Стиль барокко в архитектуре. Творчество Растрелли.

Барокко – художественный стиль, характерный для времени Елизаветы. И хотя он появился в России еще в конце XVII века, расцвет его пришелся на 1740-е – начало 1760-х годов. Барокко – это стиль жизни, это отношение к миру. В этом отношении была своя легкость, непринужденность. Люди середины XVIII века в Европе еще не знали ужасов Французской и иных революций, не испытывали особо страшных природных катастроф. Они наслаждались жизнью, они радовались всем ее проявлениям. Эту радость несет в себе живопись, музыка, но более всего архитектура.

В России самым выдающимся архитектором барокко считался Бартоломео Франческо (или как его звали в России Варфоломей Варфоломеич) Растрелли. Итальянец по происхождению, он приехал в Россию с отцом Б. К. Растрелли – скульптором и архитектором, по приглашению Петра I в 1716 году. С ранних лет он участвовал в архитектурной работе отца, несколько лет учился в Италии, чья архитектурная традиция стиля барокко повлияла на его творчество. Расцвет гения Растрелли приходится на 1740–1750-е годы, когда он становится главным архитектором Елизаветы и получает многочисленные заказы от императрицы и ее сановников.

Архитектурные амбиции Елизаветы Петровны были так грандиозны, а возможности государственной казны так велики, что Растрелли стал одним из счастливейших архитекторов – он сумел воплотить в жизнь почти все свои замыслы. Растрелли заново осмыслил концепцию барокко, придав постройкам в этом стиле невиданный для других стран размах. Он создавал в России не просто здания, но целые ансамбли, поражавшие наблюдателей богатством внешней отделки и фантастической роскошью внутреннего убранства. Этот пышный стиль полностью отвечал представлениям Елизаветы о красоте и образе жизни среди всего только изящного, веселого, удобного и благозвучного.

Растрелли умел угодить вкусам императрицы, гениально сочетать желания и капризы заказчицы с правилами архитектуры и национальными традициями России. Так, знаменитый собор Смольного монастыря (1748—1764) строился с учетом композиции Успенского собора в Кремле, а его колокольню предполагалось сделать с оглядкой на колокольню Ивана Великого. Возведенные Растрелли сооружения вызывали восторг и современников, и потомков. Архитектор первой половины XIX века В. П. Стасов писал о Растрелли:

Характер зданий, произведенных графом Растрелли, всегда величественен, в общности и частях – часто смел, щеголеват, всегда согласен с местоположением и выражает точно свое назначение, потому что внутреннее устройство превосходно удобно…

Растрелли оказал сильное влияние на русскую архитектуру и культуру; под его руководством работали многие русские архитекторы: И. В. Мичурин, К. И. Бланк, В. И. Баженов, С. И. Чевакинский. Среди творений Растрелли выделяется Большой дворец в Петергофе (1745—1755), при строительстве которого прекрасно учтена природа, и в особенности – близость моря, великолепие знаменитого каскада фонтанов. Он же построил и Зимний дворец в том виде, в котором он красуется сейчас на Дворцовой площади Петербурга. Но все же шедевром шедевров стал роскошный Екатерининский дворец в Царском Селе (окончен в 1756 году) – воплощенный рай-парадиз, обиталище императрицы – земной богини. Дворец долго строился в довольно диком, удаленном от столицы месте, каким была мыза матери Елизаветы – Екатерины I (отсюда и название дворца – Екатерининский). И когда его закончили, все увидели архитектурное чудо. Уже на подъезде к Царскому Селу гостям открывалось сказочное зрелище – среди зелени или белых снегов сиял золотыми украшениями на фоне неба голубой дворец. Золото было везде. Растрелли писал о дворце:

Весь фасад Дворца был выполнен в современной архитектуре итальянского вкуса; капители колонн, фронтоны и наличники окон, равно как и столпы, поддерживающие балконы, а также статуи, поставленные на пьедесталах вдоль верхней балюстрады Дворца – все было позолочено.

