|
Читайте также: |
Хочу рассказать, как 1937 год повлиял на мою судьбу и судьбу моих родных.
|
Теперь расскажу, как мы жили эти два года с 1937 по 1939 год. На следующий день после ареста отца, придя в школу, мы с сестрой поняли, что дети все знают. Откуда? Из-за того, что мы дети врага народа, с нас сняли галстуки. Все нас сторонились, никто не хотел с нами разговаривать. Я проплакала почти весь день, только на последнем уроке учительница по рисованию отпустила меня зареванную домой. Соседи тоже нас сторонились, боясь навлечь на себя подозрение. Тогда все люди друг друга боялись, бежали скорей домой, ни с кем не разговаривали. Страшный был год, людей хватали прямо на улице, сажали в машину и увозили, иногда без возврата.
В школу идти не хотелось, хотя я очень любила учиться. Дома тоже было плохо, мама все время плакала, денег в доме не осталось, все, что было ценного – все мама отдала на защиту отца. Адвокат на суде очень помог отцу.
Жили мы скудно, мама по состоянию здоровья не работала. Потом долго пыталась найти работу, ведь надо было как-то жить. Но родственников «политических» осужденных на работу не брали. Только по знакомству мама устроилась на завод паровщицей, работала на ногах в ночные смены. После работы она приходила домой и падала на кровать без сил, отсыпалась день, а в ночь опять шла на работу. Мы были предоставлены сами себе: варили картошку в мундире, жарили ее с луком на подсолнечном масле, пили чай, часто только кипяток.
В школе немного наладились отношения. Стали приходить и другие дети с заплаканными глазами. Мы объединились в своем горе. Потом мама стала приносить получку, немного полегчало. Но что могла мама заработать одна на троих?
Мы сами себе стирали, берегли маму. Воду грели в тазу на примусе. Тяжелое было время, страшно вспоминать. Сколько семей не дождалось своих мужей, отцов! Мама все время плакала, она очень любила отца. Они вместе выросли, учились, приехали в Ленинград, поженились. Все вместе делали, были очень дружны, а тут арест, как снег на голову. И два года без права переписки и передач. Мы два года не знали, жив ли отец, мама очень переживала, плакала все время.
Вот таким мне запомнился 1937 год. Не дай Бог никому такое пережить! Последствий этого никогда не забыть!
Отец пострадал из-за своей порядочности, не мог предать своего родственника. Этот родственник, дядя Николай, долгое время работал в Германии. Когда он приехал домой, то встретился с отцом в ресторане. Там он вел себя раскованно, сорил деньгами, покупал все самое дорогое, рассказывал о том, что за границей жить хорошо: много продуктов, разнообразных товаров. Отец пришел домой и рассказал об этой беседе нам, родным. Мы удивлялись этим высказываниям, ведь в Советском Союзе жить было хорошо. Отцу и в голову не могло прийти донести на родственника в милицию. Вскоре дядю Николая арестовали, он сказал, что в ресторане был с моим отцом и еще с одним приятелем. Николаю дали восемь лет, его приятелю – пять лет, из лагеря они не вышли.
Отец освободился в 1939 году, осенью. Пришел седым и беззубым, в лагере он болел цингой. А ему было всего 37 лет. Срок отбывал он на Колыме, бухта Нагаева, Магаданской области. Но поскольку у него было поражение в правах на два года, то ему в Ленинграде жить не разрешили, только 101 километр. Первый год отец работал в совхозе в Малой Вишере, Ленинградской области. А второй год отец работал в городе Чудово Новгородской области.
