Трагедия в армении

Осенью 1988 года к нам в лабораторию пришел А.Бондаренко, корреспондент ТАСС. Он хотел познакомиться со мной и узнать более подробно о наших экспериментах: в газетах он прочитал о моих способностях и решил найти неоспоримые аргументы, чтобы еще раз доказать наличие феномена. Трагедия в Армении помогла ему в этом.

Узнав по телевидению о землетрясении, 9 декабря вечером я позвонила Саше и сказала: «В Армении под развалинами еще осталось много живых людей. Если туда поехать, то по сохранившимся документам, фотографиям можно определить, кого и где следует искать». Мое предложение лишило его сна. Утром он стал звонить в Красный Крест, Армянское представительство, Комитет советских женщин, распечатал и раздал информацию участникам пресс-конференции, проводимой Минздравом. И через день, заручившись поддержкой ЦК ВЛКСМ, на транспортном самолете мы прилетели в Армению.

… Ереван был увешан траурными флагами. Здесь готовились к отправке отряды добровольцев. Загружались машины в Ленинакан и Спитак. У общественных организаций стояли толпы эвакуированных. К кому бы мы ни обращались в штабе ЦК ВЛКСМ, предлагая свою помощь, вызывали у усталых, невыспавшихся людей удивление и раздражение. «На местах не сохранилось никаких документов. Все засыпано», — сказали нам в одном кабинете. «В последние ночи ударили заморозки, спасательные работы сворачиваются», — заявили в другом. «Многие места, где завалены люди, известны. Мы слышим стук, доносящийся из подвалов, но у нас нет техники, чтобы разобрать завалы», — сказал руководитель спасательного отряда, приехавший в Ереван выбивать краны. В Центре поиска пропавших мне предложили отвечать на телефонные звонки…

Многие люди у меня спрашивали, могу ли я, стоя перед грудой развалин, определить наличие живых под ними, обладаю ли способностью предсказывать землетрясения, и, услышав, что нет, пожимали плечами и уходили.

Разве могли они понять, что мне нужна фотография или какой-нибудь другой носитель информации (вещь человека, карта, на которой можно было бы определить опасную зону).

В данных условиях таким носителем могли стать фотоснимки пострадавших. С помощью работников Центра по оказанию помощи и содействия детям удалось взять несколько фотографий. Работая с ними, я определила, что пятеро детей были мертвы, шестеро находились в очень тяжелом состоянии, жива и здорова оказалась только одна девочка. Работать с другими фотографиями я не могла, так как они были подписаны с обратной стороны родственниками – «фонили».

В коридоре Ереванской консерватории, где размещался Центр, ко мне обратился изможденный человек лет тридцати.

— Мне сказали, что мой сын мертв, но при разговоре с медсестрой я выяснил, что на операционном столе он оправился от шока и был вывезен в Ереван. Я несколько дней искал его здесь, но не нашел. Посмотрите, пожалуйста, на его фотографию, — и он протянул снимок мальчика, сидящего на детском велосипеде.

— Ваш сын жив. Он в тяжелом состоянии. У него повреждена нижняя часть тела. Сейчас ребенок находится в больнице. Мне нужна карта, чтобы определить, где именно, —сказала я.

Отец подтвердил, что его сын был завален землей по пояс. Затем принес школьную карту СССР. По ней я определила, что мальчик находится в Крыму. В глазах отца появилась надежда. Он ушел.

13 декабря нам удалось уехать в Ленинакан. Центральный штаб находился на улице Живописной, которая начиналась у здания разрушенного кинотеатра. Его потолок упал прямо на зрительный зал. Сумерки опускались на землю, и жуткие детали городского пейзажа были не так заметны. Люди жгли костры, в развалинах искали своих родственников… Когда мы шли по улицам разрушенного города, я поражалась тому, что большинство людей были раздеты. Сказала об этом Саше. Он удивился и ответил, что не видит раздетых людей. Тогда я поняла, что вижу погибших. Они уже принадлежали другому миру, хотя их души не сознавали этого. Я ощущала их горе, боль, страдания и отчаяние. Мне казалось, что сердце мое не выдержит. Они подходили к оставшимся в живых родственникам, но те их не слышали и не видели.

