VII. Спасович Владимир Данилович 5 страница

Во всяком случае мотив все равно, что улика, клетка и сердце состава преступления. Мотивы должны быть хотя бы отмечены; в приговоре должна быть, по крайней мере, указана их возможность, следовательно, вероятность того, что, хотя нераскрытые, они существуют. Приговор суда о мотивах даже не заикнулся, он просто обошелся без них. Он просто нам дал постройку преступления без грудной клетки и сердца, как будто бы так и следует быть, так что по их недостатку мы должны обратиться к обвинительному акту, которого намеки, должно быть, не подтвердились, коль скоро не вошли в приговор.

Какие же мотивы подходят под предлагаемые действия подсудимых? Даже в обвинительном акте нет никаких.

Предполагают, что Н. Чхотуа был увлечен старшим братом, хотя упускают из виду, что брат-то и должен был помешать ему втягиваться без нужды в дело убийства. Остается Давид Чхотуа. Из двух мотивов, только и возможных; в настоящем случае: корысти и злобы, прежде всего отпадает корысть. Н. Андреевская не была ограблена, одна или две вещицы с медальоном или остались на дне реки, или пропали у рыбаков. Смерть ее никому материальной выгоды не доставила, кроме как стоявшему вдали от всех действовавших лиц и жившему тогда в Одессе брату ее Константину. Итак злоба, но спрашивается, за что? Занимаясь геологией в Петербургском университете, сам кавказец, Д. Чхотуа приехал в 1870 году в Одессу и стал вхож в полукавказский дом бывшего доктора, при князе Воронцове, женатого на княжне Тумановой и породнившегося с Орбелиани. Знакомство началось еще при жизни Э. Андреевского. В доме этом он был принят точно родной после женитьбы на одной из Андреевских его молочного брата Шарвашидзе. Его отношения с бойкой, живой, имевшей много мужского, решительного и занимавшейся естественными науками Ниной, были милые, дружеские. В 1872 году умер Эраст Андреевский. Сестрам достались дом и другое имущество на Кавказе, которые с 1872 года по 1876 год оставались в нераздельном владении сестер, но приносили мало дохода, потому что нельзя было подыскать умелых и добросовестных управляющих. Не оправдал доверия Анищенко, не поправил дела Вейсенфельд, тогда Шарвашидзе и упросил Д. Чхотуа взять на себя управление имением. Человеком добрым его называл еще покойный Андреевский. Управляющий он был неважный. Но если в нем не видать качества управляющего, то, с другой стороны, те даже, которые называют его скупым, говорят, что, он был честный человек и даже честнейший, как отозвался о нем редактор газеты "Дроэба" С. Месхи.

Во всяком случае он был свой, верный человек и за управление наследством, которое, по словам Анчабадзе, стоит более 200 тысяч рублей, брал всего 600 рублей, а потом, по предложению Шарвашидзе, 1200 рублей в год.

Будучи приглашен на это место, Чхотуа бросил Петербург, заключил условие в ноябре 1874 года, но стал управлять имением с апреля 1875 года. Таким образом, управлял год до давно желанного и предвиденного момента раздела.