До войны наша семья жила в Ленинграде, на Васильевском острове. Мы с мамой за 10 дней до начала войны уехали к отцу, на лето. Вскоре немцы перекрыли дорогу на Ленинград, началась блокада. В Ленинград мы уже не смогли попасть. А отец должен был в 1941 году в сентябре получить паспорт и восстановиться в правах, но началась война. Немцы быстро наступали, мы с нашими войсками отступали, пытались уйти от немцев. Но паром, на который мы так надеялись, немцы разбомбили и потопили. Мы поняли, что попали в оккупацию. Случилось это на станции «Фасфорий». Перебраться через реку так и не удалось. А немцы все бомбили и бомбили эту небольшую кучку солдат и беженцев, пока не уничтожили почти всех. Я с родными стояла по горло в воде под перевернутой лодкой. Таким образом, мы остались живы. Когда улетели немецкие самолеты, то оставшиеся в живых выбрались на берег. Увиденное на берегу, ужасало. Еще несколько семей остались живы. Последние теплые дни до зимы жили в стогах в поле, надеясь, что вот-вот вернутся русские войска. Но наступили холода, надо было идти в какой-нибудь город или деревню. Пошли обратно в Чудово. Территория считалась оккупированной, однако ни одного немецкого солдата там пока не было. Но продлилось такое безвластие недолго. Вскоре пришли немцы, перерезали весь скот. Население голодало, питаясь очистками, но зиму кое-как пережили.
В апреле 1942 года всем оставшимся в живых было приказано явиться на привокзальную площадь. Мы пережили страшную голодную и холодную зиму. Замерзшие трупы лежали на улице, их никто не убирал и не хоронил. Мы собрались на площади, никто ничего не знал, зачем нас собрали и что от нас хотят. Полицаи смеялись и говорили: «Поедете на Украину!». А мы голодные поверили, все знали, что Украина всегда была нашей житницей. Но то, что Украина еще раньше нас была оккупирована немцами, мы не знали.
|
Посреди вагона стояла железная, длинная печка с трубой. Наверно, она осталась после рабочих, сопровождающих скот. В дорогу нам выдали по буханке серо-белого солдатского немецкого хлеба. Он был настолько заморожен, что нам пришлось рубить его топором. Потом мы его грели и жарили на печке. Какой стоял запах! Мы же так давно не видели ни еды, ни хлеба.
Наконец-то состав тронулся. Мы стали «обживать» наше помещение: растрясли солому, разместились своими семьями. Лежали «впокатушку», то есть вплотную друг к другу, чтобы было теплее. В углу мы определили место под туалет – мужчины прорубили отверстие в полу, закрыли дырку снопом, чтоб не дуло. Потом мы завесили этот угол одеялом. Будут нас выпускать наружу или нет, мы не знали, поэтому подстраховались.
Наша семья расположилась в левом углу: родители и я с сестрой. У нас было хоть какое-то тряпье, чтобы укрыться, а многие закрывались соломой. Рядом с нами легла семья из шести человек: мать и пятеро детей (3 девочки – еще моложе меня, 2 мальчика). Их пригнали из деревни, выгнали из дома, где еще топилась печь. Дальше расположились три молодых пары: две из Прибалтики и одна из Ленинграда. Еще до войны они ехали из отпусков и застряли на последней станции перед Ленинградом – в г. Чудово. Дальше поезд так и не пошел, немцы перекрыли дорогу. Дальше лежал мужчина с дочерью – моей ровесницей, они были очень маленькие и худенькие, они также застряли в г. Чудово. Следующее место занимала немолодая пара по фамилии Московенко. Они почему-то все время ссорились. Дальше, совсем одна, спала девушка моих лет. Ее звали Маша. Все мы располагались напротив дверей, у стены. Правую часть вагона я помню плохо, мы туда не ходили. Помню только, что они все время ругались между собой.
Сколько дней мы так ехали, я уже не помню. Нас не выпускали и не кормили. Как-то проснулись от окриков вахманов. Наконец – то открылись наши двери. Солдаты кричали: «Лос, лос, форвертс, шнацирен, туалет, вашен».
Мы выпрыгнули из вагонов и осмотрелись. Состав стоял в чистом поле. Вокруг не было никого и ничего, даже маленького кустика. А солдаты подгоняли: «Лос, лос, шнель, шнель». Все побежали в поле, уже никого не стеснялись – так за дорогу отупели. Расположились, как теперь говорят, девочки налево, мальчики направо, почти напротив друг друга. Мама прикрывала нас с сестрой, но все равно в поле не спрячешься. Потом мы мылись снегом, а солдаты «шутили»: «Гуд шкатирен». Нам дали по буханке хлеба и бидон с водой. Позже мы узнали, что остановка была в Латвии.
