Дэвиду с наилучшими пожеланиями

Я сел в метро и поехал по кольцевой. Нашел дом отца, стоял и смотрел на него.

Я знал, что у меня два брата по отцовской линии и одна сестра, но был совершенно уверен, что живут они с матерью. Примерно в 10.30 из дома вышла женщина. Села в машину и уехала.

К двери я подходить не стал. Просто не знал, что сказать, если мне откроют, боялся сморозить какую-нибудь глупость. Перешел на другую сторону улицы и стал смотреть на окна. Никакого движения за стеклами не наблюдалось. Около одиннадцати в окне мелькнуло чье-то лицо.

В 11.30 дверь распахнулась, из нее вышел мужчина и спустился по ступенькам. Он выглядел старше, чем я ожидал; очевидно, виденные мной снимки были сделаны несколько лет назад. И еще он оказался менее красивым, чем я ожидал, даже по сравнению с фотографиями. Я совсем забыл, что Сиб была пьяна, когда поцеловала его.

Он пересек улицу и пошел направо. А потом на углу снова свернул направо.

На следующий день я вернулся к этому дому. При мне был рюкзак, в нем лежали: «Введение в аэродинамику», книга по инженерным расчетам, «Сага о Ньяле» в переводе, изданная в «Пе́нгвин», «Бреннуньялсага», «Введение в древнескандинавский» и «Граф Монте-Кристо», — я захватил все эти книги на случай, если вдруг станет скучно. И еще взял четыре сандвича с арахисовым маслом и джемом и бутылочку мандариновой газировки. Через улицу, напротив дома, находилась автобусная остановка. Я уселся на скамейку и принялся наблюдать за домом, одновременно читая «Сагу о Ньяле» в переводе и сверяясь с исландским оригиналом.

Ньял со своими сыновьями был предан суду. Скарп-Хедин, один из сыновей Ньяла, убил священника. Я не совсем понял, по какому принципу работала тогда исландекая система судопроизводства. Зять Ньяла Асгрим и сыновья Ньяла ходили из жилища в жилище в поисках поддержки. Сперва они зашли в жилище к Гизурру, потом — в дом Олфуса, чтобы повидать Скапти Тородсона.

‘Lát heyra pat’, segir Skapti.

«Говори, с чем пришли», — сказал Скапти.

‘Ek vil bioða pik liðsinnis’, segir Ásgrímr, ‘at pú veitir mér lið ok mágum mínum’.

«Нужна твоя помощь, — сказал Асгрим, — мне и моим родственникам».

Я занимался исландским вот уже недели три и продвинулся неплохо. Но, разумеется, попадались вещи, в которых без словаря было не разобраться. В доме напротив не происходило ровным счетом ничего.

‘Hitt hafða ek ætlat’, segir Skapti, at ekki skyldi koma vandræði уður ί hibýli mίn’.

«У меня не было намерения, — сказал Скапти, — попадать из-за тебя в неприятности».

Ásgrímr segir: ‘Ilia er slíkt mælt, at verða mormum pa sízt at liði, er mest liggr við.

«Асгрим сказал: «Это подлые слова, и пользы от тебя никакой, особенно когда у людей неприятности».

К двери дома подошел почтальон. Дверь отворила женщина, чтобы взять почту. Похоже, там была целая куча писем. Я съел сандвич с арахисовым маслом.

‘Hverr er sá mаðr’, segir Skapti, ‘er fjórir menn ganga fyrir, mikill mаðr ok folleitr, ógsefusamligr, harð1igr ok trollsligr?’

«Кто этот человек, — спросил Скапти, — эта грязь под ногами, этот высокий, злобного вида человек, похожий на тролля с бледным болезненным лицом?»

В доме ничего не происходило.