В целом в разделе этом он был лицом, являющимся только ради церемоний для приложения к акту своей подписи. Раздел условлен был заранее еще в Варшаве, когда мать с дочерью посещали жену Шарвашидзе. Надобно было предварительно заложить имение, потому и выслана была доверенность некоему Мирзоеву, который, по словам Шарвашидзе, и оценил дом в 22 тысячи рублей. Но Мирзоеву было некогда, вследствие того была дана доверенность на имя Давида Чхотуа, посланная в письме Н. Андреевской из Одессы. Письмо это замечательно. Она, между прочим, пишет: "Это в сущности одна формальность, потому что мы в Одессе согласились на полюбовный раздел." Доверенность эта служила только для предварительных действий, потому что когда Варвара и Нина Андреевские приехали 29 июня и остановились в гостинице "Европа", то составить раздел на основаниях, предложенных в Варшаве со стороны Шарвашидзе, взялся Анчабадзе, а со стороны Н. Андреевской их старинный 65-летний знакомый Оников. Соглашение состоялось и относительно дома, по оценке Мирзоева, и относительно имений. Шарвашидзе дал Нине вексель в половину стоимости дома, а именно в 11 тысяч рублей. Вексель был изорван потом братом ее, Константином. Представителями сторон были Филков и Анчабадзе. Облечь полюбовный раздел в форму третейского приговора упрошен был некто Виссарион Гогоберидзе. Анчабадзе и Оников составили две равные части. Подававшему чай лакею Оникова, Леванидзе, приказано было позвать мальчика с улицы для вынутия жребия, и жребий вынут: на долю Нины выпал лес в Дрэ, в котором производилась уже рубка по распоряжению Шарвашидзе и Чхотуа. По словам Ал. Сулханова, Оникова и Гогоберидзе, когда жребий был вынут, то Нина сказала Шарвашидзе: "Георгий, ты хотел, лес, поменяемся",-- но Шарвашидзе не принял этого предложения. Это обстоятельство рассеивает все выводы, основанные на лакейских соображениях Леванидзе о том, что Шарвашидзе не был доволен, недопил чай и уехал. Они опровергаются и тем, что Нина и Шарвашидзе остались в дружеских отношениях, которых я еще коснусь. Как только раздел совершился, надо было приостановить рубку леса в Дрэ; новая владелица, входя во все свои права и, видимо, наслаждаясь их пользованием, поехала на место, созвала крестьян и в присутствии их, а также Д. Чхотуа и Сулханова, племянника Оникова, заявиласебя владелицей, указала на Сулханова, как на нового управляющего и как на человека, к которому с тех пор они должны обращаться со своей нуждой и со своими требованиями. При этом случае, рассказывалось Сулхановым, что Д. Чхотуа был скучен и побледнел; по словам Баграта-Швили, он метал на Сулханова столь злобные взгляды, что Баграта-Швили опасался за жизнь Сулханова и держал ружье наготове.