На фасаде штаба по оказанию помощи пострадавшим висели списки пропавших без вести и несколько фотографий. Я стала определять, кто из них жив. Люди, узнав, в чем дело, начали приносить фотографии, паспорта близких. Убитые горем, они хотели знать, живы ли их родственники. Один мужчина вместе с паспортом жены показал фотографию старухи.

— Молодая жива, пожилая – нет, — ответила ему я.

Человек ушел. Оставшийся сосед сказал:

— Он вас проверял. Его теща умерла два года тому назад.

В этот же вечер мы попали к коменданту города и предложили свою помощь. Он посоветовал обратиться в паспортный стол, но там нам не смогли дать документы с фотографиями, так как здание, где они находились, было разрушено. Ночью мы вернулись в Ереван. Понимая, что с каждым днем количество живых людей под развалинами уменьшалось, мы расстраивались, нервничали, но помочь ничем не могли. Тогда Саша решил обратиться к своим коллегам из Арменпресс, которые предложили нам пойти в управление градостроительства, где находились подробные планы пострадавших городов. Увидев эти планы, я растерялась, потому что без фотографий никогда не работала. Начали с Ленинакана. План города разложили на столе. Разрушенные объекты уже были обведены красным карандашом. Одинаковые квадраты зданий ничем не отличались друг от друга. Сосредоточившись, я стала держать ладонь над планом города и искать оставшихся в живых.

— Нет, нет, нет, — говорила я. — А здесь находится очень много живых, значительно больше, чем на других участках. Что это за место?

— Компрессорный завод, там сейчас ведут раскопки, — сказал стоявший рядом мужчина.

Я снова склонилась над планом города. Одна из девушек стала записывать координаты мест, на которые я указывала. Таким образом, я определила 18 объектов, где на 14 часов 30 минут 15 декабря еще находились живые люди. Затем работала с планами города Спитака, где в 15 местах обнаружила небольшие группы еще живых людей и просто одиночек, причем состояние их было более тяжелым, чем в Ленинакане.

Работая над северо-восточным сектором плана, я сказала:

— Здесь вообще ничего нет, все провалилось.

— В этом районе находились дома частного сектора, они все ушли под землю, — ответил один из присутствующих.

Я не замечала, что листы планов городов постоянно менялись, потому что сознанием ушла под развалины и не слышала присутствующих. В этот момент я своим духовным зрением видела не только погибших там, но и живых людей, охваченных ужасом. Ощущала их страдание, и мое сердце сжималось от боли. Продолжая держать руку над планами городов, я сквозь слезы повторяла: «Есть живые, есть, нет, нет, нет…» Несколько раз мне возвращали листы, которые уже побывали под моей ладонью, но точки я определяла одни и те же…

После моей работы председатель Госстроя республики А.Алексанян взял список шести наиболее крупных объектов и поехал в Ленинакан. А вечером в Управлении градостроительства мы встретили генерала из штаба гражданской обороны и рассказали ему нашу историю, после чего он достал карту и попросил меня определить, где еще находятся живые люди.

— Здесь очень много живых людей в тяжелом состоянии, — сказала я, показав место на карте. — Если их не откопают, они все погибнут.

— Это лифтовый завод, — ответил генерал и взял у нас списки по Спитаку.

На следующий день мы позвонили в Госстрой. Незнакомый голос ответил: «Списки передали, но ничего не слышно, наверное, не подтвердилось». В штабе гражданской обороны ответили, что раскопали лифтовый завод, числящийся в списке, но все люди уже были мертвы. Ощущая неудовлетворенность, мы решили обратиться к Н.И.Рыжкову, находившемуся в эти трагические дни в Армении. Утром следующего дня мы поехали в здание Совета Министров Армянской ССР. Н.И. Рыжков еще не приехал, поэтому с нами разговаривал ответственный чиновник (фамилию его я не помню). Мы рассказали ему обо всем. Он взял наши списки и предложил полететь в Ленинакан, но потом поездку отменили, так как там негде было ночевать.

В этот же день вечером в программе «Время» сообщили: «15 декабря в Ленинакане из-под развалин компрессорного завода извлекли 27 живых, и один человек найден в Спитаке».