Hann segir: ‘Skarpheðinn heiti ek, ok hefir pú set

mik jafnan á pingi, en vera mun ek pví vitrari en

pú, at ek parf eigi at spyrja, hvat pú heitir. Pú heitir

Skapti Póroddsson, en fyrr kallaðir pú pik

Burstakoll, pá er pú hafðir drepit Ketil ór Eldu;

gerðir pú pér pá koll ok bart tjoru i hofuð pér.

Siðan keyptir pú at praelum, at rísta upp jarðarmen,

ok skreitt pú par undir um nottina. Síðan fórt pú

til Pórólfs Loptssonar á Eyrum, ok tók hann við

pér ok bar út ί mjolsekkum sínum.’

«Имя мое Скарп-Хедин, — ответил он, — и

ты прежде часто видел меня здесь, в суде.

Но я, должно быть, умней, потому что не

спрашиваю твоего имени. Звать тебя

Скапти Тородсон, но некогда ты прозвал

сам себя Щетинистой Головой. Это когда

ты убил Кетила из Элда. Потом ты побрил

голову и смазал ее дегтем, и подкупил

несколько рабов, чтобы вырезали кусок

дерна, под которым ты мог бы укрыться на

ночь. А позже ты переметнулся к Торолфу

Лоптсону из Эйрара, который вначале

принял тебя, а потом отправил на чужбину

в мешке из-под муки».

Eptir pat gengu peir Ásgrímr út.

И с этими словами они вышли из жилища.

В доме ничего не происходило.

Skarpheðinn mselti: ‘Hvert skulu vér nú ganga?’

«Куда нам теперь идти?» — спросил Скарп-Хедин».

‘Til búðar Snorra goða’, segir Ásgrímr.

«К Снорри, в дом к священнику», — ответил Асгрим.

Временами в этой «Саге о Ньяле» попадались трудные места, но в целом текст был не очень сложный. Вот аэродинамика — это действительно убийственная вещь! Я прочел пару страниц оттуда, но, видно, был просто не в настроении. В доме по-прежнему ничего не происходило.

Я вернулся к «Саге о Ньяле». Снорри сказал, что судебные тяжбы у них проходят трудно, по обещал, что не станет выступать против сыновей Ньяла или поддерживать их врагов. Он сказал:

‘Hverr er sá mаðr, er fjórir ganga fyrir, folleitr ok skarpleitr ok glottir við tonn ok hefir øxi reidda um oxl?’

«Кто этот человек, грязь под ногами, кто этот бледный мужчина с острыми чертами, ухмылкой на лице и топором на плече?»

‘Heðinn heiti ek’, segir hann, ‘en sumir kalla mik Skarpheðinn ollu nafni, eða hvat vilt pú fleira til mín tala?’

«Звать меня Хедин, — ответил он, — но многие называют меня полным именем — Скарп-Хедин. Что ewe хочешь мне сказать?»

Snorri maelti: ‘Þat at mér, pykki maðr harðligr ok mikilfengligr, en pó get ek, at protin sé nú pín en mesta gaefa, ok skamt get ek eptir pinnar æfi’.

«Выглядишь ты безжалостным и грозным, — сказал Снорри. — Но, думается мне, кончилось твое везение и жить тебе осталось недолго».

Сыновья Асгрима переходили из жилища в жилище с переменным успехом, и всякий раз кто-то спрашивал: «Хотелось бы знать одну вещь: кто этот болезненного вида мужчина, эта грязь под ногами», и всякий раз Скарп-Хедин говорил что-то оскорбительное с вполне предсказуемыми результатами. Да, совершенно не похоже на Гомера или Мэлори, уж слишком примитивно, но в целом мне нравилось. К тому же в книге имелось приложение со словарем и рядом грамматических советов, так что все оказалось не так уж и страшно.

Я прочел еще несколько страниц, потом принялся за «Графа Монте-Кристо». Читал его часа два, после чего отправился домой.

На следующий день вновь вернулся туда и прочел три страницы из аэродинамики, но, по-видимому, снова был не в настроении. А потом опять принялся за «Сагу о Ньяле».

