I. Моя родина. 5 страница

Этотъ замcчательный оригинальный русскiй художникъ родился въ Вятской губернiи, родинc моего отца.

Поразительно, какихъ людей рождаютъ на сухомъ пескc ростущiе еловые лcса Вятки! Выходятъ изъ вятскихъ лcсовъ и появляются на удивленiе изнеженныхъ столицъ люди, какъ бы изъ самой этой древней скифской почвы выдранные. Массивные духомъ, крcпкiе тcломъ богатыри. Такими именно были братья Васнецовы. Не мнc, конечно, судить, кто изъ братьевъ, Викторъ или Аполлинарiй, первенствовалъ въ живописи. Лично мнc былъ ближе Викторъ. Когда я глядcлъ на его Божью Матерь съ младенцемъ, съ прозрачными херувимами и серафимами, я чувствовалъ, какъ духовно прозраченъ, при всей своей творческой массивности, самъ авторъ. Его витязи и богатыри, воскресающiе самую атмосферу древней Руси, вселяли въ меня ощущенiе великой мощи и дикости – физической и духовной. Отъ творчества Виктора Васнецова вcяло «Словомъ о Полку Игоревc». Незабываемы на могучихъ коняхъ эти суровые, нахмуренные витязи, смотрящiе изъ подъ рукавицъ вдаль – на перекресткахъ дорогъ… Вотъ эта сухая сила древней закваски жила въ обоихъ Васнецовыхъ.

Замcчательный былъ у Виктора Васнецова домъ, самимъ имъ выстроенный на одной изъ Мcщанскихъ улицъ Москвы. Нcчто среднее между современной крестьянской избой и древнимъ княжескимъ теремомъ. Не изъ камней сложенъ – домъ былъ срубленъ изъ дерева. Внутри не было ни мягкихъ креселъ, ни кушетокъ, ни бержеровъ. Вдоль стcнъ сурово стояли дубовыя, простыя скамьи, въ серединc стоялъ дубовый, крcпко слаженный простой столъ безъ скатерти, а кое-гдc разставлены были коренастые табуреты.

Освещалась квартира скудно, такъ какъ окна были небольшiя, но за то наверху, въ мастерской, къ которой вела узенькая деревянная лестница, было много солнца и свcта.

Прiятно было мнc въ такой обстановкc исключающей всякую словесную фальшь, услышать отъ Васнецова горячiя похвалы созданому мною образу Ивана Грознаго.

Я ему отвcтилъ, что не могу принять хвалу цcликомъ, такъ какъ въ нcкоторой степени образъ этотъ заимствованъ мною отъ него самого. Дcйствительно, въ домc одного знакомаго я видcлъ сильно меня взволновавшiй портретъ – эскизъ Царя Ивана съ черными глазами, строго глядящими въ сторону, – работы Васнецова. И несказанно я былъ польщенъ тcмъ, что мой театральный Грозный вдохновилъ Виктора Васнецова на новаго Грознаго, котораго онъ написалъ сходящимъ съ лcстницы въ рукавичкахъ и съ посохомъ. Комплименть такого авторитетнаго цcнителя, какъ Васнецовъ, былъ мнc очень дорогъ. Я вспомнилъ о немъ, когда позже одинъ петербургскiй музыкальный критикъ писалъ въ «Новомъ Времени» о моемъ Грозномъ:

— «Какой же это русскiй Царь? Это – Людовикъ XI».

Какъ курьезно не совпадаютъ сужденiя и вкусы!

21.

Успcхъ мой въ театрc Мамонтова, повидимому, не былъ искусствcннымъ, какой нибудь прихотью Москвы, иногда великодержавно позволявшей себc кое-какiе капризы въ пику вечному ея сопернику – Петербургу.

Когда я черезъ два съ лишнимъ года, послc случайнаго успcха въ «Русалкc» на Марфинской сценc, съ труппой Мамонтова прicхалъ въ Петербургъ, сcверная столица приняла меня съ энтузiазмомъ. «Шаляпинъ неузнаваемъ – говорила публика и критика. – Какъ онъ за эти годы свой таланть отшлифовалъ!»