К нам приходили латыши из хуторов, приносили картошку, сало и творог. У кого было что-нибудь на обмен – меняли, а у кого нет, то нет. Латыши приглашали нас остаться у них на работу, а еще сказали, что нас везут в Германию. Одна семья из нашего вагона (мать и пятеро детей) осталась, они были из деревни, этот труд им был знаком. Позже мы встретились в лагере города Эсслинген. Они рассказали, что проработали полтора года у латышей, после чего их все равно забрали в Германию. Домой, в Ленинград, мы тоже ехали вместе. На Родине постоянно перезванивались.
Как-то ночью мы почувствовали, что состав тронулся, поехали дальше. Помню, перед самой Германией нас высадили с вещами, загнали в какое-то большое помещение с бетонным полом. Заставили раздеться догола, а всю одежду отнести на дезинфекцию. Пока наше белье «жарилось» мы мерзли на бетонном полу. Солдаты хохотали над нами, пытались потрогать нас, но мама заслонила меня и сестру. За это всех окатили из шланга холодной водой. Как мы не заболели, один Бог знает. Позднее мы пошли за нашей одеждой, она была горячая, но все сразу стали одеваться. Только тогда мы хоть немного согрелись. После этого мы поехали в Германию.
Из вагона мы вышли все чумазые, голодные, сидим на своих узлах, а мимо ходят хозяева, выбирают себе рабочих. К нам подошел какой-то человек, спросил по-немецки: «Откуда вы?» Мы с сестрой учили в школе немецкий язык и ответили, что мы приехали из Ленинграда. Человек ушел, походка была у него странная, подпрыгивающая. Вскоре он вернулся с высоким господином в шляпе и с тросточкой. С ними был еще переводчик, который сказал нам: «Поедете с ним». Оказалось, что нас выбирал управляющий, который руководил нами все три года. Он привел нас к небольшому автобусу, мы сели и поехали на большую площадь.
На площади мы сидели и не знали, чего нам ждать. Невдалеке стоял наш будущий шеф – Хайнрех Риттер, с ним были переводчик и молодой красивый господин, директор подземного завода. Они подошли к нам и переводчик объявил, что женщины будут работать на фабрике алюминиевых изделий, а мужчин забирает директор Шефенаккер. Это объявление было для нас, как гром среди ясного неба! Мы плакали, просили не разлучать нас, мы же все семейные были! Но мужчин сразу оторвали от нас, посадили в автобус и даже не дали попрощаться, как следует, вещи с собой брать запретили. Мы полгода не знали, где же наши мужчины. Потом, когда уже был готов лагерь для русских, мужчины вернулись к нам, мы жили вместе, но работали врозь.
Вот такая была поездка на Украину. Сколько мучений мы тогда испытали, не дай Бог никому такое пережить!
Поскольку лагеря в этом городе еще не было, нас хозяин поселил в небольшом домике, в поселке Вернау. Нас было девять женщин. Хозяйку звали фрау Рот. Она нам и устроила праздник Рождество Христово. Хозяйка принесла «кухен» (пирожное), яблочный пирог и яблочное вино, а помогали ей соседки по дому. У нас была и «танненбаум» (елка), мы пели вместе с хозяйкой песенку:
«Штиле Нахт,
Хайлеге Нахт,
Аллес Шлейфт
Унд айнфахт вахт,
О таненбаум, о таненбаум»
Еще я вспоминаю как немецкая девушка учила меня рассказывать стихотворение:
«Фрау Майер, Фрау Майер,
Вас костен дайне айер.
Майне айер, зинт тайер
Адее Фрау Майер».