Я не придаю этим показаниям сулхановским никакого значения потому, что факт наблюдения, может быть, явился у Сулханова ретроспективно. Он трудно констатируется; так могло Сулханову показаться; что касается Баграта-Швили, то он, как видно, по-своему судил об отношениях людей образованных и притом так мало понимал, в чем дело, что принимал все время. Д. Чхотуа за Константина Андреевского, на которого опять незачем было бросать гневные взгляды, да притом гневных взглядов никто не замечал, кроме его. Ни сам факт, ни его формы не оправдывали ни в малейшей степени предположения, чтобы Д. Чхотуа мог быть недоволен назначением нового управляющего. По рассказам очевидцев, Н. Андреевская не сказала никаких обидных слов и не сделала обидных намеков для Д. Чхотуа. Назначение же нового управляющего было существенно важно и практически необходимо, как для того, чтобы отметить перемену порядка, разницу старого от нового, так и для того еще, чтобы дать волю своему доброму и благородному сердцу, привлечь к себе крестьян и провозгласить программу целой новой помещичьей политики. Дело в том, что, по показанию, весьма вероятно, свидетеля объездчика-осетина Алексея Текеля-Швили, на этом имении лежал отцовский грех. Эраст Андреевский заставил крестьян до их освобождения подписать прошение, в котором они назывались "хизанами". Вследствие этого они не получили надела. Конечно, исправить зло не было возможности при общем владении, но первым делом Н. Андреевской было объявить, что они получат землю. Минута была торжественная и сильно могла растрогать присутствовавших, вот почему мог побледнеть Д. Чхотуа. Что Н. Андреевская делала крестьянам заявление по необходимости своего положения, а не для того, чтобы кольнуть Д. Чхотуа, я заявление не могло быть понимаемо как только в виде действительной необходимости и со стороны самого Чхотуа, что я заключаю из того, что и новый управляющий не был человек окончательный. Сулханов, племянник Оникова, им рекомендованный, был взят на время; это несомненно из письма, найденного на столике Тт. Андреевской и писанного ею утром 22 июля к своему учителю Иосифу Васильевичу Романовскому, управляющему одесским домом. "Может быть, мой поверенный Сулханов (назначенный на прошлой неделе) окажется также честным человеком; до сих пор он очень старателен. Но вы все-таки приищите надежного грузина. Мы с маменькой только на вас можем полагаться". Был ли смысл менять Д. Чхотуа на Сулханова, а вместе с тем выписывать нового управляющего от Романовского; очевидно, практичнее было подождать нового, оставив управление при Чхотуа. Нельзя было не переменить в одном только случае, если бы сам Чхотуа отказался. Есть обстоятельства, делающие этот отказ фактом, почти несомненным, и прежде всего слова Сулханова, который говорит, что отношения между Н. Андреевской и Д. Чхотуа были самые вежливые. Д. Чхотуа сам отказался от звания управляющего, чтобы не навлечь на себя нареканий из боязни, чтобы к нему не отнеслись недоверчиво. Не поверите Сулханову, так поверьте матери. В этом деле как бы условлено брать из ее показаний только то, чем она обвиняет, а не то, чем она оправдывает Д. Чхотуа. Между тем в показании 28 июля она говорит, что у Нины никакой неприязни к Д. Чхотуа не было. Чхотуа никогда не выражал желания быть управляющим имением Нины; притом он ничего не знает в деле управления. В настоящем деле нет ни малейшего указания на то, чтобы он напрашивался. Единственный свидетель в этом роде -- лесной сторож Ковальский, слышавший это от не подтвердившего ссылки лесника Георгия Модебадзе. Я потом объясню происхождение этой сказки. Между сторонами, может быть, все обошлось бы без всяких объяснений; случилось то, что бывает между короткими и хорошими знакомыми, из деликатности они не станут друг у друга одолжаться, друг к другу наниматься, чтобы не испортить своих хороших отношений. Вне деловых отношений, не подающих повода к злобе и даже к размолвке, не обнаружено ни малейших поводов к неудовольствию, ни малейшего намека, на котором можно было бы построить роман отвергнутой любви. За неимением личного мотива стали подозревать, что Д. Чхотуа есть только ширма, что за ним действовали другие темные силы. Два тома дела посвящены обследованию в Кутаисе, что ел, где был, о чем разговаривал Шарвашизде со своим поверенным Анчабадзе. Они не были привлечены к делу в качестве обвиняемых, но, я полагаю, что гораздо лучше положение подсудимых, нежели людей, относительно которых следователем дается предложение кутаисской полиции узнать. между какими лицами вращался Шарвашидзе и не готовился ли он послать в Россию убить своего шурина К. Андреевского, или относительно которых составляется постановление, что для окончательного убеждения в виновности Шарвашидзе и Анчабадзе в убийстве не достает только телеграмм их к Д. Чхотуа. Между тем и телеграммы налицо, и все-таки первоначальное убеждение в убийстве остается под спудом. Пришлось признать, что Шарвашидзе не мог иметь ни малейшего интереса в смерти Н. Андреевской, так как не жена его наследовала по закону все ее имущество, а брат ее Константин, что досужие предположения о том, что Шарвашидзе нечто вроде того шейха, который во время крестовых походов посылал на Ричарда Львиное сердце и Филиппа Августа своих убийц, не внесены даже в обвинительный акт. Бессилие и нищета этих предположений не помешали помещению в обвинительном акте нескольких парфянских стрел, пущенных вслед убегающим всадникам, не сказано, что подозрения не подтвердились, а замечено только, что не добыто данных к возбуждению обвинения и не открыто, к несчастью, надлежащих улик, как будто бы есть место каким-либо уликам, когда признается, что смерть не могла принести пользы и что не могло быть более интимных отношений, как те, которые существовали между Ниной и ее зятем. Она умерла, когда не обсохли еще чернила на письме ее, которое она должна была в девять часов утра следующего дня отправить в Кутаис с Д. Чхотуа. Она пишет: "Дорогой Георгий!..". Далее она пишет, что купила место на дом и была страшно рада.

Я полагаю, что тем можно и покончить главу мотивов преступления. Нигде, ни в ком не обнаружено никаких мотивов, да их и не было. События 22 июля развертываются перед нами просто, естественно, прямолинейно, словно хронологически они укладываются в следующем порядке.

