От сладостного к суровому

Как просто иногда совершается чудо. В "Зеленом ящике" настало время

завтрака, и Дея просто пришла узнать, почему Гуинплен не идет к столу.

- Ты?! - воскликнул Гуинплен, и этим все было сказано.

Для него уже не существовало никаких других горизонтов, ничего другого,

кроме неба, где была Дея.

Кто не видел улыбки моря, непосредственно следующей за ураганом, тот не

может представить себе картину такого умиротворения. Ничто не

успокаивается быстрее, чем пучина. Это объясняется легкостью, с какою она

все поглощает. Таково и человеческое сердце. Впрочем, не всегда.

Стоило появиться Дее, как все, что было светлого в душе юноши,

устремилось к ней, и все призраки бежали прочь от ослепленного Гуинплена.

Какая великая сила любовь!

Несколько мгновений спустя оба сидели друг против друга, Урсус между

ними, Гомо - у их ног. Чайник, над которым горела лампочка, стоял на

столе. Фиби и Винос были чем-то заняты во дворе.

Завтракали, так же как и ужинали, в среднем отделении фургона. Узенький

стол был расположен таким образом, что Дея сидела спиною к окну,

служившему также и входной дверью "Зеленого ящика". Гуинплен наливал Дее

чай. Колени их соприкасались.

Дея грациозно дула в свою чашку. Вдруг девушка чихнула. Это произошло

как раз в то мгновение, когда над лампой рассеивался дымок и что-то вроде

листка бумаги рассыпалось пеплом. От этого-то дымка и чихнула вдруг Дея.

- Что это? - спросила она.

- Ничего, - ответил Гуинплен.

И улыбнулся.

Он только что сжег письмо герцогини.

Совесть любящего мужчины - ангел-хранитель любимой им женщины.

Уничтожив письмо, Гуинплен почувствовал странное облегчение. Он ощутил

свою честность, как орел ощущает мощь своих крыльев.

Ему показалось, что с этим дымком улетучивается и соблазн, что вместе с

клочком бумаги обратилась в пепел и сама герцогиня.

Путая свои чашки, беря одну вместо другой, они без умолку говорили.

Лепет влюбленных - чириканье воробышков. Ребячество, достойное

Матушки-Гусыни и Гомера. Беседа двух влюбленных сердец - вершина поэзии,

звук поцелуев - вершина музыки.

- Знаешь что?

- Нет.

- Гуинплен, мне снилось, будто мы звери и будто у нас крылья.

- Раз крылья - значит, мы птицы, - шепотом произнес Гуинплен.

- А звери - значит, ангелы, - буркнул Урсус.

Разговор продолжался.

- Если б тебя не было на свете, Гуинплен...

- Что тогда?

- Это значило бы, что нет бога.

- Чай очень горячий. Ты обожжешься, Дея.

- Подуй на мою чашку.

- Как ты сегодня хороша!

- Знаешь, мне надо так много сказать тебе.

- Скажи.

- Я люблю тебя!

- Я обожаю тебя!

Урсус бормотал про себя:

- Вот славные люди, ей-богу!

В любви особенно восхитительны паузы. Как будто в эти минуты

накопляется нежность, прорывающаяся потом сладостными излияниями.

Помолчав немного, Дея воскликнула:

- Если б ты знал! Вечером во время представления, когда я дотрагиваюсь

до твоего лба... - о, у тебя благородное чело, Гуинплен! - в ту минуту,

когда я чувствую под своими пальцами твои волосы, меня охватывает трепет,

я испытываю неизъяснимую радость, я говорю себе: в этом мире вечной ночи,

окружающей меня, в этой вселенной, где я обречена на одиночество, в

необъятном, мрачном хаосе, в котором я нахожусь и где все так

обманчиво-зыбко во мне и вне меня, существует только одна точка опоры. Это

он, - это ты.

- О, ты любишь меня, - промолвил Гуинплен. - У меня тоже нет на земле

никого, кроме тебя. Ты для меня все. Потребуй от меня чего угодно, Дея, и

я сделаю. Чего бы ты желала? Что мне надо сделать для тебя?

Дея ответила:

- Не знаю. Я счастлива.

- О да, - подхватил Гуинплен, - мы счастливы.

Урсус строго повысил голос:

- Ах, так! Вы счастливы? Это почти преступление. Я уже предупреждал

вас. Вы счастливы? Тогда старайтесь, чтобы вас никто не видел. Занимайте

как можно меньше места. Счастье должно забиваться в самый тесный угол.