Примерно в 12.30 он мелькнул в окне на первом этаже, что-то жевал, кажется, сандвич. Я захватил с собой четыре сандвича с арахисовым маслом и джемом, два банана и пакетик чипсов — все это лежало в рюкзаке. Съел один сандвич и стал читать «Графа Монте-Кристо». В доме ничего не происходило.

Мне пришлось пропустить два дня. Лил дождь, и на улице было страшно холодно. Потом погода улучшилась, и я вновь вернулся на прежнее место. Захватил с собой три сандвича с арахисовым маслом и джемом, еще один — с арахисовым маслом и медом и бутылочку газировки.

Но тут снова пошел дождь, и я побежал к метро, проехал по кольцевой до дома и весь остаток дня читал «Монте-Кристо». Можно было бы, конечно, поработать над аэродинамикой, но был не в настроении.

Шла третья неделя мая, типично английская холодная и промозглая погода, 283 градуса ниже абсолютного нуля. Я подошел к его дому — просто взглянуть. И увидел в окне второго этажа, что он разговаривает с женщиной, но о чем они говорили, слышно не было. Заставил себя сесть на каменную ограду напротив и начал читать. Надо тренироваться. Что, если придется поехать на Северный полюс?

Зубы мелко стучали от холода. Похоже, что Магнус-сон использовал не тот текст, который мне дала Сибилла. А я-то надеялся поработать над грамматикой. Потом я вспомнил, что ни на какой Северный полюс вроде бы не собираюсь. В доме не происходило совершенно ничего. Я вернулся в метро, поехал по кольцевой и доел там все сандвичи.

Пропустил четыре дня, потом вернулся. Сидел на ограде и заставил себя прочесть целую главу из аэродинамики — чтобы доказать, что она мне по зубам. Съел один сандвич с арахисовым маслом. «Сагу о Ньяле» так и не закончил. Не слишком много работал над ней в последнее время. Глупо, наверное, торчать здесь, около его дома. Даже поработать толком не получается. Нет, конечно, я мог бы пойти куда-нибудь еще, где можно поработать. Но с другой стороны, глупо уходить, бросать этот наблюдательный пост, раз уж проторчал здесь в общей сложности неделю.

И тут вдруг я понял, что надо сделать.

Надо пойти и попросить у отца автограф.

◘

Я вернулся на следующий день, захватив с собой книгу «Отважный Кортес» в дешевой бумажной обложке (так называлась книга отца о романе с балинезийской женщиной). Я купил ее в магазине «Оксфэм» за 50 пенсов. Я также захватил с собой «Сагу о Ньяле» в оригинале, Магнуссона, словарь Гордона, книгу о космогонической теории Лапласа и книжку о съедобных насекомых, которую удалось приобрести на распродаже в библиотеке всего за 10 пенсов. Весь остаток дня можно провести, катаясь по кольцевой линии. Я не думал, что выпрашивание автографа займет у меня много времени. Просто это дело надо довести до конца.

Я подошел к дому в 10.00. Окно на первом этаже было открыто, там о чем-то тихо переговаривались. Я прислонился к стене и стал слушать.

Ты уверен, что не хочешь идти? Ведь тебе вряд ли скоро снова представится возможность увидеть их.

Знаешь, это как-то не в моем стиле. Будет только хуже, если они заметят, что я стану откровенно скучать. А если пренебречь приглашением, они меня возненавидят. Проблема только в одном: ты уверена, что не возражаешь?

Да вовсе я не возражаю. Просто подумала, что ты должен проводить с ними больше времени.

Разумеется, но что поделаешь, если они всю неделю торчат в школе, а насчет уик-эндов у них свои представления. Знаешь, это еще не конец света.

К дому подкатила машина, из нее вышли трое ребятишек.

Машина отъехала.

Дети стояли и смотрели на дом.

Ну что, пошли, сказал один из них.

И они поднялись по ступенькам. Дверь отворилась. Внутри продолжались какие-то споры. Дети сошли обратно по лестнице с женщиной, которую я уже видел. Мужчина стоял в дверях.