Перед нами носится яркий, живой, рельефный образ женщины, молодой, исполненной жизни и силы, имеющей все задатки долгой, счастливой жизни, полезной для себя и для Других. Хотя грузинка по матери, Н. Андреевская по складу ума, наклонностям, закалу характера в полном смысле русская женщина, в лучшем смысле слова, сама во все вникающая и решающаяся на дело самостоятельно. Свидетель Меликов привел, между прочим, на суде ее слова, сказанные. Анчабадзе: "Я русская женщина, люблю,, чтобы все делалось прямо, оканчивайте ваши акты, потом я поеду и подпишу". Это была притом русская женщина новейшей формации, бойкая, веселая, резвая, смелая, с широким умственным горизонтом, не знающая пределов. Она любила Бокля, читала Дарвина и Геккеля; по словам Варвары Тумановой знала медицину. По словам студента Донаиани, знавшего ее с 1868 по 1870 год, занималась женским вопросом, мечтала о докторстве и о путешествиях, рассказывала живо, огненно, с увлечением, одевалась чрезвычайно просто, даже неряшливо, с мужчинами становилась тотчас на товарищескую ногу, была резка, отважна, по выражению Варвары Тумановой, говорила смеясь, что трусят одни бабы. При таких условиях понятно, что она подчинила себе всех окружающих, что она вполне подчинила себе мать. По словам Тумановой", мать все делала по воле Нины еще в бытность их в 1876 году в Кисловодске. При этих смелых полетах в область мышления, живом и трезвом рассудке, стремлению к реальному, при резкости и в манерах, -- полное отсутствие, или, по крайней мере, полное подчинение чувственности, похоти и того, что называется плотским инстинктом.

Она другая Диана, она между женщинами другой Карл XII. О ней говорит Шарвашидзе: "Она была чужда всякого романтизма". О ней все говорят, что. она никого, что называется, не любит; она смеялась, когда говорили о любви, это говорит Донаиани. Она говорила домашним, что никогда не выйдет замуж. При этом пугливом целомудрии, при этой стыдливости, мешающей ей обнажаться при сестре и матери, при этом крепком уме и закаленном характере, трудно было и выйти замуж, ей трудно было подыскать человека, которого превосходство она бы признала и потому к нему привязалась. Н. Андреевская выходила из ряда женщин, но и редкий мужчина был бы ей парой, его бы надо было со свечой поискать.

Деловитость Н. Андреевской проявилась и в разделе. Она дает для формы доверенность, но условия продиктованы ею лично и сделка совершена толково, расчетливо, с полным пониманием "своего интереса. После раздела Нина, со свойственной ей принципиальностью и со сметкой, стала приискивать себе управляющего, за отказом Д. Чхотуа, бывшего управляющим, что нисколько не возмутило добрых ее отношений к братьям Чхотуа. По познаниям " происхождению она не могла не относиться к Д. Чхотуа, как к человеку своего общества и, конечно, не могла разделять ретроградных предрассудков своей матери: "Какое же они нам общество, они служат на жалованьи?". Еще в бытность Шарвашидзе в Тифлисе, он предложил Андреевской переехать в свой дом, но они не переехали, боясь стеснить его. После отъезда Шарвашидзе, они вдруг воспользовались приглашением и переехали по инициативе Нины. Это утверждает прямо В. Туманова, это утверждает и мать, объясняя переезд так: Нине, которая любила все устраивать и укладывать, пришла мысль наклеить ярлычки на вещи в доме Шарвашидзе, ей принадлежащие. Положение в доме оказалось не очень удобное не потому, чтобы Д. Чхотуа не был предупредителен, но по недостатку подходящей прислуги. На всем свете прислуга такова, что родственники господ для них люди чужие, которым служат они нехотя, если не ублажат их подарками, а мать и дочь -- женщины расчетливые. Какая притом прислуга из неуклюжих абхазцев или осетин могла быть годна для дам такого общества и воспитания, к каким принадлежали Андреевские? Какая горничная -- Зураб Коридзе, двигающийся медленно, как автомат. Зураб Коридзе, который скажет флегматически "сейчас". я ждешь его потом минут десять или двадцать? Обе дамы от этой Прислуги требовали весьма малого, сами выливали горшки, не обедали дома и, разумеется, имели в виду пробыть здесь наиболее короткое время, затем уехать; их пребывание имело характер случайности, думалось, уедут через день, через два. А задержали их случайно появившиеся одно за другим обстоятельства. Ездили в Каджоры в фаэтоне, в сопровождении Габисония. По показанию свидетелей Тохадзе и Хидакова, Нина ездила влес Дрэ и обещала хизанам, что их судьба будет устроена; наконец, была известная покупка в Тифлисе места под дом, по предложению Сулханова, о чем писала Н. Андреевская в письме к Шарвашидзе. OS этой новой затее, задержавшей именно еще на некоторое время Нину, не мог знать Д. Чхотуа, ездивший с Андреем Николаевым 20 июля и возвратившийся 21 вечером из Дрэ. 21 он вернулся, а 23 должен был ехать в Кутаис, к Шарвашидзе, везти отцовскую шашку, починенную в Тифлисе.