Когда построили лагерь, то нас поселили в деревянных бараках за колючей проволокой. Мы работали на фабрике во «вредном» цеху, там стояла ужасная вонь от буро-зеленой ядовитой жидкости, которой пропитывают фанеру. Тогда мне было двенадцать лет, я стояла у станка и окунала руки по локоть в вонючую жидкость. Возле этой «адской машины» могли работать только дети, потому что для взрослого человека в этой тесноте не хватало места. А станок трещал так, что голова просто раскалывалась от боли. Руки от ядовитой жидкости прокрывались коростой. А после целого дня этого ада мы возвращались в барак, где получали бесконечные подзатыльники и пощечины от коменданта за каждый неверный шаг.
На фабрике мы питались в столовой, на третьем этаже. Это было большое помещение или зал. При входе слева были столы французов, их было человек сорок. Они были, несмотря на войну, веселыми и раскованными, часто пели за столом. Напротив, сидели мы – русские женщины и дети, девять человек. А в глубине зала сидели военнопленные итальянцы. Их было почти не слышно, только здоровались: «Бонжорно» и «Боно ното». Как-то мы пришли на обед, а нашего «котла» не оказалось. Обед нам привозили из лагеря. Мы сидим, не знаем, что случилось, даже и эту «баланду» не привезли. Французы увидели, что мы не едим и подошли к нам, стали спрашивать, а мы ничего не могли ответить – языка не знали. Они посовещались между собой, и вдруг поставили перед нами свои миски. У них был густой гороховый суп. Мы очень стеснялись, но есть хотелось еще больше, и мы стали есть суп. А французы вытащили шоколад и «галеты» и стали есть, голодными они не остались. Мы задержались на обеде, мастер наорал на нас.
Второй случай произошел года через два. Нас тогда было уже человек двадцать: украинки и четыре мужчины из области. Они работали на земляных работах. Мы пришли на обед, «котел» уже стоял, но когда открыли крышку, пошел такой ужасный запах, что даже французы это почувствовали и подошли к нам. Мужчины уже хотели наливать еду, но французы сказали, что это есть нельзя, и правда, сверху плавал вонючий желтый жир и какие-то белые ошметки. Видно суп был заправлен плохими консервами, мы не знали что делать, а французы загалдели и кричали «рекламирен». Затем привели управляющего, он «попрыгал» около котла, но поскольку другой еды на фабрике не было, французы опять накормили нас своим обедом. Потом нам стали привозить еду из ближайшей кухни, она была немного лучше, чем из лагеря. Французы ходили свободно и никого не боялись, хотя были военнопленными, могли даже наорать на немцев. С нами разговаривать было нельзя, но они к нам подходили, когда немцев не было рядом, за это надзиратели ругали нас. Хорошие были ребята. А как они радовались, когда кончилась война – прыгали как дети, обнимались, смеялись и кидали вверх береты, веселились и кричали: «Крикс капут» (войне конец).
Вспоминается встреча с одним немецким юношей. Он был членом организации «Гитлер-югант». Мы вместе ездили на фабрику в электричке, работали в одном цеху, но за перегородкой. Немцы на одной стороне, а русские на другой. Юноша раз в неделю ездил на учебу, однажды в цеху мы переговаривались через решетку, за что он получил подзатыльник (фашисты своих детей тоже не щадили). Этот юноша был постарше меня, говорил, что когда ему исполнится восемнадцать лет, его призовут в армию. Если мастер не видел, оставлял мне яблоко или хлеб. Он жил с родителями в своем доме, хлеб был свой – ломоть во всю буханку, с маргарином и джемом. Потом он пропал и появился уже в военной форме, пришел попрощаться. Подошел к нам – ленинградцам, сказал: «Давайте ключи от квартиры, я еду в Ленинград». Бедный, наивный мальчик, наверное, сложил под Ленинградом свою головушку, а ему было всего восемнадцать лет, мог бы жить и жить…
Как-то раз наш «вахман», который сопровождал нас до фабрики и обратно, рискуя нарваться на неприятность от немцев, помог нашей беременной женщине. Звали ее Анной. Однажды мы стояли на платформе, а за оградой, на земле, лежали яблоки. Она так смотрела на эти яблоки (беременная же!), что наш «вахман» перелез через ограду, набрал яблок, угостил Аню и всех нас. А он был военным, воевал против нас, его комиссовали из-за ноги. Но он, прежде всего, был человек, и он доказал это. Никто не виноват в этой войне. И вообще, он к нам относился хорошо, не кричал, не подгонял, и даже отказался от ружья, которое ему было положено.
