Часть 1 15 страница

Ускоренная работа группы Элдриджа над свитками составляла разительный контраст моей апатии. Практика улучшила знание Салли языка, и по прошествии короткого времени она владела им так же свободно, как Элдридж. Даже Лесли теперь вносила заметный вклад в работу, а сам Элдридж методом проб и ошибок разработал наиболее надежный способ разворачивать и сохранять свитки и теперь много внимания уделял этой процедуре.

За завтраком – единственное в эти дни время, когда мы встречались, – Элдридж попросил меня возобновить перемещение кувшинов из архива в хранилище. По правде говоря, я ухватился за предлог не смотреть на чистые обвиняющие листы бумаги в своей пишущей машинке, а Рал обрадовался возможности прекратить свои бесплодные блуждания по холмам.

В прохладном мирном полумраке архива мы, работая в установленном порядке, фотографировали и отмечали точное положение каждого кувшина, прежде чем прикрепить к нему этикетку и внести в главный каталог. Работа была спокойная, говорил в основном Рал, у меня же сохранялась прежняя летаргия. Рал поднял с полки очередной сосуд и с любопытством всмотрелся в щель между стеной и рядом кувшинов.

– Эй! – воскликнул он. – А это что?

И я почувствовал, что моя летаргия спадает, как ненужная оболочка. С ощущением предзнания я подошел к Ралу и увидел ряд скрытых в нише маленьких прямоугольных кувшинов из той же глины. Я понял, что мы сделали еще одно крупное открытие, значительный шаг вперед в поиске древних тайн. Эта мысль, вполне законченная, возникла в моем сознании, как будто когда-то я просто спрятал эти маленькие кувшины, а теперь заново открыл их.

Рал принес дуговую лампу, чтобы лучше осветить нишу, и мы сразу заметили другую необычную особенность. Все видные нам кувшины были запечатаны, крышку к горлышку прикрепляла петля из золотой проволоки, а на глиняной печати было оттиснуто изображение птицы. Я наклонился и осторожно сдул пыль с рисунка на печати. Это был нахохленный гриф – традиционная птица зимбабвийской культуры, обычно вырезаемая из мыльного камня, – над солнечным диском с расходящимися лучами. Вид герба современной Родезии на печати бесспорно пунического происхождения возрастом в 2 000 лет поверг меня в шок: это было все равно что найти изображение льва и единорога с английского герба на саркофаге египетского фараона двадцатой династии.

Мы заработали так быстро, как только позволяла осторожность: фотографировали, прикрепляли этикетки к большим кувшинам, которые закрывали доступ к нише, а когда убрали их все, обнаружили, что за ними скрываются пять маленьких кувшинов. Мое волнение нарастало, надежда на большое открытие крепла. То, что кувшины спрятаны, печать на них – все свидетельствовало об их особом значении. Как будто я просто тянул время, дожидаясь этого открытия! Я воспрянул духом. Когда наконец нам удалось получить доступ к этим кувшинам, я сохранил за собой почетную обязанность снять их с полки, вопреки слабому протесту Рала:

– Но ведь я их нашел!

Балансируя на верхней перекладине стремянки, я подался вперед и попробовал поднять первый из них.

– Он застрял, – сказал я: кувшин даже не шелохнулся. – Наверно, прикреплен к полке. – И я еще больше наклонился, ощупывая пространство вокруг кувшина, желая понять, что его там держит. И удивился, ничего не обнаружив.

– Попробуйте другой, – предложил долговязый Рал, тяжело дыша мне в затылок. – Помочь?

– Слушайте, Рал, если вы не отодвинетесь, я задохнусь.

– Простите, доктор, – пробормотал он, отодвигаясь на четверть дюйма.

Я потянул к себе следующий кувшин и обнаружил, что и он надежно прикреплен к полке; остальные три тоже.