Мы сходим в «Планету Голливуд», когда ты вернешься, сказал он.

Они уселись в машину и уехали. Мужчина затворил дверь.

Мне надоело ходить туда-сюда по улице и поглядывать на эту дверь. И уходить тоже не хотелось. И еще я устал думать о том, подходящий ли сейчас момент. Устал думать о том, подходящее ли сейчас время, не оторву ли я его от работы.

Я подошел к двери и позвонил. Прождал, наверное, с минуту. Потом отсчитал одну минуту и еще две минуты. Если он не откроет, уйду. Не стоит стучать и звонить, это только раздражит его. Прошло еще две минуты. Я повернулся и начал спускаться вниз по ступенькам.

На втором этаже распахнулось окно.

Погодите, через минуту спущусь, крикнул он.

Я вернулся к двери.

Прошло еще две минуты, и дверь отворилась. Чем могу помочь? спросил он.

Волосы у него были каштановые, с проседью, лоб исчерчен морщинами. В бровях виднелись седые волоски, и глаза под этими густыми бровями казались какими-то особенно большими и светлыми. И напоминали глаза какого-то ночного животного. Интонация чуть небрежная, голос мягкий.

Чем могу помочь? снова спросил он.

Я от благотворительной организации «Христианская помощь». Собираю пожертвования, к собственному изумлению пробормотал я.

А почему у тебя нет кружки или ящика? спросил он даже не глядя на меня. И потом, мы не христиане.

Ничего страшного, сказал я. Я и сам еврейский атеист.

Очень мило. Теперь он улыбался. Но коли ты еврейский атеист, почему собираешь пожертвования для «Христианской помощи»?

Мать заставляет, ответил я.

Но если ты еврей, твоя мать, по всей очевидности, тоже еврейка?

Да, еврейка, ответил я. Поэтому и не разрешает мне воровать из еврейских благотворительных фондов.

Сработало просто магически. Он громко расхохотался. И сказал: Может, прибережешь эту шутку для комического ревю?

Я сказал: Разве красный нос — это смешно? Знаю, знаю, люди смеются лишь когда кому-то причиняют боль.

Он спросил: Почему это у меня такое ощущение, что ни в какой христианской благотворительной организации ты не состоишь?

Я сказал: Просто хотел получить у вас автограф, но такие вещи с налета не делаются.

Он спросил: Вот как? Значит, ты хочешь автограф? А сколько тебе, если не секрет?

Я спросил: Вы что, раздаете автографы только лицам, достигшим совершеннолетия?

Он сказал: Есть на свете люди, для которых мое имя чуть ли не ругательство. Но, кажется, это не тот случай. Ты еще слишком молод. Или это очередной обман? Небось собираешься сбыть этот автограф?

Я спросил: И много ли за него можно выручить?

Тут он заметил: Думаю, тебе придется немного подождать.

Я сказал: Что ж, не возражаю. Кстати, книжка у меня с собой.

И снял с плеч рюкзак.

Он спросил: Это первое издание?

Я сказал: Не думаю. Она же в бумажной обложке.

Он сказал: Тогда тебе много за нее не дадут.

Я сказал: В таком случае буду хранить у себя, на память.

Он сказал: Что ж, хорошо. Входи, я подпишу.

Я прошел следом за ним на кухню в задней части дома. Он спросил, чем меня угостить. Я сказал, что не отказался бы от стакана апельсинового сока.

Он налил сок в два бокала, протянул один мне. Я дал ему книжку.

Он сказал:

Странное возникает ощущение, когда они к тебе возвращаются. Все равно что посылать детей в открытый мир, не зная, чем это может для них закончиться. Ты только посмотри! Третье издание, 1986 год. 1986 год!.. Да за это время она могла обогнуть весь земной шар! И где-нибудь в Катманду ее мог носить в рюкзаке какой-нибудь волосатый хиппи. А потом передать приятелю, отправляющемуся в Австралию. Или же турист мог купить ее в аэропорте. А потом отправиться встречать один из этих огромных океанских лайнеров и подарить моряку, отплывающему в Антарктиду. Что тебе написать?

