Признаки отравления

"Призрак" больше не возвращался.

Он не вернулся в ложу, но снова возник в душе Гуинплена.

Гуинплен был в некотором смятении.

Ему показалось, что он впервые в жизни увидал женщину.

И, сразу же отдавшись необычным грезам, он наполовину совершил

грехопадение. Надо остерегаться, грез, овладевающих нами против нашей

воли. Мечта обладает таинственностью и неуловимостью аромата. По отношению

к мысли она - то же, что благоухание туберозы. Порою она одурманивает,

словно ядовитый аромат, и проникает в мысли, словно угар. Грезами можно

отравиться так же, как цветами. Упоительное самоубийство, восхитительное и

ужасное!

Дурные мысли - самоубийство души. В них-то и заключается отрава. Мечта

привлекает вас, обольщает, заманивает, затягивает в свои сети, затем

превращает вас в своего сообщника: она делает вас соучастником в обмане

совести. Она одурманивает, а потом развращает. О ней можно сказать то же,

что об азартной игре. Сперва человек бывает жертвой мошенничества, затем

начинает плутовать сам.

Гуинплен предался мечтам.

Он никогда не видел Женщины.

Он видел лишь тень ее в женщинах простонародья и видел душу ее в Дее.

Теперь он увидел настоящую женщину.

Он увидел теплую, нежную кожу, под которой чувствовалось биение пылкой

крови; очертания тела, пленяющие четкостью мрамора и плавными изгибами

волны; высокомерно-бесстрастное лицо, выражающее одновременно и призыв и

отказ, лицо с ослепительно прекрасными чертами; волосы, точно озаренные

отблеском пожара; изящество наряда, пробуждающего трепет сладострастия;

обольстительную полунаготу; надменное желание воспламенять вожделения

завороженной толпы, но только издали; неотразимое кокетство; влекущую

неприступность; искушение, идущее рука об руку с предвидением гибели;

обещание чувствам и угрозу рассудку; сложное чувство тревоги, порожденное

страстным влечением и страхом. Он только что видел все это. Он только что

видел женщину.

То, что он только что видел, было и больше и меньше, чем женщина. То

была влекущая женская плоть - и в то же время богиня Олимпа.

Олицетворенная чувственность и красота небожительницы.

Ему воочию предстала тайна пола.

И где? За пределами досягаемого.

В бесконечном отдалении от него.

Какая насмешка судьбы: душу, эту небесную сущность, он держал в руках,

она принадлежала ему, - это была Дея; женскую плоть, эту сущность земную,

он только видел издали, на недосягаемой высоте, - это была та женщина.

Герцогиня!

"Больше, чем богиня", - так сказал о ней Урсус.

Какая высота!

Даже в мечтах было бы страшно взобраться на такую крутизну.

Неужели он так безрассуден, что думает об этой незнакомке? Он старался

побороть эти чары.

Он вспоминал все, что рассказывал ему Урсус о жизни этих высоких, почти

царственных особ; разглагольствования философа, казавшиеся ему до сих пор

не заслуживающими внимания, теперь становились вехами его размышлений, -

наша память нередко бывает прикрыта лишь тончайшей пеленой забвения,

сквозь которую в нужную минуту нам удается разглядеть то, что погребено

под нею; Гуинплен старался представить себе высший свет, мир знати, к

которому принадлежала эта женщина, этот мир, стоящий неизмеримо выше мира

низшего, мира простого народа, к которому принадлежал он сам. Да и

принадлежал ли он к народу? Не был ли он, скоморох, ниже даже тех, кто

находится в самом низу? Впервые с тех пор, как он стал мыслить, у него

сжалось сердце от сознания своего низкого положения, от того, что теперь

мы назвали бы чувством унижения. Картины, набросанные Урсусом, его

восторженные лирические описания замков, парков, фонтанов и колоннад, его

подробные рассказы о богатстве и могуществе знати оживали в памяти

Гуинплена, наполняясь образами, в которых действительность смешивалась с

фантазией. Он был одержим видениями этих заоблачных высот. Ему казалось

химерой, что человек может быть лордом. А между тем такие люди существуют.

Невероятно, просто невероятно! На свете есть лорды! Созданы ли они из

плоти и крови, как все люди? Вряд ли. Он чувствовал, что находится в

глубоком мраке, что он окружен со всех сторон стеною; словно человек,

брошенный на дно колодца, он видел там, в зените, над самой головой,

ослепительное смешение лазури, света и видений - обиталище олимпийцев, и в

самом центре этого лучезарного мира сияла она, герцогиня.

Он испытывал к этой женщине какое-то странное чувство, в котором

непреодолимое влечение было неотделимо от сознания ее недоступности. И он

без конца мысленно возвращался к этой вопиющей нелепости: ощущать душу

близ себя, рядом с собой, тесно соприкасаясь с ней на каждом шагу, плоть

же видеть только в идеальной сфере, в области недосягаемого.

Ни одна из этих мыслей не была совершенно четкой. Это был какой-то

туман, где все было зыбко, где все ежеминутно меняло очертания. Это было

глубокое смятение чувств.