– Странно, – сказал Рал, и я вернулся к первому кувшину. Поставив локти на край полки, я начал поворачивать кувшин против часовой стрелки. Потребовалось напрячь все силы, и мышцы на руках у меня вздулись, прежде чем кувшин поддался. Он придвинулся ко мне на дюйм, и я сразу понял, что его удерживало не какое-нибудь крепление, а собственный огромный вес. Он был в пятьдесят раз тяжелее кувшинов, вдвое больших по размерам.

– Рал, – сказал я, – в конце концов тебе все-таки придется мне помочь.

Вдвоем мы придвинули кувшин к краю полки, потом я взял его на руки, как новорожденного, и спустил вниз. Позднее мы установили, что он весил 122 фунта – и это при том, что размером он был с большую бутылку шампанского.

Рал помог мне осторожно поместить его в фибергласовую корзину – их мы применяли для переноски кувшинов. Мы взялись за ручки и понесли корзину по архиву, в туннель, мимо охранника, к выходу. Я с удивлением увидел, что уже стемнело и в отверстии над изумрудным бассейном горят звезды.

Разница в росте мешала нам нести корзину, но мы торопливо прошли по туннелю и направились к лагерю. Я обрадовался, увидев, что свет в хранилище все еще горит. Когда мы с Ралом внесли свою драгоценную ношу, остальные даже не подняли головы.

Я подмигнул Ралу, и мы отнесли корзину к главному рабочему столу. Загораживая обзор спинами, мы вынули кувшин из корзины и водрузили посреди стола. Потом я повернулся к остальным троим, не отрывавшимся от работы.

– Элдридж, не хотите кое на что взглянуть?

– Минутку. – Элдридж через увеличительное стекло всматривался в расстеленный свиток, и мы с Ралом терпеливо ждали, пока он отложит стекло и поднимет голову. Как и я, он среагировал мгновенно. Блеснули очки, розовая краска залила лысину, как свет зари – купол Тадж-Махала. Гамильтон быстро подошел к столу. – Где вы его нашли? Сколько еще таких? Он запечатан. – Дрожащей рукой он коснулся глиняной печати.

Его тон насторожил женщин, и они почти бегом направились к нам. Мы почтительно обступили кувшин.

– Откройте его, – нарушила краткое молчание Салли.

– Пора ужинать, – заметил я, взглянув на часы. – Давайте отложим это до завтра, – невинно предложил я, и обе женщины яростно повернулись ко мне.

– Мы не… – начала Салли, потом увидела выражение моего лица и облегченно вздохнула. – Не надо шутить такими вещами, – строго сказала она.

– Ну, профессор Гамильтон, – спросил я, – чего же вы ждете?

– Действительно, чего? – сказал он, и мы вдвоем занялись печатью. При помощи кусачек перерезали золотую проволоку, осторожно отделили печать. Крышка поднялась легко, внутри оказался обычный завернутый в ткань цилиндр. Однако никакого знакомого неприятного запаха кожи. Элдридж, чьи руки походили на пару тонких белых свечей, не смог поднять кувшин. Я осторожно положил сосуд на бок (Элдридж придерживал) и вытащил увесистый свиток. Обертка сохранилась в целости.

Все молча смотрели на цилиндр. Я догадывался, из чего он. Только один материал может быть таким тяжелым, но все-таки я с упоительной дрожью радости ждал подтверждения.

Разумеется, это оказался свиток с записями, но не кожаный. Плоский лист чистого золота. В шестнадцатую дюйма толщиной, восемнадцать дюймов шириной и двадцать один фут длиной. Весил он 1954 унции, общая стоимость материала превышала 85 тысяч фунтов. Всего таких свитков было пять – 425 тысяч фунтов, но это составляло лишь ничтожную часть стоимости содержания.

Прекрасный мягкий металл разворачивался легко и быстро, как будто торопился открыть нам тайны древних. Буквы были очень искусно вырезаны на золоте острым инструментом гравера, свет, отраженный от поверхности свитка, слепил читателя.