Меня пробрал озноб. Мне хотелось сказать: «Людо, с любовью, от папы». И тогда через десять секунд мир перевернется и все будет совершенно по-другому, хотя каждый предмет в этой кухне останется на своем месте.

Он взял ручку, как делал уже не раз.

Рука держала ручку. Он слегка поджал губы. На нем была голубая рубашка и коричневые вельветовые брюки.

Он спросил: Как тебя зовут?

Дэвид.

«Дэвиду с наилучшими пожеланиями» тебя устроит? спросил он.

Я кивнул.

Он нацарапал что-то на внутренней стороне обложки и протянул мне книгу.

К горлу подкатила тошнота, показалось, что меня сейчас вырвет.

Он что-то спросил меня о школе.

Я сказал, что не хожу в школу.

Он спросил почему.

Я что-то пролепетал на эту тему.

Он сказал что-то еще. Он был очень мил со мной. В волосах полно седины, он не был таким седым, когда жил в Медли.

Я спросил: Можно посмотреть, где вы работаете?

Он сказал: Ну конечно. И, похоже, был обрадован и немного удивлен.

Я последовал за ним на второй этаж. Дом теперь у него другой, но он наверняка перевез сюда из Медли книги и что-то из вещей. Не знаю, зачем мне понадобилось заходить сюда, но почему-то возникло ощущение, что я должен это видеть.

Кабинет занимал весь верхний этаж дома. Он показал мне компьютер. Сказал, что у него там было много игр, но пришлось отключить эту программу, потому что иначе он тратил бы на игры слишком много времени. Улыбка у него была очень славная — такая заразительная и мальчишеская. Потом он показал мне базу данных по разным странам. И еще — каталог разных изданий.

На книжной полке я увидел 10 книг автора той журнальной статьи, которую показывала мне Сибилла. Я подошел и взял одну. Она была подписана. Я спросил:

Они что, все у вас подписаны?

Он ответил:

Я большой его поклонник.

А потом добавил:

Думаю, он один из величайших англоязычных писателей нашего столетия.

Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться. И сказал:

Моя мама говорит, что я смогу оценить его по достоинству, когда стану старше.

Он спросил:

А какие еще книги тебе нравятся?

Я едва сдержался, чтобы не переспросить: Еще?

И сказал:

Вы имеете в виду на английском?

Он сказал:

Да все равно на каком.

Я сказал:

Мне нравится «Кон-Тики».

Он сказал:

Что ж, это по крайней мере честно.

Я сказал:

И еще мне понравилась «Амундсен и Скотт», и еще — «Копи царя Соломона», и еще понравились все романы Дюма, и «Собака Баскервилей», и «Имя Розы», вот только трудновато было читать на итальянском.

Я сказал:

И еще мне очень нравится Мэлори. И нравится «Одиссея». «Илиаду» я читал довольно давно, но был тогда, наверное, еще слишком мал, чтобы по-настоящему оценить это произведение. А сейчас читаю «Сагу о Ньяле». И любимое мое место — это там, где они заходят в разные жилища, и просят помощи, и Скарп-Хедин всех оскорбляет.

Он вытаращил глаза и разинул рот. А потом добродушно заметил: Не думаю, что я читал ее.

Я спросил: Тогда, может, хотите прочесть ее в переводе издательства «Пе́нгвин»? Она у меня с собой.

Он сказал: Конечно.

Я открыл рюкзак и достал перевод Магнуса Магнуссона. Исландский словарь стоил около 140 фунтов, и я сказал Сибилле, что мы не можем его себе позволить.

Я открыл перевод на той странице, где остановился. И сказал: Вот, прочтите пару страниц. И протянул ему книжку.