Впечатление роскоши усиливалось тогда, когда гости попадали внутрь дворца. Из первого же зала им открывалась анфилада великолепных комнат, сияющих на солнце блеском золота, хрусталя, зеркал, гобеленов, разноцветного паркета, голубых изразцов печей. Каждая комната-зал чем-то удивляла посетителя. Тут был и Китайский зал с коллекциями восточной живописи, мебели и редкостного фарфора, и знаменитая Янтарная комната. Мягкий сияющий свет стен-панелей из дивной красоты янтаря разных оттенков в сочетании с подобранным в тон паркетом навсегда запоминались гостям.

Стены Столовой залы, в которую входили гости, сверху донизу были завешены ценнейшими картинами. Там была вывешена 101 картина. Большой зал сверкал живописным плафоном, наборным паркетом из редких сортов деревьев, позолоченной резьбой, орнаментами и тремя сотнями огромных зеркал в простенках окон.

С петровскими реформами изменилась не только одежда, но и еда русских людей. Как известно, Петр Великий отдавал первенство европейским деликатесам, лимонам, французским и венгерским винам. Одним из первых зданий новой столицы стала кофейня, где – по примеру Голландии – можно было выпить чашечку кофе или чая. Естественно, и в XVIII—XIX веках головой всему был по-прежнему хлеб. В пекарнях, наряду с традиционными хлебами, выпекали белые крупчатые хлеба (французские), различные булки и кренделя. Но по привычке многие русские (особенно из простонародья) предпочитали черный (ржаной) хлеб, да и дворяне, вернувшись домой после долгих путешествий по Европе, не могли насладиться этим чисто русским хлебом.

Мясные ряды, бойни, издаваемые ими тяжелые запахи, были непременной частью всех городов России. Летом в крупные города из ближних и даже дальних мест на убой гнали огромные стада (коров, овец, свиней). Зимой же сотни, тысячи возов с битым мороженым мясом пересекали городские заставы. Но кажется, что дичь составляла важнейшую часть мясного рациона всех слоев общества. Утки, глухари, рябчики, зайцы повсюду продавались очень дешево – окрестные леса ими кишели. Нередко было и мясо лосей, медведей. Повсеместно ели мясо в вареном, жареном, копченом виде. Во времена императрицы Анны Иоанновны сенаторов упрекали в том, что во время заседаний они не слушали дела, а ели крендели с сушеными рябчиками. Видно, это было обычным блюдом, чтобы «заморить червяка» в ожидании обильного обеда, что-то вроде сэндвича. Знатоки ценили хорошо приготовленные поваром внутренности: «баранье легкое, налитое молоком и яйцами», «жареные бараньи мысли» (то есть мозги), сердце, почки, печень. Впрочем, печень была самым бросовым мясным товаром. Все простолюдины покупали ее почти задаром.

Рыбный стол был традиционно разнообразен и давал истинное спасение от голода во время постов. Всюду, в еще не загрязненных промышленностью водах ловили щук, судаков, лещей, сигов (их чаще всего засаливали). Любили копченую селедку. В Петербурге была в большой моде ладожская селедка, по мнению иностранцев, отвратительно пахнувшая. Она была излюбленным деликатесом простолюдинов. Иностранец, побывавший в Петербурге петровских времен, замечал: «Рыбой полны все воды. Она разных сортов и отличного вкуса. Особенно следует назвать один вид речных рыб, который они (русские. – Е. А.) называют хариусом». В XVIII—XIX веках непременной частью пейзажа русских городов, стоявших на реках, были так называемые «рыбные садки» – загородки в воде, из которых продавец мог достать любую понравившуюся покупателю живую рыбу. В Петербург их доставляли с Волги и с других рек в специальных баржах с проточными трюмами. Зимой с побережья Белого моря в центр государства шли рыбные обозы с мороженой рыбой, особенно треской. С одним из таких обозов, как известно, прибыл в Москву в 1711 году Михаил Ломоносов. Славилась и русская икра (красная и черная); добываемую на Волге и Яике, ее ели, как и раньше, с уксусом, лимоном, слегка подсаливая. Да и позже она не была деликатесом. Ели ее все: и богатые, и простолюдины, причем волжская вобла считалась «ужовистей» икры. Ценились и разные виды сушеной рыбы, а также рыба горячего и холодного копчения – треска, лещи. Английская гувернантка Элизабет Джастис, жившая в Петербурге в середине 1730-х годов, не может скрыть восторга, описывая рыбные блюда, которыми лакомились петербуржцы:

«У русских в большом изобилии рыба… Самой ценной мне показалась рыба, которую русские называют стерлядью… Эта рыба чрезвычайно сочна, и вода, в которой она варится, становится желтой, как золото. Стерлядь едят с уксусом, перцем и солью. У русских чрезвычайно хороши судаки и икра, которую добывают из осетра. Большую часть икры они кладут под груз и отправляют в Англию. Но такая не идет в сравнение с местной. Икру едят на хлебе с перцем и солью, и вкус у нее как у превосходной устрицы… Я обедала с русскими в Великий пост и видела, как они с аппетитом ели сырую спинку лосося. Сняв кожу, они режут спинку на большие куски, затем намешивают в тарелке масло, уксус, соль, перец и поливают этим лосося. У них есть маленькая рыбка… ее жарят и подают на стол в одной и той же посуде. Все дело в том, чтобы есть эту рыбку горячей и хрустящей».

Совершенно ясно, что речь идет о знаменитой петербургской корюшке.

Из овощей особенно ценились репа, горох, капуста, огурцы. Картофель (тогда его называли «тартуфель») стал получать широкое распространение лишь во второй половине XVIII века, а в середине века он долго воспринимался как экзотический продукт. Недаром за столом И. И. Шувалова его подавали с ананасом. Картофель – ныне привычная пища сельской местности – сажали тогда только в дворцовых садах и огородах, а также богатые помещики у себя в имениях. Во всех слоях общества ценились как полезные и лечебные редька, чеснок и лук, которые ели с разными кушаньями и отдельно в качестве закуски. Подобное увлечение порой придавало людям XVIII века особый «русский дух», на который обращали внимание иностранцы. Из мемуаров неизвестного поляка времен Елизаветы Петровны мы узнаем:

Я стоял (на часах в путевом дворце. – Е. А.) когда императрица, направляясь в комнату, сказала своему гофмаршалу Шепелеву, что не пора ли выпить водки и с редькою. Заметив, что гофмаршал затруднялся, где последнюю добыть, я предложил ему мою собственную, необыкновенной величины. Так как господин Шепелев меня хорошо знал, то и согласился принять мое подношение, предложив мне самому поднести редьку Ее величеству. Елизавета Петровна при виде редьки покраснела, но дала мне поцеловать руку и спросила о моем имени, отчестве и чине. Ответив на вопросы, я возымел надежду сделаться, по крайней мере, ротным командиром, вместо того Ее величество только приказала своему гофмаршалу дать мне рюмку водки и сто рублей.

Повсюду спросом пользовались брусника, морошка и клюква. Моченые, они шли как приправы к разным блюдам, из них также делали напитки. В Петербурге более всего ценилась клюква из Новгородской губернии, причем горожане потребляли более 20 пудов клюквы в год на душу! В Петербург и Архангельск завозили из-за границы на судах свежие, засоленные и засахаренные фрукты, порой экзотические. Сама Россия была щедра своими фруктовыми садами, в которых вызревали яблоки, груши, сливы. Однако в рационе крестьян плоды культурных садов были редкостью. Простолюдины больше налегали на «дары лесов» – ягоды, сбор которых летом был обязательным для деревенских женщин и детей, как и сбор грибов и орехов. Да и помещики брали ягоды и грибы в виде оброка со своих крестьян, а также постоянно гоняли дворовых в лес на сбор ягод. Ведь нет на свете ничего слаще и ароматнее лесной земляники и малины. Чтобы крепостные девушки украдкой не ели ягоды, их заставляли непрерывно петь.

