Искушение. 1 страница

Книга 3. Бесконечная игра.

Бог, наклонясь, наблюдает,
К пьесе он полон участья.
Жаль, если Каин рыдает,
Гамлет изведает счастье!

Так не должно быть по плану!
Чтобы блюсти упущенья,
Боли, глухому титану,
Вверил он ход представленья.
«Театр» Н.Гумилев 1910г.

ПРОЛОГ

23 октября 2012 года. Тибетский автономный округ КНР. Берег озера Манасаровар.

Пока послушник преследовал странных паломников, гладь священного озера Манасаровар потеряла кровавые краски заката и превратилась в огромное черное зеркало с редкими искрами отраженных звезд. Эта тропа, которую паломники редко выбирали для прохода к священной горе, недолго шла вдоль прибрежной полосы озера. Вскоре она свернула в горы и запетляла среди скал вдалеке от озера. Изредка встречались паломники или жители деревушки, что расположилась неподалеку от монастыря Чиу^[229]. Луна еще не появилась на небе, но света звезд хватало, чтобы заснеженные пики окружающих гор светились магическим голубым светом. Яркой голубой пирамидой выделялась вершина Юнгдрунг Гу Це.

Послушник шел, повинуясь приказу настоятеля монастыря, который поручил молодому человеку не упускать из виду подозрительных путников. Однако, как только тропа стала петлять среди скал, черные одеяния растворили преследуемых в кромешной темноте. Ему уже показалось, что он не справился с поручением настоятеля, но стоило неизвестным выйти на открытое пространство, как они сразу обозначились двумя мрачными силуэтами на фоне освещенной звездным светом равнины.

Путники явно не собирались останавливаться.

Преследование завершилось, как только перед поломниками открылось ровное, лишенное растительности плато. Вершина священной горы гигантской голубой пирамидой светилась на фоне звездного неба. В ее свете стали заметны несколько больших каменных плит на краю небольшой равнины. Возле одной из них путники остановились. Тот, что шел первым, достал из торбы какой-то предмет и протянул спутнику. Острые глаза послушника позволили ему разглядеть, что это был стеклянный сосуд с жидкостью. Он подобрался к неизвестным на расстояние верного попадания колючкой в шею или голову.

Незнакомцы отхлебнули содержимого сосуда. Видимо, это был травяной настой, потому что обоняние молодого монаха ощутило резкий травяной аромат, в котором выделялись анис, сельдерей и мята.

Через несколько минут лица путников высветил небольшой костерок, разожженный из нескольких веток. Один из них положил в огонь небольшой сверток, и окружающее пространство наполнилось характерным запахом горящего овечьего кизяка^[230]. На первый взгляд казалось, что паломники устраиваются на ночлег. На расстеленной циновке они разложили несколько мисок. В одну - что-то насыпали, в остальные разлили остатки жидкости.

Наблюдатель, чувствуя неладное, проверил спрятанную под одеждой трубку с ядовитой стрелой. Послушник давно не ел и мысли о пище вызвали у него бурчание в животе. Боясь быть обнаруженным, он постарался немного отползти, не теряя из виду объекты наблюдения.

Он напрасно беспокоился. Незнакомцы были всецело поглощены своим делом. Хоть темные спутанные волосы и скрывали черты лиц, тем не менее, наблюдатель смог различать их. Один, безусловно, глава этой малочисленной экспедиции, был человеком пожилым, если не сказать старым. Глубокие морщины делали его лицо похожим на комок засохшей кожи. Длинный крючковатый нос и ярко блестевшие миндалевидные глаза выдавали в нем уроженца Арабского Востока. Его более молодой спутник был типичным жителем Тибета. Смуглое румяное монголоидное лицо. Подбитый мехом халат, из-под которого виднелись толстые ватные штаны. На давно немытой голове – видавшая виды линялая шляпа. Молодой человек внимательно слушал, что говорит его спутник и часто кивал головой.