Еще вспоминается, как мы с сестрой уже в конце 1944 года ездили в гости к немецкой семье. Глава семьи работал у нас на фабрике, стал спрашивать, кто мы и откуда, познакомились, и он пригласил нас в гости, мы уже могли ходить без «аусвайса» (пропуска) и «оста». Близился конец войны. Немца звали Курт, лет сорока-сорока пяти, он нас встретил на вокзале и привел домой, дом у него был двухэтажный, собственный сад, было свое хозяйство: куры, гуси. Познакомил с женой, ее звали Эрна, и дочерью Кристиной. Очень хорошая порядочная семья. Они угостили нас обедом, жена сделала «Нудельн» и маленький кусочек мяса, все без хлеба. Ходили в гости к соседям, они нас представили «Руса медали» (русские девочки). Мы благополучно вернулись в лагерь, дежурил знакомый «вахман». Потом наш Курт пропал, на фабрике уже не работал, он нас предупреждал, что его могут забрать в армию, все так и случилось. После войны, когда мы уже ходили и гуляли свободно, мы съездили к нему снова. Нас встретила только жена и дочь, хозяйство было в запустении. Эрна похудела, плача нам рассказала, что Курта забрали в армию, и до сих пор не было никакой весточки. Она гладила его вещи в шкафу, и говорила: «Надеюсь, что наш папа вернется». Мы ходили еще к одной семье в гости, они тоже ждали своего папу: жена и три девочки. Жили скудно, все по карточкам, жена не работала. Мы приносили детям и какао и «галеты».
|
Помню веселый случай. Дело было уже после войны. Мы гуляли по городу, и почувствовали запах селедки. Для нас, русских, селедочка это все. Увидели магазинчик в подвале, который назывался «фише». Решили зайти, а там продается наша Ленинградская «тюлька» - маленькая рыбешка 5-8 см в длину, очень вкусная, в Ленинграде мы ее очень любили. Она продавалась в больших бочках. Денег у нас не было, мы стали договариваться с хозяином, можно ли поменять на какао, хозяин закивал головой. Мы пошли в свою казарму, набрали продуктов и пошли менять. Выложили все на прилавок и ждем, хозяин вежливо взял одну пачку какао, мы сказали: «Берите все в обмен на рыбу».
Он взял весь «товар», наложил нам полный полиэтиленовый мешок «тюльки» и положил в красивую сумочку. По дороге в казарму мы без хлеба наелись «тюльки» вволю. Принесли оставшуюся рыбу в казармы, папа сходил в столовую за картошкой и хлебом, позвали соседей и наелись как до войны.
|
Еще как-то мы ходили в кино, был жаркий день. В зале было душно, женщины-билетеры освежали воздух, брызгая чем-то вверх, становилось прохладнее и очень приятно пахло цветами. Теперь-то мы знаем, что это был освежитель. Но тогда нам все было непонятно, но интересно и приятно.
Так и прожили у американцев все лето. Позже нас отправили в г. Люкенваль в фильтрационный лагерь уже в советской зоне. Там нас спрашивали: кто и как попал в Германию, и распределяли по областям, откуда мы прибыли. Вызвали и моих родителей. Товарищей из КГБ заинтересовало: как мы, ленинградцы, попали в Германию, когда там была блокада? Отец показал свою справку об освобождении, объяснил, что должен был в сентябре1941 года получить паспорт, но началась война, в Ленинград мы не попали, а попали в оккупацию, потом в Германию угнали всех жителей г. Чудово. Тут товарищ из КГБ закричал: «Так ты враг народа, ты специально удрал в Германию, да еще семью с собой потащил. На фронт надо было идти, кровью вину свою отмывать». Он, товарищ, не мог не знать, что политических в армию не брали.
