Наказанный и помилованный грешник

Один из церковных писателей, Симеон Метафраст, говорит: «Равное есть зло и еже глаголати неподобная и еже молчати та, яже суть полезна и честна. Яко бо вредит мысли слышащих глаголяй нечестная, тако умалчиваяй добрая лишает благочестивых пользы».

В жизни человека бывают нередко случаи, выходящие из ряда обычных, и, внимательно всматриваясь в них, видишь, как бы в чистом источнике, свидетельства о всеуправляющем Промысле Божием, и чем более проникаешь в сущность происходящего, тем более ясно усматриваешь проявление высшей зиждительной силы, преклоняешься пред Всемогущим Промыслителем, сознаешь свое не достоинство, свою греховность, всечасно оскорбляющую милосердие Божие, и из глубины души взываешь с Царем-пророком Давидом: что есть человек, яко помниши его? (Пс. 8, 5).

В конце шестидесятых годов XIX века я, по воле епархиального начальства, был определен во священники в учрежденную тогда правительством Ново-Борисоглебскую центральную каторжную тюрьму. Служба моя была нелегкая, так как мои прихожане все до единого были лишены всех прав и сосланы сюда, некоторые на определенные сроки, другие на бессрочное время, а многие пожизненно. Большинство из них состояло из страшных грабителей и убийц; немало было и политических преступников из «образованных». Одни из них хвастались своим удальством в разбоях и крайним цинизмом в безнравственных поступках; другие гордились своим неверием или отрицанием бытия Божия; а иные щеголяли один перед другим наглым кощунством над учением Православной веры, ее таинствами, обрядами и прочее. И всех таковых (а их было до пятисот душ) я должен был каждый день посещать в их камерах, подмечать их душевные недуги и пастырски врачевать.

Из всех заключенных более всего возбуждали во мне жалость, а потому и особенное сердечное участие в их печальной участи, так называемые вечники, т.е. заключенные в камеры пожизненно. Я просиживал у них иногда по целому часу. На вопрос, как они поживают, не ропщут ли на властей и на Бога за свою горькую долю, одни отвечали молчанием, другие – сознанием своей виновности и заслуженного наказания, некоторые же прямо обижались предложенным вопросом и с усмешкой возражали: «А что, батюшка, если бы вас этак сюда, к нам за компанию, на высидку до самой смерти посадили, и лишили всякой надежды на какое-либо прозябание в этом мире до конца вашей жизни, – чтобы вы тогда запели? Как вспомнишь свое безвыходное положение, не знаешь, что сделал бы над собой; вот призываем на помощь и ведьм, и домовых, и диавола, но нет избавляющего: мы даже и крестики поснимали с шеи, попереламывали пополам и носим в башмаках под пятками, чтоб сатана не боялся креста, полюбил нас и сделал бы нам визит... О Боге мы теперь уже не помышляем и надежды на Него не полагаем; если бы Он существовал, то, смотря на наши страдания, не утерпел, чтобы не помочь нам; может быть, в старину Он и был, а теперь нет, нет, нет Его».

«Братцы! – возразил на это один каторжник, довольно молодой, миловидный и с облагороженными манерами, оказавшийся студентом Дерптского университета, политический преступник. – Братцы! вы шалите, как дети. Бог-то есть, да не следует только докучать Ему: мол, Господи, да не оставь же меня, дай мне великодушие, я буду лить рекой пред Тобою слезы и класть без счету земные поклоны целую жизнь, только спаси меня, – это все пока лишнее. Вот, например, я! Зачем я буду преждевременно лезть к Богу с просьбами, томить себя охами да вздохами, надрывать душу слезами, морить себя поклонами, постом да молитвой? Я молод, жизнь во мне крепка, мускулы слоновые, поживем смело наверняка годков шестьдесят; подумайте же, батюшка, можно ли с моей стороны столько десятков лет играть роль плаксы? – этак и Богу надоешь, и людям опротиветь; поступать так свойственно только малым, неразумным детям, не дающим покоя матери ни днем ни ночью; а нам, а мне достаточно для всего этого и трех дней. Вот будет мне лет восемьдесят, тогда, лежа на смертном одре, я и скажу от всего сердца: Господи! Ты безгранично милосерд, помилуй меня, как разбойника покаявшегося и висевшего с Тобою на кресте; с ним и меня помяни в Твоем Царствии».