Мы все зачарованно ждали, пока Элдридж покрывал блестящую поверхность черной краской из ламповой сажи и осторожно протирал ее. Теперь каждая буква четко выделялась, черная на золоте. Элдридж поправил очки и принялся сосредоточенно изучать строчки на пуническом. Потом начал делать какие-то бессодержательные замечания, бормотать, а мы все теснее толпились вокруг, как дети в ожидании сказки.

Думаю, я выразил общее мнение, когда наконец выпалил:

– Ради бога, читайте наконец!

Элдридж поднял голову и злорадно улыбнулся.

– Очень интересно, – сказал он. И заставил нас ждать еще несколько секунд, прикуривая сигарету. Потом начал читать. (Тут же стало ясно, что мы выбрали самый первый свиток из серии и Элдридж читает примечание автора.) – Пойди в мой склад и принеси пять сотен пальцев лучшего золота Опета. Преврати их в свиток, который никогда не сгниет, чтобы эти песни могли жить вечно. Чтобы слава нашего народа вечно жила в словах нашего возлюбленного Хая, сына Амона, верховного жреца Баала и любимца Астарты, носителя Чаши жизни и Топорника богов. И пусть читают его слова и радуются, как радуюсь я, пусть слышат его песни и плачут, как плакал я, пусть звучит его смех долгие годы, пусть живет его мудрость вечно.

Так сказал Ланнон Хиканус, сорок седьмой Великий Лев Опета, царь Пунта и четырех царств, правитель южных морей и владыка водных путей, повелитель травянистых равнин и гор за ними.

Элдридж прервал чтение и обвел взглядом наши напряженные лица. Все молчали. То, что мы услышали, совсем не походило на сухие перечни, торговые записи и приказы Совета. Свиток был насыщен самим духом, самой сутью этого народа и этой земли.

– Фью! – присвистнул Рал. – У него был отличный пресс-агент.

Я почувствовал раздражение из-за такой неуместной непочтительности.

– Продолжайте, – сказал я, и Элдридж кивнул. Он раздавил окурок в пепельнице, стоявшей рядом, и продолжал читать, останавливаясь, только чтобы дальше развернуть свиток и покрыть его краской; он читал, а мы слушали, совершенно очарованные. Стремительно летели часы, а мы слушали стихи, стихи Хая Бен-Амона, звучащие через два тысячелетия.

Опет породил своего первого философа и историка. Слушая строки давно умершего поэта, я ощущал странное душевное родство с ним. Я понимал его гордость и мелкое тщеславие, восхищался его храбростью, прощал необузданный полет фантазии и совершенно очевидные преувеличения. Его рассказ пленил меня.

Повествование начиналось с Карфагена: окруженный волками Рима, осажденный город истекал кровью, а легионы Сципиона Эмилиана шли на приступ со словами «Карфаген должен быть разрушен».

Хай рассказывал, как Гасдрубал послал быстроходный корабль по Средиземному морю туда, где у северного берега Африки последний потомок некогда могущественной семьи Барки – Гамилькар – ждал с флотом из пятидесяти семи больших боевых кораблей.

Осажденный вождь ждал помощи, а бури и встречные ветры не позволили ей прийти. Сципион ворвался в город, и Гасдрубал погиб с окровавленным мечом в руке, изрубленный на куски римскими легионерами под большим алтарем в храме Эсмуна на холме.

Элдридж замолк, и я заговорил впервые за полчаса.

– Вот вам и первая дата. Третья Пуническая война и разрушение Карфагена, сто сорок шестой год до Рождества Христова.

– Вероятно, это также начальная дата опетского календаря, – согласился Элдридж.

– Продолжайте, – сказала Салли. – Пожалуйста, продолжайте.