У него в промежутке поездок только и было полтора дня, в течение которых, он узнал о предстоящей покупке земли. Он- предполагал ехать в Гори. Он думал, что они уехали. Их обыкновенное времяпрепровождение было следующее: утро они проводили дома, в три часа пополудни отправлялись обедать в гостиницу, возвращались в семь часов вечера домой, пили чай, потом дамы запирались у себя и просиживали по городскому современному обычаю часов до двенадцати и до первого, между тем как прислуга спала мертвым сном уже в половине десятого или в десять часов и даже не светился огонек в коридоре. Так как даже за естественной нуждой дамы не выходили на двор, то устроение засады, без вызова их из комнаты, было немыслимо; вызов без мотива -- тем паче. Подстроить нельзя было эту засаду так, чтобы попала в руки жертва, потому что ее прогулка ночью была такая случайность, на которую никто из домашних не мог рассчитывать.

День 22 июля прошел тем же порядком, но с некоторыми особенностями, которые только и могут быть удостоверены показаниями Варвары Андреевской, данными ею 23 и 28 июля. 22 был день рождения матери Варвары Андреевской. Дамы уехали туда в одиннадцать часов, видались с Тумановыми, причем Нина обещала, по словам Тумановой, подойти в десять часов к забору "Кружка". Заезжали к Бебиеву заказать лимонаду, обедали в три часа в гостинице "Кавказ", потом пробыли до семи часов у тетки, Орбелиани; к восьми часам, уже напившись чая, приехали и, застав Д. Чхотуа одного, так как Н. Чхотуа ездил кататься в Муштаид, отказались от предложенного Д. Чхотуа чая. Нина разделась, узнав от Д. Чхотуа, что он едет, написала письмо к Шарвашидзе, которое намеревалась передать утром; посидела некоторое время, а именно до восьми с четвертью часов с В. Андреевской. В восемь с половиной часов ушел Д. Чхотуа, но минут через десять явился Николай, посидел на террасе тоже минут десять, выпил чай, от которого отказались дамы, но который был заготовлен к обычной поре прислугой и подан Зурабом. Затем прошли еще полчаса, в течение которых Нина несколько раз входила и выходила. В этот промежуток времени апелляционный протест вставляет, на основании показания В. Андреевской от 5 ноября, слова Нины: "Пойдем, матушка, посмотреть на пожар, смотрят Н. Чхотуа и вся прислуга", -- как, доказательство, что Н. Чхотуа не спал вплоть до исчезновения Н. Андреевской, но это запоздалое показание подозрительно. Это было перед уходом Нины со свечой. Если бы обстоятельства были таковы, то Андреевская, когда вышла за Ниной, натолкнулась бы на возвращавшуюся прислугу. А между тем, когда она вышла, не было ни одной живой души. Все успокоилось; в Десять часов Нина условилась идти к "Кружку". Настает роковое время, девять с половиной часов. В это время совершается выход Нины из комнаты, возвращение ее с огарком, обмен огарка на свечку и уход Нины, сопровождаемый словами: "Я скоро приду", как сказано в показании 28 июля, или, как сказано в показании 5 ноября: "Я не успею пройти через коридор с этим огарком, его ветер задует, я ухожу через коридор в кухню за башмаками, которые отдали утром".

Из этих двух совершенно противоречивых показаний о намерениях Н. Андреевской надо выбрать одно. Я выбираю первое и положительно отвергаю второе, как несомненно несостоятельное. Во-первых: противно природе, чтобы несвежие воспоминания были обстоятельнее, в особенности у женщины, ослабленной летами, которая в последующих показаниях наговорила массу вещей, прямо противных первым показаниям. Кроме того, я надеюсь доказать, что и допросы были тенденциозны, то есть делались с целью подогнать показания под факты, считавшиеся обнаруженными;: во-вторых, потому что для того, чтобы пройти коридор и вернуться, достаточно было маленького огарка; в-третьих, потому что Нина на ночь не нуждалась в ботинках, у нее были те, в которых она была в этот день, и опорки, и, наконец, в-четвертых, потому что не только стыдливой Нине, но и всякой девице, даме, женщине неприлично идти на кухню в то время, когда, по часам, мужчины, по-видимому, раздеваются или разделись и легли спать. После того и появление ночью между спящими мужчинами вы должны бы признать за явление естественное.