Мысль о том, что под видом священника Бон скрывается араб, настолько поразила наблюдателя, что он вернулся на свой наблюдательный пункт. Примерившись, он понял, что стрела из его «ружья» может не долететь до жертвы, и приблизился еще на несколько метров. Теперь стало видно, что на циновке разложена не вечерняя трапеза путников. «Араб» готовился совершить какой-то обряд. Он смешивал содержимое мисок. Выплескивал на огонь костра немого из каждой миски и всматривался на клубы дыма и пара, поднимавшиеся над пламенем.

Наконец, похоже, все было готово. Старик сбросил с себя грязную верхнюю одежду и остался в халате кроваво-красного цвета с бледно-розовой вышивкой. Если бы молодой послушник находился поближе, он бы разглядел, что розовые пятна на халате - искусно вышитые драконы. Священник запел. Над пустынной ночной равниной поплыли звуки, в которых нельзя было различить отдельных слов. Это были звуки, объединенные единым ритмом. Звуки, исполненные нечеловеческой тоски и безысходности. Было что-то общее в этом пении с воем одинокого волка, давно отбившегося от стаи.

Зачарованный наблюдатель стал покачиваться в ритме песни и непроизвольно прикрыл глаза. Он чувствовал, как пение шамана лишает его сил и воли. Обессиленное тело стало заваливаться набок. Неожиданно голова ударилась о выступ скалы, за которой он прятался. Это привело молодого монаха в чувство. Приглядевшись, он заметил, что ситуация у костра изменилась. Завывания шамана потеряли свою плавность, ритм в них стал жестче. Напарник жреца сбросил с себя всю одежду и исполнял странный танец. Движения его были хаотичны, но, тем не менее, подчинялись магическому ритму, задаваемому пением шамана. Он кружился, скакал, размахивал руками. При этом голый человек не издавал ни единого звука. Глаза его были широко открыты, но было видно, что он ничего не видит, полностью захваченный своим танцем.

Послушник помнил, что настоятель просил его воспользоваться своим оружием только в том случае, если священник Бон достанет свой барабан и попытается ударить в него. Сейчас никакого барабана не было, но молодой монах понимал, что еще несколько минут и он потеряет контроль над собой и полностью очутится во власти чар шамана. Рука сама потянулась за пазуху достать трубку с ядовитой стрелой.

В этот момент пение резко оборвалось. Помощник шамана вспрыгнул на ближайшую каменную плиту и простер руки к небу. В слабом неверном свете костерка наблюдателю показалось, что рядом с обнаженным мужчиной появилась большая черная собака, но приглядевшись, он понял, что это только игра света и тени.

Резкий отрывистый крик шамана, и человек на каменной плите распростерся на ней. Ноги лежавшего нервно подергивались. Лицо было устремлено в ночное небо. Скрюченные пальцы ногтями царапали камень.

Кругом царила мертвая тишина. Даже звуки дыхания не нарушали ее. Молодой послушник с ужасом ощутил, что не дышит. Грудная клетка не двигалась. Воздух не поступал в легкие. Светящаяся вершина священной горы стала расплываться в его глазах.

Последнее, что он увидел, была ослепительная вспышка на том месте, где лежал подручный шамана, и столб света, устремленный в небо.

Тело старого настоятеля, в одиночестве медитирующего на крыше содрогнулось от острой боли в груди. Отчаяние от того, что сердечная боль не дает сосредоточиться, не дает озвучить заветную мантру, заполняет сознание. Нет! Это бренное тело всегда было подвластно его бессмертному духу.

- Оммммм! - Боль на мгновение стихает. Дух, как всегда, торжествует над плотью! СВЕТ! ВСЕПОГЛОЩАЮЩИЙ, ИСПЕПЕЛЯЮЩИЙ СВЕТ!!!

Тело настоятеля завалилось набок. Сведенные судорогой пальцы, подобно когтям хищной птицы скребут линялый джут циновки. Ноги конвульсивно дернулись. Манасаровар...