Съежьтесь еще больше, станьте еще незаметнее. Чем незначительнее человек,

тем больше счастья перепадет ему от бога. Счастливые люди должны

прятаться, как воры. Ах, вы сияете, жалкие светляки, - ладно, вот наступят

на вас ногой, и отлично сделают! Что это за дурацкие нежности? Я не

дуэнья, которой по должности положено смотреть, как целуются влюбленные

голубки. Вы мне надоели в конце концов. Убирайтесь к черту!

И, чувствуя, что его суровый тон все смягчается, становится почти

нежным, он, скрывая свое волнение, заворчал еще громче.

- Отец, - сказала Дея, - почему у вас такой сердитый голос?

- Это потому, - ответил Урсус, - что я не люблю, когда люди слишком

счастливы.

Тут Урсуса поддержал Гомо. У ног влюбленной пары послышалось рычанье

волка.

Урсус наклонился и положил руку на голову Гомо.

- Ну вот, ты тоже не в духе. Ты ворчишь. Вон как ощетинилась шерсть на

твоей волчьей башке! Ты не любишь любовного сюсюканья. Это потому, что ты

умен. Но все равно молчи. Ты поговорил, ты высказал свое мнение. Теперь -

ни гу-гу.

Волк снова зарычал.

Урсус заглянул под стол.

- Смирно, говорю тебе, Гомо. Ну, не упрямься, философ.

Но волк вскочил на ноги и, глядя на дверь, оскалил клыки.

- Что с тобой? - спросил Урсус и схватил Гомо за загривок.

Дея, не обращая внимания на ворчанье волка, вся погруженная в

собственные мысли, наслаждалась звуком голоса Гуинплена и молчала в том

свойственном одним лишь слепым состоянии экстаза, порою дающего им

возможность слышать пение, которое звучит у них в душе и заменяет им

какой-то неведомой музыкой недостающий свет. Слепота - мрак подземелья,

откуда слышна глубокая, вечная гармония.

В то время как Урсус, уговаривая Гомо, опустил голову, Гуинплен поднял

глаза.

Он поднес ко рту чашку чая, но не стал пить ее; с медлительностью

ослабевшей пружины он поставил ее обратно на стол, его пальцы так и

остались разжатыми, он весь замер и, не дыша, устремил глаза в одну точку.

В дверях, за спиною Деи, стоял какой-то человек.

Незнакомец был одет в длинный черный плащ с капюшоном. Его парик был

надвинут до самых бровей, в руках он держал железный кованый жезл и

короной на обоих концах. Жезл был короткий и массивный.

Вообразите себе Медузу, просунувшую голову между двумя ветвями райского

дерева.

Урсус почувствовал, что кто-то вошел; не выпуская Гомо, он поднял

голову и узнал страшного гостя. Он задрожал всем телом.

- Это жезлоносец, - шепнул он на ухо Гуинплену.

Гуинплен вспомнил.

Он чуть было не вскрикнул от удивления, но удержался. Железный жезл с

короной на концах был iron-weapon.

Это тот знаменитый жезл, на котором городские судьи, вступая в

должность, приносили присягу и от которого прежние полицейские в Англии

получили свое название.

Позади человека в парике вырисовывалась в полумраке фигура

перепуганного хозяина гостиницы.

Человек, не произнося ни слова и как бы олицетворяя собой немую Фемиду

древних хартий, протянул правую руку над головой улыбающейся Деи и,

дотронувшись железным жезлом до плеча Гуинплена, в то же время большим

пальцем левой руки указал на дверь "Зеленого ящика". Двойной этот жест,

казавшийся еще повелительнее благодаря молчанию жезлоносца, означал:

"Следуйте за мной".

"Pro signo exeundj, sursum trahe" [по знаку встань и выйди (лат.)], -

говорится в нормандском своде монастырских грамот.

Тот, на кого опускался железный жезл, терял все права, кроме права

повиноваться. Никаких возражений против безмолвного приказания не

разрешалось. Английское законодательство грозило ослушнику самыми

беспощадными карами.

Почувствовав на себе суровую длань закона, Гуинплен вздрогнул, потом

сразу точно окаменел.

Сильный удар по голове оглушил бы его не больше, чем это простое

прикосновение железного жезла к плечу. Он видел, что ему приказано

следовать за полицейским. Но почему? Этого он не понимал.