Водка, пиво и мед – традиционные русские напитки, существенно пополнились другими напитками, родиной которых были страны Европы. Водка, называвшаяся тогда вином, была двух видов – «простое» (первой перегонки) и «двойное» (повторной). Пили также разные настойки на водке (так называемый «пенник», «травник»), которую настаивали на ягодах и травах. В ходу были разные сорта водки. Как известно, Петр Великий каждый день выпивал рюмку любимой им «анисовой» водки. Цирюльник Ерофеич в 1726 году составил «декохт посполитый» или «елексир секретный на разные болезни с ингредиенцией… наливши можжевеловою водкой». Целебный травник получил имя изобретателя – «Ерофеич». Также возникли настойки «Трофимовка», «Августиновка» и т. д.

Водка в России стоила смехотворно мало. На полкопейки в начале XVIII века можно было купить почти литр водки. В середине столетия ведро пива стоило 33 копейки. Русские люди охотно пили также английское пиво, полпиво (легкое пиво), а также портер, появившийся в России в конце XVIII века. Пиво не считалось напитком знати. Недаром императрицу Елизавету Петровну в петербургских салонах упрекали в пристрастии к английскому пиву, что якобы говорило о низкопородности царицы – ведь она же была дочерью портомои Екатерины I! Сами знатные и родовитые давно уже забыли, что пили их отцы в допетровскую эпоху, и вслед за Петром Великим пристрастились к заморским красным и белым, сухим и крепленым винам из Франции, Италии, Испании, Венгрии и Германии. Прибывший в Петербург в 1739 году французский посланник маркиз де ла Шетарди привез с собой несколько тысяч бутылок шампанского и пристрастил к нему высшее русское общество, которое без этого шипучего напитка уже было невозможно представить. Оно служило признаком торжественности ситуации и подавалось к любому блюду, начиная с супа.

Правление Елизаветы Петровны стало подлинным «веком конфект». На смену дедовским моченым яблокам, засахаренным дыням, соленым арбузам и лимонам пришли мармелады и конфеты («конфекты») – изящные произведения кондитеров Италии и Франции. Вместо меда и его произведений в моду входит редкостный продукт – сахар; в России возникают первые сахарные заводы. Елизавета Петровна обожала сладкое, и ей даже пилюли закатывали в мармелад и конфеты – так она не любила лечиться! Появилось на русском столе и первое мороженое. Дамы больше всего любили мороженое жасминовое, из белков яичных, из кислых щей, каштановое, померанцевое, фиалочное, из ягод можжевеловых.

Многочасовые праздничные обильные застолья в XVIII веке были важнейшей частью ритуала и времяпрепровождения. Они обычно происходили в просторных, богато украшенных залах – парадных столовых, которые стали непременной частью царских дворцов и богатых домов. Петр I славился тем, что насильно задерживал гостей за столом нередко на целые сутки, спаивая их и не позволяя при этом встать из-за стола по нужде. Позже, при преемниках Петра, нравы значительно смягчились, хотя застолья продолжались много часов. Кажется, что царствование Елизаветы Петровны все прошло под непрерывный шум застолий, причем порой грандиозных. В залах дворца устанавливались столы причудливой формы – в виде извивающейся змеи, узора или буквы, точнее – вензеля императрицы. Скатерти с причудливыми оборками украшали разноцветные ленты, которые были приколоты к ним красивыми, большим розетками. Во время кавалерских обедов (то есть посвященных кавалерам какого-либо ордена) соблюдалась гамма орденских цветов в украшении столов, одежде участников, а также в посуде.