Впрочем, ему ни разу не приходило в голову сделать попытку приблизиться

к герцогине. Даже в мечтах не разрешил бы он себе подняться на такую

высоту. И это было его счастьем.

Ведь стоит лишь раз поставить ногу на ступень этой лестницы, чтобы ее

дрожание навсегда помутило ваш рассудок: думаешь, что восходишь на Олимп,

а попадаешь в Бедлам. Явственное вожделение привело бы Гуинплена в ужас.

Но ничего подобного он не испытывал.

Да и увидит ли он еще когда-нибудь эту женщину? По всей вероятности,

никогда. Влюбиться в зарницу, вспыхнувшую на горизонте, - на такое безумие

не способен никто. Плениться звездой - это все-таки еще понятно: ее

увидишь снова, она опять появится в небе на том же месте. Но можно ли

загореться страстью к промелькнувшей молнии?

В его душе одна мечта сменялась другою. В них то возникал, то вновь

исчезал образ этого божества, этой величественной, лучезарной женщины,

сияющей из глубины ложи. Он то думал о ней, то забывал, то отвлекался

чем-нибудь другим, и снова возвращался все к тем же мыслям. Они будто

баюкали его, но не могли усыпить.

Это не давало ему спать в течение нескольких ночей. Бессонница, как и

сон, полна видений.

Нет почти никакой возможности выразить точными словами неясные

процессы, протекающие в нашем мозгу. Слова неудобны именно тем, что

очертания их резче, чем контуры мысли. Не имея четких контуров, мысли

зачастую сливаются друг с другом; слова - иное дело. Поэтому какая-то

смутная часть нашей души всегда ускользает от слов. Слово имеет границы, у

мысли их нет.

Наш внутренний мир так смутен и необъятен, что происходившее в душе

Гуинплена не имело почти никакого отношения к Дее. Дея оставалась

средоточием его помыслов, она была священной; ничто не могло коснуться ее.

А между тем, - душа человека вся соткана из таких противоречий, - в нем

происходила борьба. Сознавал ли он это? Вероятно, только смутно

догадывался.

В самой глубине души, в наиболее уязвимом ее месте, там, где у каждого

легко может возникнуть трещина, он чувствовал столкновение противоположных

желаний. Для Урсуса все это было бы ясно. Гуинплену было трудно

разобраться в этом.

Два инстинкта боролись в нем: влечение к идеалу и влечение к женщине.

На мосту, перекинутом через бездну, подобные поединки между ангелом белым

и ангелом черным происходят нередко.

Наконец черный ангел был низвергнут.

Однажды как-то сразу Гуинплен перестал думать о незнакомке.

Борьба двух начал, схватка между земной и небесной сущностью Гуинплена

произошла в тайниках его души, на такой ее глубине, что почти не достигла

его сознания.

Несомненным было лишь одно: ни на мгновение не переставал он обожать

Дею.

Когда-то давно - чудилось ему - он пережил какое-то смятение, его кровь

кипела, но теперь с этим было покончено. Осталась только Дея.

Гуинплен даже удивился бы, если б ему сказали, что Дея хотя одну минуту

была в опасности.

Неделю или две спустя призрак, который, казалось, угрожал этим двум

существам, исчез бесследно.

Сердце Гуинплена снова пламенело одной любовью к Дее.

К тому же, как мы уже говорили, герцогиня больше не возвращалась.

Урсус находил это в порядке вещей. "Дама с квадруплем" - явление

необычное. Такое существо входит однажды, платит за место золотой, потом

исчезает бесследна. Жизнь была бы слишком хороша, если б это повторялось.

Что касается Деи, она ни разу даже не упомянула больше о той женщине,

отошедшей в прошлое. Она, вероятно, прислушивалась к разговорам; вздохи

Урсуса и время от времени вырывавшиеся у него многозначительные

восклицания: "Не каждый же день получать золотые унции!" пробудили в ней

смутный страх. Она теперь больше никогда не заговаривала о незнакомке. В

этом сказывался глубокий инстинкт. Порою душа безотчетно принимает меры

предосторожности, тайна которых ей не всегда бывает ясна. Когда молчишь о

ком-нибудь, кажется, что этим отстраняешь его от себя. Расспрашивая о нем,

боишься привлечь его. Можно оградить себя молчанием, как ограждаешь себя,

запирая дверь.

Происшествие было забыто.

Следовало ли придавать ему какое-либо значение? Произошло ли это на

самом деле? Можно ли было сказать, что между Гуинпленом и Деей

промелькнула какая-то тень? Дея не знала об этом, а Гуинплен уже забыл.

Нет. Ничего и не было. Образ герцогини растаял в отдалении, словно только

померещился им. Просто Гуинплен замечтался на минуту, а теперь очнулся от

грез. Рассеявшиеся мечты, как и рассеявшийся туман, не оставляют следов, и

после того, как туча пронеслась мимо, любовь в душе испытывает не больше

ущерба, чем солнце в небе.

Дата добавления: 2015-07-08