Сделав приличное наставление всем, я, уходя из камеры, особо заметил молодому человеку не мудрствовать паче, еже подобает мудрствовати; что не наше есть еже разумети времена и лета нашей жизни, яже Бог положи в Своей власти. «Вот вы и сами видите, – продолжал я, – что в этой тюрьме за четыре только месяца умерло от цинги 200 душ, отчего не предположить, что вы будете именно 201-я жертва смерти? Да вразумит вас Господь!»

Через неделю после этого, когда я, по совершении Литургии, потреблял Святые Дары в алтаре, тюремный надзиратель доложил мне, что какой-то арестант желает меня видеть и ожидает у дверей церковных; выйдя, я увидел, к моему немалому удивлению, молодого оратора, недавно мечтавшего о долгой жизни, исхудалым, бледным, жалким. «Что с вами, – спросил я, – и для чего я вам нужен?» «После выхода вашего из нашей камеры, – отвечал он, – я внезапно сражен был болезнью – кровавым поносом; вот уже целую неделю не сплю, ничего не ем, таю, как воск. Помогите мне, спасите меня, хотелось бы еще пожить». «Лекарств никаких я не имею, – было моим ответом, – да если бы и имел, то, по правилам тюремным, я не могу вам передавать ни порошков, ни пузырьков, ничего, кроме религиозно-нравственных книг. Одно врачевство только и есть у меня – это молитва. Попробуйте и вы это средство, да присоедините к нему еще покаяние и слезы». Не совсем охотно выслушал он мой совет и с поникшим лицом ушел в камеру. Спустя несколько дней, по окончании богослужения, опять докладывают мне об арестанте, имеющем очень спешное и важное дело ко мне. Выхожу и вижу того же самого больного, дрожащего, с впалыми глазами, прислонившегося на коленях к стенке; едва переводя дух, прерывающимся голосом говорит он мне, целуя руки: «Батюшка! болезнь моя нимало не унимается; последние силы истощаются; смерть видимо заносит надо мной свою руку; представление о ней меня ужасает... А переселиться в беспредельную вечность, не сделав добра... О, страшно! О, Господи, помилуй и спаси меня!» – и зарыдал, как дитя. Потом продолжал: «Знаете ли, батюшка, что мне пришло на ум: благословите меня проскомидийной просфорой: я надеюсь, что если я ее с верою съем, то болезнь моя пройдет». Радуясь такой доброй мысли, я моментально вынес из алтаря просимую просфору и, вручая ему, присовокупил: «По вере вашей да будет вам: идите с миром».

И, о дивное чудо! Благодать, присущая святому хлебу, оживотворила смертельно больного: через три дня он пришел ко мне в храм, сияющий радостью, и, в избытке благодарных чувств, как евангельский самарянин, он то повергался пред святыми иконами, прижимая их к себе и лобзая их, то бросался мне в ноги и крепко обнимал их, то хватался за воскрилия священных одежд и целовал их. Ни одного из самых приятных мгновений в моей жизни я не мог сравнить с тем, что в это время испытывала моя душа. Вот, думал я, как осязательно видится Промысл Божий и великое милосердие Божие к грешникам! Он не отвергает обращающегося и не до конца поражает, а хранит и подкрепляет изнемогающего. «Чадо, – вещал я ему от иконы Спасителя, – се, здрав еси: ктому не согрешай, да не горше ти что будет (Ин. 5, 14). Господь тебе, а в лице твоем и другим, дает урок и предостережение, что никогда не следует полагаться на свои силы; что душа каждого в руце Божией, и Бог егоже хощет живит и егоже хощет мертвит, низводит во ад и возводит; что никогда не следует откладывать спасения души на отдаленное будущее время и что крепкая вера в Бога может творить великая, чудная и славная не только от проскомидийной просфоры, но и горы переставлять с места на место, и нет ничего невозможного для нее».

Дата добавления: 2015-07-08