Две биремы сумели избежать резни и печальной участи Карфагена. Они с попутным ветром примчались туда, где в досаде томился Гамилькар, и поведали ему о смерти Гасдрубала и о том, как Сципион посвятил Карфаген богам преисподней, сжег город и сровнял его стены с землей, пятьдесят тысяч уцелевших продал в рабство, засеял поля солью и под страхом смерти запретил жить в развалинах.

«Такую великую ненависть, такие жестокие дела могут рождать только сердца римлян!» – восклицал поэт. Двадцать дней и двадцать ночей Гамилькар Барка оплакивал Карфаген, прежде чем созвать своих капитанов.

Они пришли, девять мореходов, и поэт Хай перечислил их всех: Задал, Ханис, Хаббакук Лал и остальные. Некоторые хотели сражаться, но большинство выступало за бегство, потому что жалкой горсти карфагенян было не выстоять против легионов Рима и его ужасного галерного флота.

Казалось, для карфагенян нет убежища, Рим своей железной пятой попрал весь мир. Тогда Хаббакук Лал, старый морской волк и искусный навигатор, напомнил им о том, что тремя веками раньше Ганнон проплыл через врата Геркулеса к земле, где времена года перевернуты, золото растет, как цветы, на скалах, а на равнинах живут большие стада слонов. Все они читали отчет об этом плавании, написанный самим Ганноном на свитках и хранившийся в храме Баал-Гамон в Карфагене, теперь уничтоженном римлянами. Они вспомнили его рассказ о реке и большом озере, где его приветствовал добродушный желтокожий народ и где он выменивал на бусы и ткани золото и слоновую кость, и о том как он ждал там, пока починят корабли и вырастет урожай зерна.

«Хорошая земля, – писал он. – И богатая».

Так в первый год исхода Гамилькар Барка повел свой флот из пятидесяти девяти больших кораблей, по сто пятьдесят гребцов и воинов на каждом, на запад, между высокими воротами Геркулеса, а потом на юг в неизвестное море. Всего с ним отправилось девять тысяч мужчин, женщин и детей. Путешествие длилось два года, они медленно продвигались вдоль западного берега Африки. Им предстояло преодолеть тысячи трудностей и препятствий. Свирепые племена чернокожих, звери и болезни подстерегали на суше, мели и течения, ветры и штили – на море.

Через два года они вошли в устье широкой спокойной реки и, огибая отмели, плыли вверх по ее течению шестнадцать дней, пока не добрались до большого озера, о котором писал Ганнон. Высадились на дальнем берегу у подножия высоких красных каменных утесов, и тут Гамилькар Барка умер от лихорадки, подхваченной еще на гнилых землях севера. Его маленький сын Ланнон Гамилькар был избран новым царем, а девять капитанов кораблей стали его советниками. Они назвали свою землю Опет по имени легендарного края золота и начали строить свой первый город там, где среди скал была пещера с глубочайшим бассейном. Бассейн и город посвятили богине Астарте.

– Боже, уже четыре часа! – Рал Дэвидсон нарушил чары, во власти которых мы были почти всю ночь, и я понял, что страшно устал, что вымотан и физически, и душевно. Я нашел своего Плиния и теперь мог с триумфом отправляться в Лондон. Теперь у меня было все необходимое.

Дни пошли очень быстро. Я работал ежедневно с утра до заката. Ровно стучала машинка, груда напечатанных страниц росла. Я слушал песни поэта Хая с золотых свитков. Не было никакого сомнения, что к первому апреля мы не закончим перевод. В лучшем случае будут готовы два первых свитка из пяти. Но отложить симпозиум, назначенный Королевским географическим обществом на этот день, не было никакой возможности. Отдел связей с общественностью лондонского отделения «Англо-Стервесант» уже завершил все приготовления, приглашения были разосланы и приняты, билеты заказаны, номера в гостиницах забронированы и предусмотрены сотни других мелочей.