Утром, когда послушники нашли труп настоятеля, они с трудом смогли оторвать тело от циновки из-за замерзших испражнений.

Глава 1. О том, что«Просто, когда все встало на свои места

Это не значит, что все всегда было не так»[231].

22:00. 27 октября 2012 года. Москва. Южное Бутово. Квартира Ильиных.

Холодно. Буря гонит огромные волны нескончаемой чередой, бросает их на прибрежные скалы, тщетно пытаясь сокрушить берег и добраться до человека. Ветер срывает истеричные крики парящих над головой чаек. Холодно. Кажется, сердце остановилось. Шторм срывает одежду, но повернуться и уйти с этого утеса, нет сил. Уйти в тепло, в уют, к семье.

Холодно и одиноко.

Земля под ногами дрожит от ударов волн. Невероятной высоты хрустально-зеленый вал обрушивается на скалы и брызги достигают лица. Холодно. Вода струйками стекает по щекам. Руки висят плетьми и невозможно вытереть лицо. Пронзительный крик чаек иглой проникает в мозг.

Холодно.

Птицы совсем не боятся его. Чувствуя легкую поживу, они кружат все ниже и ниже. Ураганный ветер уже не может заглушить хлопанья крыльев. Еще мгновенье, и они коснутся его лица.

- И-и-иллл! - рев ветра и глухие хлопки крыльев нарушает чей-то крик.

- И-и-иллл! - одинокий зов заставляет собраться.

Шторм вновь дотянулся холодными брызгами до лица.

Холодно.

Вдруг сердце замирает - там, у горизонта сизый полог отрывается от бушующего океана, и алая нить чистого закатного неба отрезает тучи от воды. Кажется, стало даже теплее от далекого закатного солнца. Еще немного и небо освободится от ненастья, и он сможет оторваться от земли и вознестись прямо к Солнцу!

Какая-то особо смелая чайка, подлетев к самому лицу, больно ударяет крылом по щеке.

- Кирилл! Кирюша! - ангельский глас произносит его имя из поднебесья. «Видимо, все. Время пришло. Хорошо-то как!»

Благостные мысли нарушает надоедливая птица, которая опять машет крыльями и задевает глаза.

Кирилл Ильин разлепил веки как раз в тот момент, когда очередной стакан воды, был опрокинут ему в лицо.

Потолок. Китайская стеклянная люстра. Лицо Ксении. Лицо жены, почему-то опухло от слез. Штормовой берег сменился полом на собственной кухне, но так же омерзительно холодно и мокро.

- Кирилл! Кирюша! – теплые капли ее слез на его лице, - Илюша, папа очнулся!

Перед глазами изумленное лицо сына. Мысли ворочаются вяло, все еще кажется, что это мираж и через мгновение он опять останется в одиночестве над бушующим океаном.

- Пап, ты чего? – Илья помогает ему подняться и сесть за стол.

- Ор-рел! Ор-рел! – с холодильника раздался пронзительный крик Ираклия.

В глазах жены испуг и слезы.

- Ксенюшка, все хорошо. – Непослушный язык едва ворочается во рту. - Не волнуйся. Я наверно быстро нагнулся. – Так хочется ее успокоить, вытереть слезы, но руки еще сковывает непонятная вялость. Ильин-старший взглянул на руки и пошевелил пальцами. Кисти были бордовыми о прилившей крови. Крепко сжав кулаки, он почувствовал, как туман в голове отступает. Он снова в состоянии контролировать тело.

- Пап, ну ты да-ал! – Илья с беспокойством подсел к отцу и чмокнул в щеку, - может «скорую», а?

Забота сына так растрогала Ильина, что он на мгновенье забыл о том, что только что лежал на полу поливаемый холодной водой.

- Этого еще не хватало! – возмутился он и осекся.

- Ор-рел! Ир-раклий! Ор-рел! – напомнил о себе попугай.