В елизаветинское время на столах появились не только золотые и серебряные сервизы, но и фарфор – сначала севрский из Франции, потом из Германии, а с середины XVIII века – собственный, Санкт-Петербургского фарфорового завода. Он прославился как раз грандиозными «кавалерскими» сервизами. На столах стояли и диковинные сервизы. Их предметы порой напоминали окорок или кочан капусты. При этом мастера достигали такого сходства с оригиналом, что иной захмелевший гость мог запросто ткнуть вилкой в фарфорового «поросенка» или «пирожок». Сам стол напоминал сложное архитектурное сооружение со ступенями и пирамидами. На их вершинах стояли различные символические фигуры. На столах устраивались также фонтанчики, букеты и целые клумбы живых и искусственных цветов (китайских бумажных и итальянских из перьев тропических птиц), крошечные живые деревья. Здесь же живописными грудами лежали и стояли сладости в виде огромных съедобных «картин» («Десерт представлял Марсово поле с Марсом и разными приличными тому украшениями»). На столы сразу же выставлялись сотни блюд с холодными кушаньями и закусками. Стол освещался канделябрами и подсвечниками с сотнями белых восковых свечей, украшенных золотыми узорами. За такими столами протокол соблюдался строго – каждому указывалось его место, и он не мог его менять или расхаживать вдоль столов. Перед каждым гостем стоял куверт, в который входили нож, вилки, ложки, тарелки, бокал, салфетка. Государыня с избранными гостями сидела за особым столом под балдахином, на возвышенном месте. Иные гости сидели от дородной самодержицы так далеко, что видели ее лишь как крошечную, сверкающую бриллиантовой короной куколку.

Сотни официантов – «подавальщиков» – в нарядных ливреях обслуживали столы. Как писал француз Мессельер, «были кушанья всех возможных стран Европы, и прислуживали русские, немецкие и итальянские официанты, которые старались ухаживать за своими соотечественниками». Частенько императрица, нередко одетая в домашнее платье, любила обедать в узком кругу близких людей, за столом-лифтом. Этот механический стол обслуживался на нижнем этаже и поднимался (весь или какая-то его часть) наверх, к сидящим вокруг него гостям, которые могли написать на лежащей перед ними грифельной доске название желаемого ими блюда. Такие столы к концу столетия появились и в богатых домах.

Современный читатель был бы разочарован блюдами XVIII века, которыми его могли угостить. Выставленные на столах картинные гордые лебеди, трогательные поросята с пучком зелени во рту, дичь, говядина, порезанная на толстые куски – все это было приготовлено задолго до пира и давно остыло. Не были горячими и те блюда, которые приносили на золотых и серебряных подносах официанты во время обеда, хотя тогда уже использовали столовые сосуды, сохранявшие тепло. Впрочем, холодные блюда смягчались разнообразными соусами. XVIII век был истинным веком соусов. К тому же тосты (список которых утверждался как меню) следовали один за другим часто, и каждому гостю свой «покал» надлежало наливать доверху и выпивать до дна – иначе подумают, что ты не желаешь государыне здоровья и против побед русского оружия. Так что через некоторое время гости хмелели, и со столов сметалось все, что на них там лежало и стояло – голод не тетка!

Об одном таком «преступлении» писал в своем доносе 1749 года большой знаток и любитель хмельного канцлер А. П. Бестужев-Рюмин. Как сообщал государыне Бестужев, придворный, выпивая за здравие фаворита императрицы А. Г. Разумовского, «в покал только ложки с полторы налил», тогда как канцлер «принуждал его оной полон выпить, говоря, что он должен полон выпить за здоровье такого человека, который Ея императорского величества верен и в Ея высочайшей милости находится». В своем доносе он вспоминает и недавний, по его мнению, безнравственный поступок обер-церемониймейстера Федора Веселовского, который «на прощательном обеде у посла лорда Гиндфорта, как посол, наливши полный покал, пил здоровье, чтоб благополучное Ея и. в. государствование более лет продолжалось, нежели в том покале капель, то и все оный пили, а один Веселовский полон пить не хотел, но ложки с полторы и то с водою токмо налил, и в том упрямо пред всеми стоял, хотя канцлер, из ревности к Ея величеству и из стыда пред послами, ему по-русски и говорил, что он должен сие здравие полным покалом пить, как верный раб, так и потому, что ему от Ея императорского величества много милости показано пожалованием его из малого чина в толь знатный».

Как только тостующий произносил тост, специальный служитель взмахивал платком, и по этому сигналу гремел залп батареи стоявших поодаль орудий. Таких залпов бывало (по числу тостов) до сотни, и к концу праздника они учащались… Залпы пушек заглушали пение и игру оркестра, которые все долгие часы обеда непрерывно услаждали слух пирующих прекрасными звуками.