Мнc быль въ этой фразc особенно прiятенъ глаголъ: въ немъ заключалось признанiе сдcланнаго мною трудового усилiя…

Словомъ, вслcдъ за Москвой, и Петербургъ принялъ мою сценическую новизну, какъ живую театральную правду. Я искренно торжествовалъ. Но не только за себя. Вмcстc со мною торжествовала на концертныхъ эстрадахъ моя любимая «Блоха»…

Мусоргскаго я уже одолcлъ, его пcсни и романсы не звучали уже у меня тускло, – я нашелъ ихъ единственную интонацiю. Правда, противники новой русской музыки еще не сложили оружiя; безподобному старику В.В.Стасову еще много лcтъ надо было бить въ свой благородный «барабанъ», защищая Мусоргскаго, а нерcдко и меня отъ «верблюдовъ съ кисточками», какъ онъ называлъ тупоумныхъ критиковъ-рутинеровъ; еще привержена была наша фешенебельная публика къ La donna e mobile – но главная линiя была прорвана стремительно наступавшей генiальной плеядой творцовъ русской музыки.

Когда меня скоро опять позвали на Императорскую сцену, при чуткомъ къ духу времени А.В.Теляковскомъ, вмcстc съ моимъ репертуаромъ вступила въ Императорскiе театры, торжествуя, и русская музыка. О щахъ, гречневой кашc и перегарc водки рcчи уже не было.

Символическимъ выраженiемъ происшедшей за нисколько лcтъ перемены въ общей атмосферc театра и въ моемъ личномъ положенiи можетъ служить слcдующiй пикантный случай.

Читатель помнить, можетъ быть, какъ робко возразилъ я въ 1895 году противъ пейзанскаго костюма Сусанина въ «Жизни за Царя». Вскорc, послc моего вторичнаго вступленiя на Императорскую сцену, я снова игралъ Сусанина. Тотъ же гардеробщикъ принесъ мнc, вcроятно, тотъ же самый для Сусанина костюмъ: «sortie de bal», красные сафьяновые сапоги. Увидcвъ сiе великолcпiе, я бросилъ костюмъ на землю и притопталь его ногами.

— Сейчасъ же подать мнc мужицкiй армякъ и лапти!

Гардеробщикъ не ожидалъ, конечно, такой рcшительности и испугался. Я думаю, что это былъ первый случай въ исторiи Императорскихъ театровъ, когда чиновникъ испугался актера… До сихъ поръ актеры пугались чиновниковъ.

Гардеробщикъ, вcроятно, доложилъ; вcроятно, собирался совcтъ – тяжелый случай нарушенiя субординацiи и порча казеннаго имущества. Костюма я дожидался долго, но дождался: мнc принесли темно-желтый армякъ, лапти и онучи.

Революцiя свершилась. На самой высокой баррикадc стоялъ костромской мужикъ Сусанинъ въ настоящихъ лаптяхъ.

22.

Само собою разумcется, что успcхъ, достигнутый мною въ Москвc и въ Петербургc, я не могъ считать совершеннымъ, хотя многiе мои соотечественники, и вслcдъ за ними и иностранцы, уже тогда говорили и писали обо мнc въ тонc nес plus ultra. Конечно, это было крайнее преувеличенiе моихъ достиженiй. Вcрно только то, что въ Москвc я твердой ногой сталъ на правильный путь, удачно избралъ направленiе, но отъ цcли – совершенства я былъ очень далекъ. Къ цcли я не переставалъ двигаться всю жизнь и очень искренно думаю, что она также далека отъ меня теперь, какъ была далека тогда. Пути совершенства, какъ пути къ звcздамъ – они измcряются далями, человcческому уму непостижимыми. До Сирiуса всегда будетъ далеко, даже тогда, когда человcкъ подымется въ стратосферу не на 16, а на 160 километровъ.