- Кыш, поганая птица! – замахнулась на попугая Ксения, - зачем на кухню притащился? Кыш отсюда!

Ираклий рассудил, что не стоит испытывать терпение хозяев, расправил крылья и спланировал на пол.

- Кольцо-то отдай! – наклонилась Ксения к птице, но попугай, переваливаясь как утка, ворча, убежал в гостиную.

- Вот засранец! – рассердилась на птицу Ксения, но догонять ее не стала. - А ты, - обернулась она к мужу, - живо в постель - мерить давление.

Когда все разошлись с кухни, она устало села на кухне. Череда несчастных случаев с мужем уже не укладывалась в версию простой случайности. Она так надеялась на то, что после этих нескольких дней в пансионате Кирилл окрепнет. И, вот, на тебе.

Особо ее испугало ощущение, которое она испытала в тот момент, когда мужу стало плохо. Как только Кирилл прикоснулся к старому бабушкиному кольцу, Ксении показалось, что все тело пронзило током. На доли секунды мир погрузился во тьму. Время остановилось, окружающий мир замер, будто была нажата кнопка «пауза». Остановилась сама ЖИЗНЬ. Только пульсирующая мысль – «Все кончено» и следом – «Все продолжается». Эта пара, подобно метроному стучала в голове.

Кнопка отжата.

Все, как и прежде. Кирилл лежит. К нему тянется Илюша. Попугай взлетает на холодильник. Все тоже, но что-то неуловимое ушло, оставив ощущение электричества в воздухе и металлический привкус во рту.

Тихо подошел Илья.

- Мам, что это было? – значит, ей не показалось, Илюша тоже что-то почувствовал!

- Не знаю, сынок. Как будто током ударило, что ли, - она тяжело поднялась, - пойдем к папе.

Кирилл решил не идти в спальню и прилег в гостиной. Василиса тут же улеглась у него на груди. Жук, поставив лапы на край дивана, пытался лизнуть его в лицо. Даже Тоторошка, подобно узнику, вцепившись лапками в прутья решетки своей клетки, стоял на задних лапках и не сводил своих бусинок-глаз с Ильина-старшего. Казалось, что домашние питомцы переживают за хозяина и хотят ему помочь. Не было только попугая.

- Ираклий! Ираклий! – убедившись, что давление у мужа нормальное, и он ничего себе не повредил, когда падал, Ксения приступила к поискам птицы.

Попугай нашелся не сразу. Он залетел на шкаф в спальне Кирилла и Ксении и там сидел, покачиваясь и склонив набок голову.

Ни крики хозяйки, ни попытки Ильи палкой согнать его со шкафа не увенчались успехом. Поэтому Ксения не выдержала, встала на стул и сгребла птицу в руки. Неожиданно из лапы Ираклия выскользнуло кольцо и со звоном упало на пол. Ксения подобрала его и положила в карман халата, а подозрительно умиротворенный попугай был отправлен в гостиную.

Когда уже ложились спать, Кирилл рассказал жене, как «стоял на берегу бушующего океана», и как ему казалось, что морские брызги летят ему в лицо, когда Ксения сбрызгивала его водой, пытаясь привести в чувство. Они посмеялись и стали укладываться.

Глава 2. Вспоминая былое (Часть I). О том, что волею великих поэтов в человеческой памяти на века остаются самые неожиданные люди.

23:00. 22 февраля 1920 года. Вагон комбрига 61-й бригады Я.Г.Блюмкина.

- Не спите, Валентин! – ворчливый голос молодого комбрига раздался из-за спинки дивана, - посмотрите в окно, такой эпической картины, Вы, возможно, не увидите уже никогда!

За окнами вагона, в котором тряслись комбриг и его помощник, действительно открывалась величественная панорама. Даже частое мелькание металлических конструкций моста не отвлекало от ночной пустыни, ярко освещенной полной луной.

Комбриг приказал установить диван вдоль окна, чтобы можно было наблюдать виды заснеженной России, не отвлекаясь на дела.