Он читал, перелистывая страницы и слегка прищелкивая языком. А потом вернул книгу мне.

Ты прав, это полный атас, сказал он. Надо бы заказать себе копию. Спасибо.

Я сказал: Перевод не слишком удачный, не отражает всех тонкостей исландского оригинала. Вы только представьте себе викинга, древнего воина, говорящего кому-то: «Не вмешивайтесь в беседу». По-исландски это звучит vil ek nú biðja pik, Skarpheðinn! at pú létir ekki til pín taka um mál várt. Хотя, конечно, спектр значений исландских слов не вполне соответствует спектру значений слов англосаксонского происхождения. Что вполне естественно, поскольку латынь оказала огромное влияние на формирование последнего.

Он спросил: Ты знаешь исландский?

Я сказал: Да нет, только начал учить. Поэтому-то мне и нужна книга Магнуссона.

Он сказал: А ты случайно не врешь?

Я сказал: Конечно, работать со словарем было бы куда как проще.

Он спросил: Так почему бы тебе не пользоваться словарем?

Я сказал: Он стоит 140 фунтов.

Он присвистнул: 140 фунтов!

Я сказал: Что вполне объяснимо, поскольку спрос на него небольшой. Исландский изучают в университете, да и то всего несколько человек. И если хочешь раздобыть какую-нибудь книжку на исландском, приходится заказывать ее в Исландии. Так что кто будет покупать этот словарь? Если бы у нас в стране возник широкий интерес к исландскому, то цена, возможно, и упала бы. Или же библиотеки могли заказать по экземпляру. Но люди редко проявляют интерес к тому, о чем никогда не слышали и ничего не знают.

Он спросил: Тогда почему у тебя вдруг возник этот интерес?

Я сказал: Просто довелось прочесть кое-что в переводе, давно, несколько лет назад. А потом добавил: Любопытный момент: согласно классической статье Хейнсворта о Гомере, любой эпический цикл должен быть отмечен особым богатством языка и широтой тематики, & однако же, в исландских сагах нас прельщает прежде всего простота и строгость повествования. Вы, конечно, можете возразить на это: «Да, но тогда получается, что Шёнберг ошибался, называя японское письмо примитивным и поверхностным. Почему же он ошибался?»

Он снова одарил меня слегка насмешливым и удивленным взглядом. И сказал:

Вот теперь я верю, что ты читал мою книгу.

Я растерялся и не знал, что ответить.

А потом сказал:

Я прочел все ваши книжки.

И он сказал: Спасибо.

А потом добавил: Нет, правда, я тебе искренне благодарен. Было страшно приятно услышать это.

Я подумал: Нет, я просто этого не вынесу.

А потом подумал: да в чем дело? Ведь я могу уйти отсюда в любой момент. Взять и просто выйти из комнаты. Мне хотелось уйти, но хотелось и остаться. И намекнуть. К примеру, упомянуть Розеттский камень и посмотреть на его реакцию. Вдруг он вспомнит?.. Но я промолчал. И думал, что же еще сказать?

А потом вдруг увидел на книжной полке «Александрию времен Птолемея» Фрэзера. И воскликнул фальшиво:

О, так у вас есть «Александрия времен Птолемея»!

Он сказал:

Не следовало бы покупать, но просто не мог удержаться.

Я не стал спрашивать, кто рассказал ему об этой книге. Ведь наверняка кто-то должен был сказать ему, какой это замечательный научный труд и что ни один интеллигентный дом не может без него обойтись.

Я сказал:

О, это совершенно потрясающая книга.

Он заметил:

Да, наверное, но только мне она не слишком пригодилась. А известно ли тебе, что была такая древнегреческая трагедия о Боге и Моисее? Там она есть, но на греческом.

Я спросил:

Хотите, чтобы я прочел вам ее?

Он протянул:

О-о-о...

А потом добавил:

А почему бы, собственно, и нет?