Я спешил в оставшееся время привести в порядок все это невероятное количество фактов и вымысла. И мне постоянно приходилось удерживать себя от романтизации темы. Слова Хая будили мои чувства, я хотел передать его кипучий стиль, восславить героев и сурово осудить негодяев, как это делал он. Его рассказ увлек всех обитателей Лунного города, даже Элдридж Гамильтон, единственный неафриканец среди нас, и то был захвачен величием этого рассказа. Для остальных же, тех, для кого Африка и академически, и эмоционально была смыслом существования, эти песни стали частью жизни.

Я часто обнаруживал, что события современной истории – лишь эхо трудов и приключений жителей Опета. Как тесно они оказались связаны с нами, несмотря на минувшие две тысячи лет!

Первые пять лет поселок на берегах озера процветал. Сооружались постройки из бревен и глины, жители Опета привыкали к своей новой земле. Началась торговля с юе. Это были те самые желтокожие люди, которых триста лет назад описал Ганнон, высокие, с раскосыми глазами и тонкими чертами лица. Очевидно, предки готтентотов. Народ пастухов, владельцы многочисленных стад коз и мелкого скота. Охотники и звероловы, собиратели аллювиального золота на гравийных берегах рек. От имени царя-ребенка Хаббакук Лал заключил договор с Юе, царем юе. Договор передавал все земли между Большой рекой и холмами Тия людям из Опета в обмен на пять свертков холста и двадцать железных мечей.

Довольный Хаббакук Лал, для которого вид и запах моря были как кровь, текущая в его жилах, вернулся в Средиземноморье с пятью своими самыми быстрыми кораблями, нагруженными золотом и слоновой костью Опета. Обратный путь он проделал за девять месяцев, устанавливая сторожевые посты вдоль всего западного берега Африки. Он вернулся, привезя груз бус, холста и достижения цивилизации. Так был проложен торговый маршрут, по которому в известный мир полились сокровища Южной Африки, но, как старый хитрый лис, Лал, постоянно опасаясь мстительного ока Рима, тщательно замел следы.

Еще он привез с собой в колонию Опет новых поселенцев. Металлургов, каменщиков, кораблестроителей и искателей приключений. Но золото и слоновая кость, накопленные юе за века, скоро истощились. Хаббакук Лал во главе отряда из ста человек отправился к городу юе. Он просил права на поиски ископаемых и охоту по всему царству юе, и царь с готовностью согласился, поставив отпечаток ноги на кожаном свитке с письменами, которых не понимал. И устроил пир, чтобы развлечь почетного гостя. Принесли пиво в больших тыквах, над ямами с углем жарили целых быков, а маленькие девушки юе танцевали обнаженными, их желтые намасленные тела блестели на солнце.

В самый разгар пирушки царь юе встал и кулаком указал на людей, чьи требования становились все более настойчивыми.

«Убейте белых дьяволов!» – воскликнул он, и на пришельцев обрушились воины, в полной готовности ждавшие за глиняными стенами города.

Хаббакук Лал прорубил себе дорогу к свободе, его боевой топор описывал над ним яростные дуги. С ним ушли трое его людей, но остальные пали, их черепа раздробили боевые дубины юе.

Хаббакук Лал и его храбрая тройка ушли от преследования и добрались до берега большой реки, где их ждал корабль. Они пришли под парусами в Опет и принесли предупреждение. Когда войско юе, 40 000 сильных воинов, спустилось с красных холмов, их ждали 5 000 жителей Опета.

Весь день желтые орды, как волны, разбивались о стену лучников Опета, и весь день стрелы летели, как тучи саранчи. И вот в миг, когда истощенные юе отступили и их решимость поколебалась, ряды лучников расступились и Хаббакук Лал выслал вперед топорников. Точно серые псы – кроликов, точно волки – овец, преследовали они убегавших, пока тьма не прекратила бойню. Юе погиб в пожаре собственного города, а его люди были обращены в рабство. Таков закон Африки, земли, которая любит сильных, земли, где гордо странствуют львы.

И вот колония, которая вначале пускала корни и закреплялась, набрала силу и расцвела.