Неспешно, спокойно текла жизнь рядового дворянина-помещика в провинции. Он просыпался на утренней заре в спальне своего обширного деревенского дома. Помещичьи дома тех времен отличались от крестьянских изб только размерами, но не удобствами. Строились они все из одного материала – дерева. Комнаты (как говорили тогда – «хоромы») в них были низки и неуютны, с голыми деревянными стенами, потемневшими от старости и копоти. Свет с трудом пробивался сквозь маленькие слюдяные или стеклянные переплеты окон. Петровская эпоха принесла нечто новое даже в самые глухие уголки. Вернувшись в деревню со службы, дворяне привозили новые вещи, украшения. Дедовская примитивная мебель соседствовала с каким-нибудь «новоманирным» столиком или немецким стулом с высокой резной спинкой.

Бревенчатые стены и дощатые потолки с огромными щелями тоже не нравились тем дворянам, которые видели, как живут люди в Петербурге или за границей. Поэтому они приказывали обить потолки парусиной или обмазать мелом, на стенах же прибивались обои из расписных тканей. В деревне обходились не дорогими купленными обоями, а самодельными, расписанными крепостным художником, который изображал, как правило, растительный орнамент. Гобелены и ковры были только у очень богатых людей.

Услышав, что барин проснулся и вылез из-под пуховиков (спали на перине и такой же укрывались), дверь спальни открывал ближний, доверенный слуга-лакей с подносом, на котором стоял чайник с чаем или кофейник с «кофием», варенье, подогретые сливки или рюмка водки – в зависимости от вкуса и привычек господина. Другой лакей следом нес уже раскуренную трубку – привычка к табаку становилась устойчивой и модной. Курение вообще считалось полезным, особенно в сырую, холодную погоду – дым якобы согревал горло. Надев шлафрок – широкий халат, и не снимая с головы ночной мягкий колпак, барин выходил в другую комнату. Многие помещики начинали день с молитвы – в спальне или в особой комнате, в ее красном углу громоздились старинные иконы с пышными окладами. Перед иконами горела неугасимая лампада, заправленная конопляным или льняным маслом. Помещик молился, благодарил Бога за еще один дарованный ему день.

Пробуждения «болярина» давно ждал и староста, который докладывал о том, как в имении прошла ночь, какие предстоят работы в поле и по дому, выслушивал распоряжения барина. Положение старосты (управляющего) всегда было довольно сложным. С одной стороны, все требования и прихоти помещика считались для него нерушимым законом, а с другой стороны, ему приходилось иметь дело с крестьянами, учитывать реальное положение дел. Немало было старост, которые, пользуясь полным невежеством барина в сельском хозяйстве, обманывали, обворовывали его, злоупотребляли доверчивостью господина, чтобы прибрать власть к рукам и стать маленьким диктатором в деревне. Но встречались помещики, которые вникали во все тонкости сельского хозяйства, с раннего утра садились на коня и объезжали свои владения, зорко посматривая, нет ли порубок в их лесу, потравы в полях. Известно, что крестьянам больших имений жилось легче, чем малых. В крупных поместьях контроль был слабее и, как правило, барщина легче.

Помещик завтракал обычно с семьей и гостями, которые часто подолгу живали у него в особых покоях или в отдельных пристройках – флигелях. С давних пор при богатых помещиках жили обедневшие родственники, соседи – приживалки, которые часто исполняли роль шутов, становились предметом довольно грубых шуток. Частым гостем барина бывал и местный батюшка – священник приходской церкви. Хотя священник и был свободным человеком, но он во многом зависел от хозяина земли, на которой стоял храм, постоянно требовавший ремонта, пожертвований на утварь, иконы. Обед затягивался надолго. Как писал Пушкин, «нескоро ели предки наши», смены блюд следовали непрерывной вереницей. Кушанья отличались простотой, были обильны и жирны. Крепостные поварихи искусно готовить не умели, а повар – выученик какого-нибудь столичного французского повара – встречался редко и стоил не меньше, чем свой куафер-парихмахер, умевший завивать волосы. Впрочем, в деревне одевались и причесывались попроще. Здесь, вдалеке от строгой власти, можно было не нацеплять на голову каждый день парик, редко надевали и нарядный кафтан из шелка или бархата. Из-под него виднелся безрукавный камзол и белая полотняная рубашка без воротника с пышным жабо – оборкой на груди. Вспомните по кинофильмам лихих дворян-дуэлянтов в таких белых рубашках со шпагами в руке.