Я взял с полки том II и начал читать с того места, где Бог говорит: «Протяни свою длань», причем все написано ямбом, и по мере чтения переводил. А потом поднял на него глаза и увидел, что он одновременно изумлен и скучает.

Я сказал:

Ну, надеюсь, вам ясна общая тенденция.

Он спросил: Сколько тебе лет?

Я ответил, что одиннадцать. И еще сказал, что в прочитанном мной отрывке не было ничего сложного. И что любой изучавший греческий на протяжении нескольких месяцев вполне может прочитать, а лично я владею греческим вот уже несколько лет.

Он пробормотал: Бог ты мой!..

Я сказал, что в этом нет ничего особенного и что Дж С. Милл начал учить греческий в возрасте трех лет.

Он спросил: А сколько было тебе?

Я ответил: Четыре.

Он снова пробормотал: Господи Боже мой!.. А потом заметил:

Извини, я не хотел тебя смущать. Просто у меня самого есть дети.

Я смотрел на «Александрию времен Птолемея» и думал, что на это сказать. И не придумал ничего лучшего, чем спросить: А чему вы пытались их научить? И он не ответил, а просто сказал, что дети у него самые обычные, среднего уровня развития и что до сих пор с удовольствием смотрят «Улицу Сезам». В книгу был вложен листок бумаги. Я спросил: А это что?

Он сказал: А ты не узнаешь?

И я подумал: Так он знает!

А потом подумал: Но как он может это знать?

И спросил: Узнаю?..

Он сказал: Это из «Илиады». Я думал, ты сразу узнаешь. Кто-то мне дал.

Я сказал: Ах, ну да, конечно.

А потом добавил: Так вы это прочли?

Он ответил: Просто не было времени добраться.

А потом добавил: На подсознательном уровне это напоминает латынь.

Латынь? спросил я.

Он сказал: Еще в школе мы целый год изучали латынь, но я часто сбегал с уроков и курил под навесом для велосипедов.

Я заметил, что многие вещи стоит прочесть именно по-латыни, но почему-то принято думать, что оценить их может человек не моложе пятнадцати лет. Вы, наверное, разбирали в школе тексты?

Он ответил: Думаю, до текстов дело не дошло. Помню, в самый первый день учительница стала писать на доске какое-то существительное в именительном, родительном и так далее. И это показалось мне какой-то чудовищной бессмыслицей. Возьмем, к примеру, языки романской группы. Насколько мне известно, все они избавились от падежных окончаний, поскольку люди, говорящие на этих языках, сочли склонения напрасной тратой времени. Вот я и подумал тогда: к чему торчать в классе и выслушивать лекции об эволюционном распаде языка?

Тут он улыбнулся во весь рот, а затем добавил, что, очевидно, именно это и заставило его тогда сбегать с уроков и покуривать под навесом для велосипедов вместо того, чтобы торчать в классе и выслушивать объяснения по поводу всяких там падежных окончаний. А потом заметил, что, возможно, именно поэтому он затем и добился такого успеха, если, конечно, это вообще можно назвать успехом.

Я смотрел на листок бумаги и приписку внизу: «Надеюсь, вам это понравится». А ниже подпись, где отчетливо просматривалась лишь буква «с», а дальше — неразборчивый и витиеватый росчерк.

И я подумал: мой отец — Вэл Питере.

Он сказал: Вообще-то как-нибудь обязательно надо прочесть. Видимо, она была очень несчастна.

Он сказал: Знаешь, я рад, что на моих детей никто не давил, никто не настаивал, чтобы они начали как можно раньше. Они и без того слишком быстро растут и слишком много времени проводят в школе. Но считаю, что ты достиг просто поразительных успехов, нет, правда, я искренне это говорю, и страшно рад за тебя, и еще страшно рад, что тебе нравятся мои книги. Это очень много для меня значит, поскольку теперь, на закате дней, не так уж и важно, сколько людей их покупает.

Я почувствовал, что надо что-то сказать, но не мог ничего придумать.