Итак, Нина сказала: "Я скоро приду", не сказав, куда идет, но само взятие свечки в подсвечнике указывает, что она не очень скоро придет, или, что скорость, по крайней мере, есть понятие относительное. Подсвечник нужен был, чтобы поставить его у лестницы, где его и увидела мать, а ушла она на террасу, перед открытым окном матери, и оттуда на спуск купаться, по изведанной утром тропинке. Не брала ни простыни, ни губки, ни полотенец, потому что она была в чужом доме, без всяких принадлежностей туалета и даже без белья, которого у нее свежего, может быть, и вовсе не было, так как оно было отдано в стирку. Но если бы оно и было в комоде, она, может быть, и не взяла бы его, чтобы не беспокоить мать. Не сказав матери, куда она идет, она исполнила еще поутру задуманное со свойственной ей решимостью и, поставив подсвечник в коридор, у выхода или лесенки на террасу, пришла на террасу; засады здесь никому нельзя было устроить, потому что малейший крик услышала бы мать и высунулась бы в открытое окошко. По своему обычаю, она Предполагала выкупаться в белье, после чего, сбросив- его, надеть на босую ногу сапожки, на тело -- черное платье и кофту. В то время, когда она сходила на террасу, возвращался с противоположной стороны через сторожку Мгеладзе, в это же самое время Д. Чхотуа и звал к себе Коридзе помочь ему раздеться.

Легкой поступью, светлой лунной ночью, Н. Андреевская спустилась по тропинке, разделась и, не зная местности, не умея плавать, попала тотчас в яму, глубиной в 5 аршинов, у площадки налево, яму, которую исследовал потом Кадурин.

Она потеряла почву под собой, захлебнулась, не испустив крика, потеряла сознание, получила нервный удар, к которому ее располагало полнокровие, и вода со свойственной Куре быстротой унесла ее, не замеченную паромщиками, вдаль за Тифлис и до Караяза. Между тем наступает десять часов, мать беспокоится, выходит в коридор, видит подсвечник. По коридору раздались шаги; то был возвращавшийся от Д. Чхэтуа Зураб, вероятно, с платьем; на зов он по обычаю сказал "сейчас", да и не пришел сейчас, пока опять не вызвала его своим криком В. Андреевская; тогда он пришел подпоясанный, в архалуке и босой;, вероятно, босиком он ходил раздевать и Д. Чхотуа. С Зурабом Коридзе Ъ. Андреевская пошла поднимать на ноги всех домашних, всунула ему в руки подсвечник и втолкнула его будить Н. Чхотуа. Сама же она кричала: "Нинуца" и заставила Д. Чхотуа высунуться из окна. Николай Чхотуа смотрел спокойнее, но Д. Чхотуа весь дрожал, пораженный неожиданным известием. Остальное известно. Явились знакомые и незнакомые, в их числе и Цинамзгваров; тотчас же, в час ночи, возбудилось подозрение в, убийстве; в два часа прислуга была арестована; все глаза были устремлены на братьев Чхотуа, что бы они ни делали, стояли или сидели, краснели от внутреннего волнения или бледнели под устремленными на них взорами. Д. Чхотуа ставят в вину, и то, что он на реке, близ парома, вглядывался пристально в камень, наблюдая, не плывущий ли это предмет; и то, что он взволнованный происшествием омочил руки, а может быть, вспрыснул холодной воды на горячую голову и лицо; и то, что он не позволял трогать платье на берегу, пока не придет полиция; и то, что он говорил "мы- погибли"; и то, что, когда внезапно пало подозрение на домашних, и эти люди, которых он знал как невинных, будучи неожиданно арестованы, смущались, он внезапно одобрил одного из них спокойным словом: "Не бойся, не погибнешь, невинных людей не губят"; и то, что, когда в последующие дни его, оставленного пока на свободе, пронизывали пытливые взгляды публики, это лицо осунулось и губы нервно дрожали, -- но ведь в таком положении в одну неделю можно поседеть!

Таким образом, из точного, обстоятельного рассмотрения дела Н. Андреевской вытекает, что ничего нет в нем темного, загадочного, таинственного, что только болезненное воображение могло искать за естественным ходом событий каких-то адских, страшных, ужасающих причин. Действительность оказывается без всякой поэзии: она суха и прозаична.