- Вы что, уснули? Валентин Кириллович! А-у! – над спинкой дивана показался круглый стриженный «под ноль» череп комбрига, - поверьте, такую панораму Вы мало где увидите. Да проснитесь, Вы, Ильин!

- А кто спит? – голос помощника был хриплый от бессонницы и бесконечного числа выкуренных папирос, - Вы, Яков Григорьевич, видами любуетесь, а мне отчет о проведенных операциях готовить.

- Валентин, в Евангелии от Марка сказано: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу^[232]»! Ваша же «планида» – писать отчеты о нашей исторической миссии, - он подошел к столу, на котором на стыках подрагивало огромное блюдо с фруктами, казавшимися невероятным натюрмортом на просторах зимней послереволюционной Сибири. Отправив в рот сизую виноградину, комбриг подошел к столу, за которым в конусе света от настольной лампы сидел его помощник и печатал одним пальцем на Ундервуде.

Они были почти ровесники. Оба широкоплечие, стриженые «наголо». На этом их сходство оканчивалась.

Помощник – в гимнастерке, перехваченной крест-на-крест ремнями портупеи, с красными глазами, то ли от бессонницы, то ли от густого табачного дыма, периодически тер виски и с исступлением долбил одним пальцем по кнопкам пишущей машинки.

Комбриг был одет в экзотический китайского шелка халат. Под халатом виднелась белая шелковая сорочка с модным когда-то воротником «Апаш»^[233]. Грустные зелено-карие глаза, мясистая верхняя губа, прикрытая короткими усами, делали его больше похожим на преуспевающего торгового агента, чем на командира бригады, которая только что вела бои с бароном Унгерном. На лице комбрига читалась отчаянная скука.

- Валентин Кириллович, бросьте этот «мартышкин» труд. Официальный отчет напишут штабисты. Нашу главную задачу, которая стояла перед нами, мы выполнили. Но о ней ничего печатать нельзя. Так что предлагаю выпить. Вкусно закусить и, наблюдая мистически величественные картины заснеженной России, почитать стихи!

Он открыл небольшую дверцу в стене вагона и достал литровую бутыль с прозрачной жидкостью, выдернул зубами пробку, и замороженная водка густой маслянистой струей наполнила большие хрустальные бокалы, которые мгновенно покрылись слоем белого инея.

- Валентин Кириллович! Давайте выпьем за русскую литературу! Нет, за русскую поэзию! Нигде в мире нет таких поэтов, как у нас в России! – неожиданно он несколько сконфузился и, делая вид, что отрезает кусок семги, добавил, - Ваш покорный слуга, тоже стишками балуется.

Едва заметная картавость и малороссийский говор выдавали в комбриге уроженца южной культурной столицы дореволюционной России – Одессы.

Собеседник молчал, не зная как реагировать на откровение комбрига.

Видимо почувствовав, что чересчур разоткровенничался, хозяин поднял бокал и одним глотком осушил его. Помощник последовал за ним.

Большой глоток ледяной водки, кусок соленой семги и свежая булка с хрустящей корочкой в мгновенье ока изменили атмосферу в вагоне. Молодым мужчинам даже показалось, что тусклый свет электрических лампочек стал ярче.

- Товарищ Ильин, - Яков Блюмкин плотно запахнулся в шелк халата, - пройдут годы, что годы – столетья, а я останусь в памяти людской, потому что обо мне написал великий поэт:

«Старый бродяга в Аддис-Абебе,

Покоривший многие племена,

Прислал ко мне черного копьеносца

С приветом, составленным из моих стихов.

Лейтенант, водивший канонерки

Под огнем неприятельских батарей,

Целую ночь над южным морем

Читал мне на память мои стихи.

Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,

Убивавших слонов и людей,

Умиравших от жажды в пустыне,

Замерзавших на кромке вечного льда,

Верных нашей планете,

Сильной, веселой и злой,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их в пальмовой роще,

Забывают на тонущем корабле»^[234]

- Каково? – комбриг запыхался, декламируя стихи, - это про меня: «Человек, среди толпы народа, застреливший императорского посла^[235]!»

- Яков Григорьевич, Вы думаете, что я не в курсе, что германский посол граф Вильгельм фон Мирбах-Харф – ваших рук дело? – помощник Якова Блюмкина – Валентин Кириллович Ильин назвал посла полным именем, специально подчеркнув, что хорошо осведомлен о событиях, которые произошли всего чуть более двух лет назад.

- Не обижайтесь, дружище! Лучше скажите, каковы стихи! – На лице Блюмкина большие семитские глаза сверкали от счастья.

- Это Ваши стихи? – поразился Ильин.

- Ну, нет, конечно! Это Николай Гумилев! Путешественник, поэт, вкус безупречный!

- Мне последнее время не до стихов, - мрачно пережевывая рыбу, проговорил Валентин, - у меня с переходом из Коминтерна голова «идет кругом». Когда нас с Свиридовым Вячеслав Рудольфович^[236] в ЧК пригласил работать, я не думал, что придется в Монголии воевать.

- Да ты и не воевал, - перешел на «ты» Блюмкин, - это барышням в Первопрестольной будешь «лапшу на уши вешать» про то, как шашкой махал в монгольских степях. Оба замолчали.

Перед мысленным взором Ильина пронеслись события последних месяцев.

Скоропалительный отъезд из Москвы в Забайкалье в качестве помощника комбрига Якова Блюмкина стал для Ильина полной неожиданностью. Валентин всю дорогу ломал голову, какой из него помощник в боях против барона Унгерна. Комбриг вызывал его к себе редко. Поручения давал из разряда «подай-принеси». Ильин уже корил себя за то, что бросил интересную «живую» работу переводчика в Коминтерне.

Неожиданности начались, когда прибыли на место. Блюмкин провел пару совещаний с начальником штаба бригады и самоустранился от «бригадных» будней. Все дни проходили во встречах с разными людьми. Кто-то рассказывал о жизни в Монголии, китайских частях, расквартированных в Урге. Из числа партизан подготавливались небольшие отряды, которые уходили в Монголию в районы дислокации Азиатской дивизии^[237]. Только через месяц Ильин понял, что его начальник прибыл сюда не для того, чтобы командовать бригадой. Их целью была подготовка операции, которая только косвенно касалась разгрома остатков белоказачества в Забайкалье.

То, что Унгерн – только первый этап, Ильин понял, когда отряды стали отправляться в северо-западные районы Монголии, и в их состав входили исключительно местные жители. Втайне от Блюмкина Валентин раздобыл школьную географическую карту Азии. На ней он булавкой накалывал местоположение населенного пункта, название которого звучало при подготовке очередного отряда.

Эти занятия прекратились неожиданно. Однажды вечером, сделав очередную отметку, Валентин приподнял карту, чтобы рассмотреть получающийся маршрут. Боль обжигаемого уха. Грохот выстрела. Перед глазами карта с дыркой от пули в конце цепочки крохотных проколов, где-то в центре Гималаев. Оторопь, которая овладела им, прошла, как только за спиной прозвучало:

- Шпионишь, с-суч-чара!

Голос принадлежал Якову Григорьевичу Блюмкину.

Ствол пистолета больно уперся в поясницу. Валентин скосил глаза и в оконном отражении увидел перекошенное злобой лицо Блюмкина.

Страха Ильин почему-то не ощущал. Только болела голова, и, похоже, он оглох на одно ухо.

- Кто тебя подослал? Эссеры? Ягóда^[238]? Говори, сволочь! - капельки слюны неприятно падали на затылок.

- Сами виноваты, товарищ комбриг, - Валентин неожиданно понял цель намечаемого маршрута, и от этой мысли ему стало почему-то смешно, - нет, чтобы сразу предупредить. Всё секреты, тайны, конспира-а-ация. Не хотел бы, да все равно полюбопытствовал. Теперь стреляйте.