Через несколько дней мы вернулись в Москву. В МГУ на семинаре по парапсихологии, который проводил И.М.Коган, рассказали о своей командировке в Армению. В журналах и газетах появились публикации, после чего в моей жизни начался новый, напряженный до предела период. Я стала разыскивать пропавших людей.

Примечание. В этой главе использованы данные статьи «Косвенные материалы» корреспондента А.Бондаренко. (Материалы информационного Вестника ТАСС «Жизнь молодежи», от 10 февраля 1989 г., серия «ЖМ», лист 7, 8).

РОЗЫСК

Работать по розыску людей было очень и очень тяжело. Сотни писем, которые приходили в нашу лабораторию, редакцию «Строительной газеты», журнал «Работница», комитет «Надежда», а также на мой адрес, сделали жизнь до предела напряженной. Не было дня, чтобы люди не ждали меня у подъезда дома или у проходной завода. Телефон звонил не переставая как дома, так и на работе. Люди, в чей дом пришло горе, не думали о том, что в моей небольшой комнате находятся несколько мешков писем, и в каждом письме горе, отчаяние и маленькая надежда на чудо. Они не задумывались, что мне очень тяжело изо дня в день сообщать родственникам, что их сына, дочери или мужа нет в живых. И это в мирное время! Произнести эти слова мне было так же тяжело, как и им услышать, но при этом существовала еще пауза, когда я уже знала о гибели их близких, а они нет. Они смотрели на меня с надеждой и ждали. И вот эту паузу необходимо было преодолеть, хотя мое сердце уже сжималось от боли, а в горле появлялся ком. В этот момент я ощущала одновременно два плана: земной и астральный, так как чувствовала вибрации людей, обращающихся ко мне за помощью, и погибших. Хотелось разрыдаться от боли, которая сжимала мое сердце и как бы парализовывала все тело. А ведь я должна не только сказать горькую правду, но и успокоить, а это, поверьте, еще тяжелей. Не знаю, как мне удавалось облегчать страдания или вносить покой в души людей. На разговоры уходило не десять и не двадцать минут, за это время человека, находящегося в отчаянии, не успокоишь. Приходилось говорить с ним час, два, а иногда и больше. И таких ситуаций в течение дня было несколько.

В год я получала около двадцати тысяч писем, в каждом — свои печали и трагедии. За десять–двенадцать часов работы я могла ответить только лишь на тридцать писем, но помимо них, еще приходили ко мне люди, и я им не отказывала, так как знала, что у них горе и им нужна моя помощь. Меня никогда никто не спрашивал, могу ли в этот момент работать, не устала ли от людского горя, не болит ли душа от отправления «похоронок» в мирное время. Как-то ко мне на работу приехали три женщины, позвонили по внутреннему телефону. Я им ответила: «Сегодня у меня умер отец. Сейчас я уезжаю в аэропорт». Убитые горем, они не могли понять меня и, плача, снова позвонили. Я вышла к ним и сказала: «Я не могу работать. У меня тоже горе. Мне срочно нужно улетать». Они как бы и не слышали меня, протягивали фотографии своих пропавших родственников. И я вынуждена была работать. Затем одна из них попыталась дать мне деньги.

— Мне не нужны ваши деньги. Уходите!

Тогда женщина, видимо, что-то поняла и произнесла:

— Это же надо! Ведь у нее тоже горе, но она оказалась лучше нас!

Я запомнила ее слова, хотя подобное признание скорее исключение. Когда у людей горе и отчаяние, ко всему другому они глухи.

Однако глухими бывают не только убитые несчастьем люди. 8 июня 1989 года в редакцию «Строительной газеты» пришло письмо с претензиями от руководителя завода города Ульяновска, на котором работала мать пропавшей девочки: «…На неоднократные напоминания по телефону журналисту Е.Крушельницкому об ускорении ответа на нашу просьбу решения не последовало. Адрес Корабельниковой упорно не давался, и до сих пор ответа нет. Зачем хитрить в таких вопросах? Если нужна оплата, мы бы ее провели со средств завода. Почему же в такое бурное время пропадает честность и чуткость…» Из множества писем, приходивших на мое имя, это бестактное письмо оказалось единственным. Возможно, руководитель предприятия (а им была женщина) не хотела понять, что я не занимаюсь профессиональным розыском, и у нее нет морального права писать подобные письма и требовать, чтобы на был дан ответ так быстро, как ей бы хотелось. (Первое письмо в адрес редакции пришло от сотрудников предприятия 13 марта, а 27 марта я ответила, что в данный момент девочки нет в живых…) В июле месяце в редакцию по телефону сообщили, что нашли только голову девочки.