Послеобеденное время по русской традиции – время отдыха. Всюду наступало сонное затишье. Все спали: барин – в спальне, дворовые – в тени на земле или у порога дома. Вечера проходили довольно скучно. В полутемной гостиной – восковые свечи были дороги – барин сидел с гостями, играли в карты, пили чай, слушали рассказы, сплетничали о соседях. Новости из столиц получали через письма родственников, приятелей, приказчиков, да из старых номеров «Санкт-Петербургских ведомостей», которые изредка доходили до глухих дворянских гнезд. Известно, что наиболее интересные статьи переписывали и передавали друг другу. Характерные для XIX века музыкальные вечера еще не вошли в моду, да и иностранные инструменты многим были недоступны.

Вечером спать ложились рано – как только темнело. Зевая, барин отправлялся к своим пуховикам. Слуги обходили хоромы, проверяли запоры, ложились на войлоке у дверей спальни барина или в людской на полу и лавках. С улицы слышался лишь лай собак, стук в деревянную доску или треск трещотки – это сторожа, обходя усадьбу, отпугивали лихих людей. В доме только тускло светила лампада, начинали шуршать мыши да выползать из своих щелей тараканы и клопы – верные спутники человека XVIII века, которые порой долго не давали уснуть.

Издали помещичья усадьба казалась скопищем построек, замыкающих широкий и грязный двор. К дому пристраивались людские избы, где в тесноте и грязи жили слуги – дворовые люди. Вокруг двора громоздились разные хозяйственные постройки: сараи, погреба, конюшня, псарня и т. д. Домашним хозяйством, как правило, руководила сама помещица, давая распоряжения ключнице – доверенной холопке, которая ведала припасами. Работы всегда было много. Дворовые не только готовили еду на день, но и занимались заготовками – крестьянки приносили из леса ягоды и грибы, в саду созревали яблоки и груши, на огороде поспевали овощи. В девичьей целыми днями работали над пряжей и шитьем крепостные девушки. Осенью, когда убрали хлеб, любимым занятием помещика становилась псовая охота.

Иначе жили крепостные. Деревянный дом с маленькими окошками, затянутыми бычьим пузырем, казался темной пещерой, куда попадали через низенькую, обитую рогожами дверь. Единственная, без перегородок горница с земляным полом, иконами в красном углу и мебелью – столом и лавками вдоль стен – отапливалась по-черному, то есть печь не имела трубы. Дым уходил наверх в темную мглу. Привычных для нас потолков не строили, и внутренняя часть крыши служила потолком. Черное отопление позволяло лучше согреть дом. Дров на черную печь шло в два раза меньше, чем на печь с трубой. Заготовка дров с одним только топором, при отсутствии в те времена привычных нам пил, была делом хлопотным и долгим.

Возле печи – места работы хозяйки с раннего утра до вечера – строились полати, то есть помост, который упирался одной стороной на печь, а другой – в стену дома. На полатях спали дети, старики же забирались на лежанку печи – самое теплое место. Под полатями на зиму селили телят, овец. На этом узком пространстве, освещаемом вечером лучиной, и протекала жизнь русского крестьянина первой половины XVIII века. Так жили государственные, дворцовые, помещичьи крестьяне. Всем им хлеб доставался в тяжком труде на поле, в непрерывной борьбе с природой. Все они боялись недорода, ранних заморозков, долгих дождей. Нередко они с тревогой всматривались в небо, если очень долго не было дождей.

Дата добавления: 2015-07-10