Продолжительная тирада, исполненная на отборном «трехэтажном» мате, еще более подняла настроение Ильину. Он обернулся. В этот момент прозвучал выстрел. Потом другой.

Звон разбитого стекла. Порыв морозного воздуха. Расширенные от ужаса глаза Блюмкина.

Валентин все ждал, что тело пронзит боль, или кровь, или еще какое-нибудь проявление его смерти. Но ни боли, ни крови, ни смерти.

Комбриг не смотрел на него, его взгляд был устремлен в пустоту. Вернее, не в пустоту, а на темное пятно, неизвестно откуда появившееся посреди комнаты Ильина.

- Ты видел? – Блюмкин безумным взором уставился на Валентина, - Видел?

- Да, что я должен был видеть? – Ильиным стало овладевать ощущение страха.

- Китайца или японца - «узкоглазого»! Я его, по-моему, достал, а он взял и исчез. Если бы не ты, сволочь, я бы его здесь и положил! – Блюмкин тяжело дышал, крупные капли пота выступили на лбу, но маузер опустил.

Валентина отпустило.

- Яков Григорьевич, Вы меня уже дважды «сволочью» называете, палите в моей комнате, чуть не убили. Что это значит?

- Кто тебя подослал? – усталым хриплым голосом ответил вопросом на вопрос комбриг.

- Никто, если не считать Менжинского, который меня определил Вам в помощники. Элементарная наблюдательность, и сопоставление фактов. Мы направляемся в Тибет? – выпалил Ильин, неожиданно вспомнив отверстие от пули в конце цепочки булавочных проколов.

- Не ты и не сейчас. Время еще не пришло. Но лет через 5-6…

Взгляд его упорно не отрывался от пятна на полу. Валентин нагнулся и, потрогав пальцем темную жидкость, убедился, что это кровь.

- Попали Вы в него, значит должны быть и другие следы, - Ильин достал свой наган, взвел курок и выглянул в разбитое окно. В окно неизвестный выбраться не мог – намело так, что снег уже подступал к нижнему наличнику. Конечно, неизвестный мог улететь. Валентин непроизвольно взглянул в черное зимнее небо и, сплюнув, сам себя одернул – совсем сдурел!

- Товарищ комбриг! Кто стрелял? – в комнату ввалился ординарец Блюмкина.

- Проснулся! Мы тут с Ильиным палим, дурея от скуки. Вот спорим, через, сколько минут ты появишься. Я уж задремывать стал. С меня коньяк, Ильин! А ты Иванов, пшел вон!

Когда за бойцом закрылась дверь, Валентин поднял глаза на комбрига.

- Зачем окно высадили? Стекла здесь не достать, - слегка подрагивающий голос выдавал его нервное возбуждение.

- Случайно. Рука дрогнула, когда увидел, что этот гад косоглазый растворяется! – Блюмкин в сердцах грохнул кулаком об стол, - чертовщина какая-то!

- А коньяк-то, где здесь раздобудете? – хитрó прищурившись, поинтересовался Ильин.

Блюмкин ничего не ответил, показав помощнику кукиш.

Уже взявшись за ручку двери, он неожиданно обернулся и, заглянув в глаза Валентину, жестко бросил:

- Забудь обо всем. И о чем сам додумался, и о том, что сейчас видел. Стекло тебе завтра вставят, сегодня уж как-нибудь переночуешь.

Действительно, на следующий день в оконной раме появилось стекло, что можно было считать чудом в разоренном Гражданской войной Забайкалье.

О том, что подготовка спецоперации подошла к концу, Ильин понял по телеграмме из Москвы, которая предписывала комбригу передать дела начальнику штаба и немедля возвращаться в столицу.