Сейчас, когда я пишу книгу, удивляюсь, как могла выдержать такие нагрузки: физические, эмоциональные и моральные. Мой день начинался в шесть часов утра. Если на работу приезжали частные лица или представители организаций, я шла в отдел кадров и занималась розыском с разрешения директора завода Ф.З.Абдулина. После трудового дня ехала в редакцию за письмами или в комитет «Надежда», где ждали меня родственники солдат, не вернувшихся с недавней войны в Афганистане. Поздно вечером я возвращалась домой и еще несколько часов отвечала на письма, пропуская через свою душу и сердце трагедию за трагедией.

Однажды около часа ночи мне позвонил сотрудник МУРа:

— К нам пришло письмо из Хабаровска от матери пропавшей девочки, но это не наш регион. Я перешлю письмо вам. Напишите ей, что произошло с дочкой.

Возмутившись его словами и очень поздним звонком, я ответила:

— Как же вы можете?.. Ведь ваша профессия — искать пропавших без вести. Значит, Хабаровск не ваш регион? А у меня весь Союз — мой регион! Я делопроизводитель и машинистка, экстрасенс и сыщик, исследователь и художник, последнее дает мне средства к существованию. Не слишком ли много для одного человека?

На мои слова ответа не последовало, но письмо мне переслали. А через некоторое время ко мне на работу приехали трое чиновников из МВД. После беседы я им отдала копии своих протоколов по розыску. Просмотрев их, один из чиновников сказал:

— Но на ваших документах нет входящего и исходящего номера.

— Зато в них есть результат, — ответила я.

День за днем родственники пропавших приезжали ко мне, отвлекали от работы с письмами, и я решила взять несколько дней в счет отпуска, чтобы послать ответы. Вдруг мне позвонили из МВД и сказали, что их сегодня из-за меня вызывали «на ковер», так как на имя министра внутренних дел и Генерального секретаря ЦК КПСС пришли телеграммы из Тюмени одинакового содержания: «Пропали два десятилетних мальчика. Не доверяем сотрудникам милиции. Просим, чтобы розыском детей занималась Л.Корабельникова».

— Вам необходимо немедленно вылететь в командировку, так как в течение часа мы должны дать ответ М.С.Горбачеву.

— А вы ему ответьте, что я не являюсь сотрудником МВД, поэтому посылать меня в командировку вы не можете. Сейчас я отвечаю на письма матерей, в моей комнате этих писем несколько сотен. Так по какому письму мне вылетать в командировку?..

Был еще и такой случай. Мне опять позвонили из МВД и попросили помочь сотрудникам уголовного розыска Глинковского района Смоленской области найти двух пропавших женщин. Эти сотрудники недавно вернулись из Афганистана и только начинали работать. Я согласилась. На другой день они приехали ко мне. А затем, вернувшись домой, по моим данным сразу нашли тела женщин и арестовали убийцу. Им оказался прокурор Глинковского района. (Этот протокол будет дан ниже.)

Из города Сургута ко мне приехала мать убитой девушки. Тело дочери она нашла в указанном мною районе. Перед отъездом она забрала конверт со своим адресом, а под пачкой писем оставила драгоценное украшение. Я это обнаружила после того, как ее проводила. Позвонив в МВД, я рассказала о случившемся, назвала фамилию и имя женщины и попросила, чтобы дали ее адрес. Через час мне перезвонили, сообщили адрес и спросили:

— А каким образом вы перешлете драгоценность?

— Оценю бандероль в три рубля, и никто не догадается, что там находится.

Получив мою бандероль, женщина прислала письмо, в котором объяснила, что украшение своей дочери хотела оставить мне на память.