И если я что нибудь ставлю себc въ заслугу и позволю себc считать примcромъ, достойнымъ подражанiя, то это – самое движенiе мое, неутомимое, безпрерывное. Никогда, ни послc самыхъ блестящихъ успcховъ, я не говорилъ себе: «Теперь, брать, поспи-ка ты на этомъ лавровомъ вcнкc съ пышными лентами и несравненными надписями»… Я помнилъ, что меня ждетъ у крыльца моя русская тройка съ валдайскимъ колокольчикомъ, что мнc спать некогда – надо мнc въ дальнcйшiй путь!…

Несмотря на легкомыслие молодости, на любовь къ удовольствiямъ, на негу лcни послc беззаботной пирушки съ друзьями, когда бывало выпито немало водки и немало шампанскаго, – несмотря на все это, когда дcло доходило до работы, я мгновенно преисполнялся честной тревогой и отдавалъ роли всc мои силы. Я рcшительно и сурово изгналъ изъ моего рабочаго обихода тлетворное русское «авось» и полагался только на сознательное творческое усилiе.

Я, вообще, не вcрю въ одну спасительную силу таланта, безъ упорной работы. Выдохнется безъ нея самый большой талантъ, какъ заглохнетъ въ пустынc родникъ, не пробивая себc дороги черезъ пески. Не помню, кто сказалъ: «генiй – это прилежанiе». Явная гипербола, конечно. Куда какъ прилеженъ былъ Сальери, вcдь, вотъ, даже музыку онъ разъялъ, какъ трупъ, а Реквiемъ все таки написалъ не онъ, а Моцартъ. Но въ этой гиперболе есть большая правда. Я увcренъ, что Моцартъ, казавшiйся Сальери «гулякой празднымъ», въ дcйствительности былъ чрезвычайно прилеженъ въ музыкc и надъ своимъ генiальнымъ даромъ много работалъ. Вcдь, что такое работа? Въ Москвc, правда, думаютъ и говорятъ, что работа это сталелитейное усердiе, и что поэтому Глинка, напримcръ, былъ помcщикъ и дармоcдъ… Работа Моцарта, конечно, другого порядка. Это – вcчная пытливость къ звуку, неустанная тревога гармонiи, безпрерывная проверка своего внутренняго камертона… Педантъ Сальери негодуеть, что Моцартъ, будто бы забавляясь, слушаетъ, какъ слепой скрипачъ въ трактирc играетъ моцартовское творенiе. Маляръ негодный ему пачкаетъ Мадонну Рафаэля. Фигляръ пародiей безчеститъ Алигьери… А генiю Моцарту это было «забавно» – потому, что слушая убогаго музыканта, онъ работалъ. Ужъ наверное онъ чему нибудь научится, даже на пачкотнc маляра, даже на пародiи фигляра…

Слcдуя хорошимъ образцамъ, я и послc успcховъ, достаточныхъ для того, чтобы вскружить голову самому устойчивому молодому человcку, продолжалъ учиться, у кого только могъ, и работалъ.

Помню, какъ однажды Мамонтовъ, пригласившiй меня съ собою въ Парижъ, при посcщенiи Лувра, когда я изъ любопытства залюбовался коронными драгоцcнностями, – какъ всегда добродушно улыбаясь, сказалъ мнc:

— Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте вниманiя на кукишки, а посмотрите, какъ величественъ, какъ простъ и какъ ярокъ Поль Веронезъ!

Никакая работа не можетъ быть плодотворной, если въ ея основc не лежитъ какой нибудь идеальный принципъ. Въ основу моей работы надъ собою я положилъ борьбу съ этими мамонтовскими «кукишками» – съ пустымъ блескомъ, замcняющимь внутреннюю яркость, съ надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, съ ходульной эффектностью, уродующей величiе.

Можно по разному понимать, что такое красота. Каждый можетъ имcть на этотъ счетъ свое особое мнcнiе. Но о томъ, что такое правда чувства, спорить нельзя. Она очевидна и осязаема. Двухъ правдъ чувства не бываетъ. Единственно правильнымъ путемъ къ красотc я поэтому призналъ для себя – правду.

Nel vero e il bello…

Дата добавления: 2015-07-08