Урсус, тоже как громом пораженный, все-таки довольно ясно отдавал себе

отчет в происшедшем. Он думал о своих конкурентах, фиглярах и

проповедниках, о доносах на "Зеленый ящик", о преступнике-волке, о своих

препирательствах с тремя бишопсгейтскими инквизиторами и - как знать? -

последнее было ужаснее всего - о непристойных и крамольных словах

Гуинплена насчет королевской власти. Он был сильно испуган.

А Дея улыбалась.

Ни Гуинплен, ни Урсус не проронили ни слова. У обоих возникла одна и та

же мысль: не тревожить Дею. Волк, должно быть, решил поступить так же, ибо

перестал ворчать. Правда, Урсус продолжал держать его за загривок.

Впрочем, Гомо в некоторых случаях соблюдал осторожность. Кому не

приходилось замечать, как сдержанно проявляется иногда беспокойство у

животных?

Быть может, в той мере, в какой волк способен понимать людей, Гомо

чувствовал себя преступником.

Гуинплен встал.

Он знал, что сопротивляться немыслимо, он помнил слова Урсуса, что

никаких вопросов задавать нельзя. Он вытянулся перед представителем закона

во весь рост.

Пристав снял с его плеча железный жезл и повелительным жестом простер

его вперед; в те времена этот жест полицейского был понятен всякому и

означал:

"Этот человек один пойдет со мною. Все остальные пусть остаются на

своих местах. Ни звука".

Вопросов не допускалось. Полиция во все времена с особым рвением

пресекала праздные разговоры. Этот вид ареста назывался "секвестром

личности".

Пристав одним движением, точно заводная кукла, вращающаяся вокруг

собственной оси, повернулся спиной и важным, размеренным шагом направился

к выходу. Гуинплен посмотрел на Урсуса.

Урсус ответил ему сложной мимикой: поднял плечи, прижал локти к бокам

и, отставив руки, взметнул кверху брови, что должно было означать:

"Покоримся неведомой судьбе".

Гуинплен взглянул на Дею. Она о чем-то задумалась; Улыбка застыла на ее

лице.

Он приложил пальцы к губам и послал ей невыразимо нежный поцелуй.

Как только пристав повернулся к Урсусу спиной, тот, набравшись

смелости, воспользовался этим мгновением, чтобы шепнуть на ухо Гуинплену:

- Если тебе дорога жизнь, не открывай рта, молчи, пока не спросят.

Стараясь не производить ни малейшего шума, как человек, находящийся в

комнате больного, Гуинплен снял со стены шляпу и плащ, завернулся в него

до самых глаз, а шляпу низко надвинул на лоб; так как накануне он лег не

раздеваясь, на нем был рабочий костюм и кожаный нагрудник; он еще раз

взглянул на Дею; пристав, дойдя до наружной двери "Зеленого ящика", поднял

кверху жезл и стал спускаться по откидной лесенке; Гуинплен пошел за ним,

точно тот тащил его на невидимой цепи; Урсус посмотрел вслед уходящему

Гуинплену; в эту минуту волк принялся жалобно выть, но Урсус сразу призвал

его к порядку, шепнув: "Он скоро вернется".

На дворе Никлс, видимо желая угодить полицейскому, гневным жестом велел

замолчать вопившим от ужаса Винос и Фиби: с отчаянием смотрели они, как

человек в черном плаще и с железным жезлом уводит Гуинплена.

Девушки стояли словно каменные, словно вдруг обратились в сталактиты.

Ошеломленный Говикем, вытаращив глаза, глядел в полурастворенное окно.

Пристав, не оборачиваясь, шел на несколько шагов впереди Гуинплена с

тем ледяным спокойствием, которое дается человеку сознанием, что он

олицетворяет собою закон.

В гробовом молчании они прошли через двор, затем через зал кабачка и

вышли на площадь. Перед дверью гостиницы толпилась кучка прохожих, и стоял

наряд полиции во главе с судебным приставом. Пораженные зрелищем зеваки,

не проронив ни звука, расступились перед жезлом констебля с

дисциплинированностью, свойственной каждому англичанину; пристав

направился узкими переулками, которые тянулись вдоль Темзы; Гуинплен,

конвоируемый с обеих сторон отрядом полицейских, бледный, не делая никаких

движений, кроме тех, которых требует ходьба, закутавшись в плащ, точно в

саван, медленно удалялся от гостиницы, безмолвно шествуя за молчаливым

человеком, подобно статуе, которая сопровождала бы призрак.

Дата добавления: 2015-07-08