- О чем задумался, служивый, о чем тоскуешь, удалой^[239]? – пение Блюмкина вернуло Валентина в вагон комбрига. Освещенные Луной заснеженные просторы сменились чернотой тайги, вплотную подступавшей к железнодорожной насыпи.

- Позвольте полюбопытствовать, чем Вы, Валентин Кириллович, так глубоко озаботились? Даже о присутствии своего боевого командира забыли.

«Боевой командир» развалился в мягком кресле. В его руке сверкал мокрый от растаявшего инея хрустальный бокал с водкой.

- Не хочу попасть в неловкое положение, когда Вы мне скажете, что интересующая меня тема – «не моего ума дело».

- Браво, Ильин! – Блюмкин встал и наполнил бокал помощника, - Валентин Кириллович, с такой щепетильностью Вам не в ЧК, в пансион благородных девиц идти надо было. Если Вы считаете, что что-то «не вашего ума дело», тем более должны все выяснить досконально, что бы Вам это ни стоило. Выпьем!

Выпитая водка ударила в голову. Валентин обвел широким жестом роскошную обстановку вагона и деликатесы, пьяно подмигнул комдиву и изрек в никуда: «Не моего ума дело… Гражданская война… Голод разруха…Фрукты…».

- Валентин! Везде и во все времена среди голода и разрухи найдется место, где царит порядок, и изобилие, но, - Блюмкин многозначительно поднял палец, - НЕ ДЛЯ ВСЕХ! Не спрашивайте, откуда все это, поверьте, эти продукты не ворованные. Ешьте, пейте, наслаждайтесь моментом. Дней через десять Вам предстоит перейти на продпаек.

Эти слова Блюмкина о местах, где «царит порядок, и изобилие» Валентин вспомнит дважды: в блокадном Ленинграде и в Фюрербункере^[240] в 45-м.

Яков Григорьевич Блюмкин ошибался. Несмотря на то, что поезд литерным мчался в столицу, оставляя за собой, арестованных, а иногда и расстрелянных начальников станций, их эшелон остановился на путях Казанского вокзала только через две недели.

Ильин и Блюмкин обнялись на прощанье, твердо уверенные, что завтра встретятся на службе. Их надеждам не суждено сбыться. Встретятся они через много лет при странных, почти фантастических обстоятельствах. Валентин увидит Блюмкина через 30 лет, а бывший комбриг своего помощника – аж через 50^[241].

Уверенность, что присутствовал в подготовке участия Якова Блюмкина в тибетской экспедиции Рериха, Ильин пронесет через всю жизнь. Он не мог знать о том, что, Яков Григорьевич и присоединился к экспедиции Николая Константиновича Рериха, чтобы завершить то, с чем не справился в 20-м.

Глава 3. О том, что «Сказка ложь, да в ней намек!»[242].

20:00. 29 октября 2012 года. Индия. г. Дхарамсала. Резиденция Далай-Ламы XIV.

Веранда выходила на восток, и небо над горами уже приняло цвет темного индиго^[243]. По мере того, как небосклон наливался темнотой, на нем все ярче светили звезды. В отличие от пыльно-дымного воздуха европейских городов здесь дышалось непривычно тяжело. Подсознательно не хватало запаха бензина, людей, города. Недавно закончившийся сезон дождей, и спокойная нежаркая осенняя погода делали воздух Дхарамсала особенно чистым. Обилие зелени насыщало его кислородом так, что голова начинала кружиться.

Время аудиенции Баркеру назначили на столь позднее время, потому что сегодня у Его Святейшества был трудный день – он давал пресс-конференцию журналистам, где делился впечатлениями о своей поездке по городам США. Американец не пошел на мероприятие, предусмотрительно решив отоспаться в отеле после долгого перелета и грязи делийского аэропорта. Даже его непритязательная к условиям жизни натура с большим опасением относилась к пропахшему благовониями серо-бетонному зданию аэропорта столицы Индии, переполненному прилетающе-улетающими людьми.

Дата добавления: 2015-07-08