Ее металлурги отыскивали рудные жилы, ее охотники преследовали дичь, ее скотоводы скрестили мелкий скот юе с породистыми быками, которых корабли Хаббакука Лала привезли с севера. Ее земледельцы сеяли зерно и поливали его водой из озера. Чтобы защитить горожан и их богов, началось сооружение стен Опета. Землю и ее сокровища поделили между девятью благородными семействами, потомками девяти капитанов исхода, которые вошли в царский Совет.

Огромное тело Хаббакука Лала скрючило артритом, пламенеющая борода поседела, и наконец он умер. Но его старший сын, тоже капитан флота Опета, принял его имя. Второй Хаббакук Лал нацелил растущий флот Опета на торговлю и исследования. Его корабли продолжали ходить на север по знакомому маршруту, но теперь предпринимались и путешествия на далекий юг, где земля поворачивает и большая плоская гора охраняет южный мыс. Здесь неожиданный мощный порыв северо-западного ветра разбил о камни половину флота Опета. Жрецы сочли это божественным предостережением, и никогда больше флот Опета не заплывал так далеко на юг.

Проходили столетия. Цари занимали трон и сходили с него. Возникали новые обычаи, сообразно жизни новой земли изменились характеры богов и правила служения им, выросли новые поколения, в чьих жилах текла смешанная кровь Опета и юе. Новый народ – народ городской, но только знатные семьи обладают властью. Прочие граждане пользуются всеми привилегиями и несут все обязанности гражданства, за исключением управления государством. Это последнее право принадлежит исключительно людям древней крови, чистой и неразбавленной. Из аристократии выделяется клан жрецов-воинов, «сыны Амона», и мне забавно было прочесть, что родоначальником этого клана был человек из старого царства, царства Тира и Сидона у границ Ханаана. Таким образом, эти жрецы скорее всего были еврейского происхождения. Ведь никто не может запретить строить предположения, не правда ли?

Новые герои вырастали и сражались на границах, громили восстания рабов, убивали свирепых хищников. Ожила старая наука обучения слонов, и боевые слоны укрепили царские армии и облегчили тяжкий труд строительства и рытья шахт.

При чтении золотых книг иногда возникало впечатление физического контакта с прошлым. Вот Хай описывает строительство стен и башен храма Баала. Это точно соответствовало найденным нами фундаментам. Хай писал, что высота стен достигала тридцати футов, а толщина – пятнадцати, и мы – в который уж раз – недоумевали, как они могли исчезнуть.

В другом месте он описывал дары, поднесенные египетскими чиновниками в Кадисе Великому Льву, как теперь называли царя, и среди прочего золотой кубок великолепной работы с символом вечной жизни. Наш кубок, найденный среди развалин храма, – и в тот же вечер я вновь осмотрел его. Новыми глазами посмотрел на его изуродованную красоту.

При чтении песен Хая нас неизменно занимала игра в головоломки – мы старались отгадать современные названия упоминаемых животных и местностей. Города и военные крепости давно исчезли или превратились в груды загадочных руин, что усеивают поверхность Центральной Африки. Мы зачарованно читали о том, как люди Опета начали поиски земли, где смогут расти виноград и оливки. Масло и вино к тому времени, как их привозили с севера корабли пятого Хаббакука Лала, становились дороже своего веса в золоте. Далеко на востоке садоводы и виноградари Великого Льва обнаружили долину в горах. В горах туманов и прохладного чистого воздуха. Началось строительство террас и возделывание плодородных склонов, на эти работы бросили десятки тысяч рабов. Живые растения в глиняных горшках везли на юг самые быстрые корабли, потом слоны несли их на своих спинах в горы Зенг, и наконец оттуда, с Зенга, начало поступать сладкое красное вино, которое так превозносил поэт Хай. Мы прочли о том, как на террасах гор Иньянга возникли сады, существующие по сей день.