Он сказал: Вот что, позволь мне подарить тебе что-нибудь еще, что-то стоящее. Не знаю, что ты на это скажешь, но, может, тебе понравится одна из этих книг. Не думаю, что сам когда-нибудь смогу прочесть их, они переведены на 17 языков. И тебе не надо будет бегать за автографами, потому что я подпишу каждую из них. И тогда она будет по-своему уникальна. И он подошел к книжному шкафу, битком набитому книгами, и спросил, не хочу ли я взять какую-нибудь из его книг на чешском, или финском, или каком-нибудь другом языке, и обещал подписать ее, и сказал, что тогда эта книга будет просто уникальна.

Я сказал: Это вовсе не обязательно, на что он ответил: Нет, я настаиваю. А потом спросил, какой язык я предпочитаю, и я ответил: Как насчет финского?

Он сказал: Только не говори мне, что знаешь еще и финский. И я сказал: Вы же не хотите, чтобы я вам врал, верно? И он сказал: Ну, ладно, ладно.

А потом спросил: Извини за любопытство, есть в этом кабинете книги на языках, которых бы ты не знал? Я посмотрел на книги в шкафах и на полках и ответил: Нет, но только далеко не все я знаю достаточно хорошо. И он сказал: Извини, что спрашиваю. Если хочешь, могу сделать подпись более личного характера. Что бы тебе хотелось, чтобы я написал?

Я подумал, что надо ему сказать. Я подумал: Неужели я уйду отсюда, так ничего ему и не сказав? И спросил: Ну, а что вы хотели бы написать?

Он сказал: Как насчет «Дэвиду, с обещанием никогда не преуменьшать рыночной стоимости этой книги и не подписывать больше ни одного издания на финском языке, твой сребролюбивый друг Вэл Питере»? Он смотрел на меня, улыбался и держал ручку наготове.

Я сказал: Пишите, что хотите.

Он сказал: Просто мне хотелось бы написать что-то личное, но в голову лезут только банальные и слюнявые варианты.

Я сказал: Вряд ли я стану когда-нибудь продавать эту книгу, а потому необязательно делать ее уникальной.

Он сказал: Что ж, в таком случае как тебе вот это? Напишу без всяких затей: «Дэвиду с наилучшими пожеланиями, Вэл». Но ты будешь знать, что это от чистого сердца. И он не стал снова улыбаться, потому что улыбка и без того не сходила с его губ. Я сказал: Чудесно, спасибо. И он нацарапал что-то в книжке и протянул ее мне.

Эта комната, мир, в котором я сейчас находился, вдруг показались нереальными. Меня так и распирало — еще один целый мир находился во мне. И стоило произнести одно заветное слово, как и он тут же увидел бы этот другой мир. И я подумал: Наверное, мне пора уходить.

Я спросил:

Вы когда-нибудь хоронили свои книги?

Что? удивился он.

Я сказал: Можно положить книги в пластиковый пакет и закопать в землю на глубине несколько метров, по одной на каждом континенте. И тогда в случае какого-нибудь мирового катаклизма они сохранятся для последующих поколений. Они их выкопают и будут читать.

Он сказал, что никогда не пытался. Просто в голову не приходило.

Я сказал: Вообще-то лучше захоронить по одной книге в фундамент каждого дома. В пластиковой упаковке. Это очень помогло бы археологам лет через тысячу.

Он улыбнулся. И сказал: Знаешь, страшно не хочется тебя выгонять, но придется. Мне надо работать.

Я снова подумал, что надо ему сказать, и тогда все бы переменилось самым волшебным образом. Меня так и подмывало сказать, особенно когда я смотрел в его искрящиеся добродушной насмешкой большие светлые глаза.

А потом я вдруг подумал:

Если бы мы сражались настоящими мечами, я бы его убил.

И еще подумал:

Я не могу сказать, что я его сын, потому что это правда.

V

Он, очевидно, считает себя самураем

Дата добавления: 2015-07-10