Позже стали вызывать нас с сестрой. Им нужно было наше признание, что мы добровольно уехали в Германию, чтобы потом из немецкого лагеря попасть сразу в советский. И многие попали и отсидели по 5-10 лет. Допрашивали обычно ночью. Мне было тогда шестнадцать лет. Я все время плакала, твердила одно: что работала на алюминиевой фабрике. Когда нам, узникам, стали выдавать удостоверения, мне долго пришлось доказывать, что я была в лагере, за колючей проволокой. Писала в десять инстанций, пока доказала правду.
Они, «товарищи», твердили: «Скажи, что сами уехали в Германию, и мы вас отпустим». Потом перестали меня вызывать, может, стыдно стало.
Вот так нас встретили люди, которые должны были посочувствовать нам, пережившим трехлетний немецкий кошмар. В сентябре нас отправили в советскую зону, а оттуда, распределив по областям, эшелонами везли домой.
Я приехала с родными в Ленинград, в свою комнату, а там занято, жить негде. Вскоре отец устроился на обувную фабрику «Пролетарская Победа», ему дали комнатку в городе Павловске, тоже в бараке, но уже советском. Родители и старшая сестра работали на фабрике. Меня не взяли – мала еще была, я осталась дома за хозяйку. Пришла пора получать паспорта, у мамы паспорт сохранился, а у отца – только справка об освобождении. Ему говорили в милиции: «Мало того, что ты политический, так еще и в Германии работал против нас!»
Как сейчас вижу эту справку, написано синими чернилами от руки: «Дана Чепелеву Никите Никитичу, в том, что он отбывал наказание по 58 статье в Магаданской области, бухта Нагаева, Колыма. Освобожден по указу №……, 20 сентября 1939 года». Лиловая печать и подпись, справка истерта по швам так, как была сложена у отца. Он хранил ее с 1939 года до 1945 года, чтоб доказать, что он человек, а не преступник. Нас долго не прописывали, помог директор фабрики, он написал ходатайство, что семья работает хорошо, план выполняет. Не прописывали еще и потому, что мы прибыли из Германии, «репатриированными» нас тогда называли.
Потом на запрос отца из г. Чудова пришли документы из органов федеральной службы, что действительно, из г. Чудово принудительно было вывезено население в 1942 году. Мы с сестрой позже пошли получать паспорта. Помню, как милиционер зажал меня в турникете и сказал со злобой: «В партизаны надо было идти, а не в Германию драпать!» Мне так и хотелось сказать: «Воевать надо было лучше, чтобы немцы не смогли в августе 1941 года быть в Чудово, в 80 километрах от Ленинграда». Вот так поражение в правах на два года отразилось на моей семье. О том, что были в плену, в Германии, никому не рассказывали, так как видели, как относятся к таким, как мы. Из-за этого я не пошла никуда учиться. Везде требовалась анкета. Осталась с образованием шесть классов. В 1948-м устроилась работать на фабрику. Работала много, хорошо, занялась спортом, общественной профсоюзной работой. Никто ничего о моем прошлом долгое время не знал. Благо, никаких анкет заполнять не приходилось.
А от «адской машины» остались жуткие головные боли, да больные глаза, съеденные ядовитой жидкостью. И непонятно, от чего сейчас слезы на глазах – от давней болезни или от того, что пришлось рассказать свою судьбу.
|
Одни из нас помоложе и покрепче, вот и помогают остальным. Кроме этого общения, очень важного для всех, организация добивается хоть каких-нибудь льгот для тех, кто долгие годы жил со своей страшной тайной. Тайной от государства, перед которым ни в чем не провинился.
Дата добавления: 2015-07-08; просмотров: 204 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ТЯЖЕЛЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ | | | МЯЧИКОВА ЗИНАИДА ИВАНОВНА |