По описаниям мы узнавали большинство животных и диких птиц Пунта и четырех царств. Священная птица солнца, которая несет мясо Баалу, поднимается в безоблачное небо и исчезает из глаз людских – очевидно, гриф. Тут мы поняли значение изображений стервятников на печатях золотых свитков. Гриф был эмблемой воинов-жрецов, сыновей Амона, Бен-Амон. На кувшинах, хранивших золотые свитки, Хай поставил свою личную печать.

Среди животных, описанных поэтом, упоминались и исчезнувшие виды, которые за протекшие 2 000 лет прекратили свое существование. Главным среди них был Великий Лев. Мы узнали, что царь получал свой титул в честь этого зверя. Эта большая хищная кошка жила на южных берегах озера среди тростников. Не позже 216 года от основания Опета был издан закон, защищавший это животное, которому уже тогда грозило исчезновение. Закон возник из-за той роли, которую зверь играл в коронации нового царя; эту церемонию Хай называл «взятие Великого Льва». Он описывал рыжевато-чалое животное с мордой в маске из черных и бурых полосок, высотой в холке пять футов. Глазные зубы выступают из челюсти большими изогнутыми клыками десять дюймов длиной. Остальные сомневались в достоверности описания Хая, но мне показалось, что я узнал гигантского саблезубого тигра махайрода. Скелет этого животного был открыт в верхнем слое костей при раскопках в пещере Стеркфонтейн.

Хай рассказывал, как началась торговля живыми животными. Их древний враг Рим опустошил север Африки, уничтожив на аренах своих цирков львов, носорогов и слонов. Ханис, охотник с южных травянистых равнин, разработал способ поимки животных и опаивания их вытяжкой из семян дикой конопли. Бесчувственных, их помещали на корабли Хаббакука Лала и быстро везли на север от одного поста до другого. Хай сообщал о необычно высоком проценте выживших животных – до половины особей; их покупали по баснословной цене, лишь бы развлечь вечно ждущее острых ощущений население Рима.

В год от основания Опета 450-й народ достиг расцвета богатства и силы, но он уже перерос себя. Границы растянулись, население было не в состоянии поддерживать многочисленные военные операции. Великий Лев в отчаянии отправляет экспедиции за рабами на десять дней пути к северу от большой реки. Хасмон Бен-Амон возвращается с пятьюстами великолепными черными нубийскими пленниками и ждет от Великого Льва награды.

Мы дошли до конца второй золотой книги Хая Бен-Амона, когда за нами прилетел «лир». Поневоле пришлось прервать чтение.

Оставив Рала и Лесли присматривать за раскопками, Элдридж, Салли и я полетели в Луанду, чтобы пересесть на межконтинентальный рейс. Нам пришлось оплатить 200 фунтов лишнего багажа и дать крупную взятку инспектору полиции Ботсваны, которого правительство послало охранять национальные интересы в древних находках.

В Лондоне у нас выдался свободный день, один драгоценный день, который мы могли провести вдвоем и для себя, и, как обычно, я хотел успеть сразу все. На газонах у Линкольнз Инн цвели крокусы, горькое пиво в «Барли-Моу» на Дьюк-стрит было вкуснее, чем я помнил, а новая поросль девушек на Кингз-роуд оказалась красивее предыдущей. Когда в шесть закрылась Национальная галерея, мы с Салли взяли такси, поехали в «Сан-Лоренцо» на Бичем-плэйс и ели там удивительную телятину с пряностями – оссобукко, запивая ее красным кьянти. Мы едва успели к подъему занавеса в Королевском театре. Как все это отличалось от нашей жизни в Лунном городе!

В «Дорчестер» мы вернулись уже заполночь, но Салли по-прежнему была взбудоражена ожиданием завтрашнего дня.

– Я слишком возбуждена, чтобы уснуть, Бен. Чем займемся?

– У меня в номере есть бутылка шампанского, – намекнул я, и она подмигнула:

– Бен Кейзин, мой любимый бойскаут. Всегда готов. Ладно, пойдем выпьем ее.

