего между лекарем, зубодером и менестрелем.

- Сырую крысу, - говорил лекарь, - вот что я всегда прописываю во

время чумы, сырую крысу. - Только сначала надо распороть ей брюшко.

- А разве не следует ее сначала сварить, высокоученый сэр? - спросил

зубодер. - Сырая крыса - уж очень гадкое и отвратное кушанье.

- Да это же не для еды, - воскликнул врач с глубоким негодованием. -

Зачем человеку есть такую пакость?

- В самом деле, зачем? - подхватил музыкант сделав долгий глоток из

своей пивной кружки.

- Крысу нужно прикладывать к язвам и опухолям. Ибо крыса, заметьте

себе, питается дохлятиной у нее есть природное влечение или сродство со

всем, что гниет, поэтому вредоносные соки переходят из человека в эту

тварь.

- И этим можно излечиться от черной смерти, учитель? - спросил

Дженкин.

- Ну да, поистине можно, сынок.

- Тогда я очень рад, что никто не знал об этом. Черная смерть - самый

надежный друг, какой когда-либо существовал в Англии у простого народа.

- Как так? - удивился Хордл Джон.

- Знаешь, приятель, сразу видно, что ты никогда не работал руками, а

то не стал бы и спрашивать. Если б половина деревенского люда перемерла,

другая половина могла бы выбирать, на кого и как ей работать и за какое

жалованье. Потому я и говорю, что чума - лучший друг бедняков.

- Верно, Дженкин, - подхватил еще один вольный работник, - но не все и

хорошо, что она с собой несет. Мы же знаем, из-за чумы пахотные земли

превратились в пастбища и стада овец, с одним-единственным пастухом бродят

там, где раньше сотни людей получали и работу и плату.

- Ну, особой беды в этом нет, - отозвался зубодер. - Ведь овцы дают

многим людям заработок. Тут нужен не только пастух, нужен стригач и

клеймовщик, нужен кожевенник, лекарь, красильщик, валяльщик, ткач, купец и

еще куча других.

- В таком случае, - заметил один из лесников, - люди на бараньем

жестком мясе себе зубы сточат, тогда найдется работенка и для зубодера.

Раздался всеобщий взрыв смеха по адресу зубного врача, в это время

музыкант опер о колено свою облезлую арфу и начал щипать струны, наигрывая

какую-то мелодию.

- Место Флойтингу Уиллу, сыграй нам что-нибудь веселое!

- Да, да. "Девушку из Ланкастера", - предложил один.

- Или "Святого Симеона и дьявола".

- Или "Шутку Хенди Тобиаса".

Однако все эти предложения жонглер оставил без ответа, он продолжал

сидеть, глядя в потолок отсутствующим взором, словно припоминая какие-то

слова. Затем, внезапно скользнув рукой по струнам, он запел песню, столь

грубую и столь гадкую, что не успел кончить первый куплет, как наш

целомудренный юноша вскочил на ноги; его лицо пылало.

- Разве можно петь такие песни? - воскликнул он. - Да еще вам,

старику, - ведь вы должны пример подавать другим!

Когда он такими словами прервал певца, на лицах путников отразилось

глубокое недоумение.

- Клянусь святым Дайконом Хамполским, наш бессловесный клирик отверз

уста, - сказал один из лесников. - А что дурного в этой песне? Чем она

оскорбила твою младенческую душу?

- Да эти стены никогда и не слыхали более нежной и благопристойной

песни, - заявил другой. - И как можно так говорить в гостинице?

- А вы что, хотели бы послушать литанию, любезный клирик, - бросил

третий, - или с вас хватило бы и хорала?

Жонглер отложил свою арфу, он был в негодовании.

- Что это, мальчишка будет мне проповеди читать? - крикнул он, гневно

глядя на Аллейна. - Безусый сопляк смеет дерзить мне, человеку, который пел

на всех ярмарках от Твида до Трента и дважды был упомянут Высочайшим

советом менестрелей в Беверли? Сегодня я больше не пою!

- Нет, споете, - возразил один из вольных работников. - Эй, госпожа

Элиза, принесите-ка бокал самого лучшего напитка, какой у вас найдется,

чтобы Уилл мог прочистить себе глотку. Продолжайте свою песню, а если

нашему клирику с лицом девчонки песня не нравится - скатертью дорога, пусть

возвращается, откуда пришел.

- Нет, постой, не спеши, - вмешался Хордл Джон. - В этом деле есть две

стороны. Может, мой юный товарищ слишком поспешил со своими упреками, ибо

он рано попал в монастырь и мало знает грубые нравы и слова мирян. А

все-таки в том, что он сказал, есть своя правда, ведь вы и сами знаете, что

песенка была не из пристойных. Поэтому я буду защищать его, и на дорогу он

не выйдет, и здесь его слух не будет оскорблен.

- Да неужели, ваша высокая и всемогущая милость. - насмешливо

отозвался один из йоменов, - неужели вы и вправду отдаете такой приказ?

- Клянусь пресвятой Девой, - заметил другой, - по-моему, вы оба

рискуете очутиться на дороге в самом близком будущем.

- И вас еще так отделают, что вы и ползти-то по ней будете с трудом, -

пригрозил третий.

- Нет-нет, я уйду! Я уйду! - поспешно заявил Аллейн, увидев, что Хордл

Джон неторопливо засучивает рукав, обнажая руку толщиной с баранью ляжку. -

Я не хочу, чтобы вы ссорились из-за меня.

- Тише, парень, - шепнул ему Джон. - Плевал я на них. Они воображают,

будто у них такая силища, что ее и девать некуда. Стань здесь и освободи

мне место.

Оба лесника и вольные работники поднялись со своей скамьи, а госпожа

Элиза и странствующий лекарь бросились между обеими партиями, мягко

уговаривая и успокаивая их; но в эту минуту кто-то резко рванул дверь

"Пестрого кобчика", и внимание всей компании было отвлечено от этой ссоры

вновь прибывшим, столь бесцеремонно ввалившимся к ним гостем.

Глава VI

Дата добавления: 2015-07-08