Когда я занималась розыском ребят, пропавших в Афганистане, в комитете «Надежда» мне предложили ежемесячную зарплату. Я отказалась, и это была моя принципиальная позиция, так как брать деньги в таких ситуациях считаю безнравственным. Часто родственники разыскиваемых присылали мне деньги, но я всегда их отправляла обратно.Как-то позвонила с работы в комитет «Надежда», не назвав себя. Мне любезно ответили, что через полминуты со мной будут говорить. Я держала трубку и слышала разговор в кабинете. Женский голос отвечал мужчине с кавказским акцентом: «Работа Корабельниковой по фотографии, карте стоит 1000 рублей. Мы ей ежемесячно платим зарплату…» Услышав эти слова, я положила телефонную трубку, так как была потрясена ложью. Обогащаться на горе людей — какая же низость! После этого случая я перестала ходить в комитет «Надежда», но работу по розыску не прекратила. Теперь с родственниками «афганцев» встречалась в квартире Галины Николаевны, у которой тоже пропал сын в Афганистане.

Однажды к ней приехали супруги из Сибири. Они мне рассказали, что пять лет назад им привезли гроб с телом сына, служившего в Афганистане. Я попросила показать фотографию юноши.

— Ваш мальчик жив. Его взяли в плен, и сейчас он находится там. Перед уходом в армию он вам что-то подарил, постарайтесь вспомнить, — сказала я.

— Когда его подстригли, он дал мне прядь своих волос. У него были волнистые русые волосы, — ответила женщина и заплакала.

— Вот вам и доказательство. Вскройте могилу, сделайте экспертизу волос, и вы поймете, что в могиле находится тело не вашего сына.

— Я верю вам, мое сердце все эти годы чувствовало, что мой мальчик жив.

Прошло несколько месяцев. Позвонила Галина Николаевна и сказала, что для меня из Сибири передали посылку. Я возмутилась, что она взяла ее. Галина Николаевна объяснила: «Я не могла поступить иначе, меня очень просили». Придя к ней, я открыла посылку и прочитала письмо: «Дорогая Людмила Андреевна, вернувшись из Москвы, мы вскрыли могилу. Волосы на черепе трупа не принадлежат нашему сыну, это ясно без экспертизы. Они черные, жесткие и не волнистые. Мы с мужем решили, что будем ухаживать за могилой этого мальчика, пока живы. Спасибо Вам за все. Теперь я точно знаю, что наш сын жив. От всего сердца посылаю Вам наш подарок. Я сама пряла пряжу и вязала Вам белую шаль, думая о том, что только в нашей стране могут быть такие люди. Моя дочь — художница и расписала Вам пасхальное яйцо с изображением Иисуса Христа. Просим Вас принять наши подарки». (Подпись, число).

Прочитанное письмо принесло мне радость. Сын этой женщины жив. Теперь ей легче будет жить и ставить свечи не об упокоении, а о здравии своего мальчика. Подарки этой семьи очень дороги мне. Я часто посылаю им свои добрые, светлые мысли. Через любящие сердца родителей они летят к их сыну, и, быть может, его одинокое сердце на чужбине почувствует их вибрацию, тепло, и он вернется в Россию.

Через некоторое время меня пригласили к директору НИИ МВД. В кабинете находилось около десяти сотрудников. На столе я увидела свои протоколы и публикации обо мне. После беседы директор предложил мне работать по розыску в МВД или в его институте. Он давал мне возможность самой организовать лабораторию и подобрать коллектив. «Подумайте, где лучше применить ваши способности. Я не хочу услышать от вас «нет», — сказал он и записал мне свои телефоны. Уходя, я уже знала, как поступлю. Я не могла больше пропускать через свою душу и сердце горе, слезы, отчаяние людей, не могла находиться среди нескольких тысяч писем, не могла ощущать вибрации мыслей матерей, писавших их, не могла жить где-то у знакомых, так как толпы людей поджидали меня в любое время дня и ночи. Ниже даны протоколы и некоторые письма, по которым были получены результаты этой тяжелой, опасной и часто неблагодарной работы.

Дата добавления: 2015-07-10