Мы пили брют, очень светлый и сухой. Когда бутылка наполовину опустела, мы впервые за шесть месяцев занялись любовью. Я не думал, что такое возможно, но для меня ночь оказалась еще более катастрофическим испытанием, чем первая. Я лежал, истощенный физически и эмоционально, а Салли взяла пустые бокалы и ушла с ними в гостиную. Вернулась с полными кипящего светлого вина и встала передо мной, нагая, любимая.

– Не знаю, зачем я это сделала, – сказала она и подала мне бокал в форме тюльпана.

– Жалеешь?

– Нет, Бен. Я никогда не жалела о том, что между нами. Вот только… – она осеклась, отпила шампанского и села рядом со мной на кровать.

– А знаешь, я тебя люблю, – сказал я.

– Да. – Она посмотрела на меня с выражением, которого я не мог понять.

– И всегда буду тебя любить.

– Что бы ни случилось?

– Что бы ни случилось.

– Я верю, Бен, – кивнула она, ее темные глаза были задумчивы. – Спасибо.

– Салли… – начал я, но она прижала тонкий, с острым ноготком, палец к моим губам и покачала головой, так что темные волосы разметались по щекам.

– Будь терпелив, Бен. Пожалуйста, будь терпелив.

Но я убрал ее палец со своих губ.

– Салли…

Она наклонилась и закрыла мне рот поцелуем. Потом, не отрываясь от моих губ, поставила свой бокал на пол у кровати, взяла из моих покорных пальцев мой и тоже поставила. А потом любила меня с таким опустошающим искусством и нежностью, что у меня не оставалось ни вопросов, ни сомнений.

На следующее утро в девять часов я посадил Салли в такси, направлявшееся на Бонд-стрит, к «Элизабет Арден»; я слегка опасался того, что могут сделать с ее темной шелковой головой. Иногда эти кретины делают с хорошенькими девушками такое, что повесить мало. Сам я сел в другое такси, по М-4 поехал в Хитроу и тут же застрял в одной из тех пробок, которые делают автомобильные поездки в Англии таким приятными и спокойными.

Самолет Лорена приземлился, когда я расплачивался с таксистом. Я побежал в международный зал, этот кипящий котел человечества.

Кто-то в толпе воскликнул: «Дики и Лиз!», и я сразу определил, где Стервесанты. Рост ограничивает мой кругозор в толпе, поэтому я вынужден ориентироваться по случайным репликам.

Лорен Стервесант прибыл всей семьей и весьма торжественно: четверка молодых людей впереди не давали никому приблизиться и расчищали дорогу к выходу. По обе стороны приближающейся группы суетился тонкий слой журналистов, но они не могли пробиться сквозь ряды УМЛ – из-за слишком уж заурядного подхода. Я пригнул голову и бросился вперед, послышались выкрики: «Следите за этим!», «Держи его», которые тут же сменились на «Простите, доктор».

И я оказался в центре. Бобби Стервесант с воплем повисла у меня на шее, и вся группа на минуту остановилась, чтобы мы завершили церемонию встречи. Хилари была закутана в мягкую норку, которая проигрывала по сравнению с ее блестящими волосами; над ней возвышался Лорен, волосы его выгорели на солнце и превратились в чистое золото, а лицо от загара стало коричневым.

– Бен, старина, – он схватил меня за плечи. – Как хорошо, что ты здесь. Позаботься о Хил и детях. Мне нужно кое-чем заняться. Увидимся в «Дорчестере».

У выхода ждали два длинных сияющих черных лимузина, и группа расселась в них, но перед этим Лорен сложился вдвое, чтобы гордо сказать мне:

– Взял черного марлина на Сейшелах. Девятьсот фунтов, Бен. Редкостный красавец.

– Настоящий тигр, – поздравил я его.

Дата добавления: 2015-07-08