Положим, был человек молодой, исполненный будущности, слетел со второго этажа и убился насмерть; невинное дитя убито было ударом грома на поле; красивая девица, купаясь, утонула, -- как жаль, скажет всякий по врожденному человеку чувству симпатии, чувству человеколюбия. Иные, ближе знавшие утопленницу, потоскуют, растрогаются и заплачут... Но затем, какая же вытекает из этих событий драма, какая мораль, где чья-либо вина? Разве вина утопленницы, заключающаяся в неосторожности.

Но если бы после всего предпосланного мной разбора дела вы остановились окончательно, господа судьи, на таком отрицательном, нигилистическом заключении, то вы бы сильно ошиблись. Заключение, что в деле ничего поучительного и драматического нет, вытекает только из тех фактов, которые я до сих пор подобрал, сопоставил и разобрал. Я же не все факты вам представил и доложил, есть еще целый непочатый угол фактов, совершенно особых, совершенно своеобразных, которые хотя и попадались, но не достаточным образом взвешены и оценены, а между тем они и дают делу особенное, яркое, так сказать, электрическое освещение. Ввиду этих фактов все заключение подлежит изменению; есть в деле мораль, но она иного рода, есть и потрясающая драма, но не там, где ее ожидали. Драматично то, что при всей простоте дела уже осуждены некоторые, люди ничем не уличенные, что двое из них отправились от недостатка воздуха, от лишения столь дорогой для них, как вода, хотя они и горцы, свободы, на тот свет, что и тех, которые остались, жизнь надломлена, что несмотря на всю глубину моего убеждения и ту опытность, которую я в течение многих лет приобрел, я сомневаюсь, успел ли я моими словами и доводами разбить гранит предрассудков и предубеждений, который стоит предо мной стеной.

Трагично в деле то, что оно возникло и разбиралось на почве мало способной, мало удобств представляющей для спокойного, бесстрастного исторического исследования истины, почве, на которой рядом с историческим исследованием, в уровень с ним, а иногда и перерастая его, слагается быль; вместо точного предания -- поэтическая легенда, где ползучие ветви сказки совсем закроют дуб, вокруг которого они образовались. Вам всем известны страны благословенные в теплом климате густого чернозема, земля тучная, благодатная, плодоносная, но дайте ей залежаться или засейте вновь, потому, что раз вы не будете ее полоть, раз вы не: будете ее истощать, пойдут бурьян, дикая ромашка и всякая другая гадость, и они заглушат хлеб; никуда не годных растений получится бездна, а зерна хлебного ни-ни.

В художественном отношении эти зеленые волны высыпавшей^ ромашки и этот разросшийся бурьян -- красивее хлеба, но в хозяйственном -- они злейшие враги.

Я полагаю, что такое же отношение, как между бурьяном и агрономией, существует между практической жизнью вообще и легендой, - поэзией, вымыслом, а в особенности между судом и легендой. Суд легенды не выносит, потому что двух господ он не имеет и служит только одной сухой, простой, иногда вовсе непоэтической, зато бессмертной истине. Когда в дело судебное проникает контрабандой элемент вымысла, сказки, поэзии, то он худшие сочиняет шутки, более плохие оказывает услуги, нежели ведьмы Макбету в шекспировской драме. Элемент этот надо преследовать, искоренять. Нет средств, которых бы не следовало употреблять, чтобы избавиться от заразы. Я думаю, что все согласим на счет вреда страшного, происходящего от этих паразитов, от этих башибузуков, залезающих в покои мышления и мешающих правильности исследования.

Но меня могут спросить, чем же я докажу, что в настоящем деле заметен элемент фантастический, что легенда затесалась" в судебные протоколы, что красная нитка сказки примешалась к белой ткани точного исследования? Нет ничего легче, как доказать этот несомненный факт: стоит только сослаться, с одной стороны, на приговор окружного суда, с другой -- на апелляционный протест товарища прокурора Холодовского. Оба документа главным образом возятся с этим фантастическим элементом, но ни один из них не справился как следует. Обратите внимание на те характерные в этих документах места, на которые я вам укажу далее.

Я вам напомню часть приговора окружного суда, которая относится к оценке показаний и образа действий агентов правительства и свидетелей Лоладзе, Беллика, Маркарова, а также арестантов Мусы-Измаил-оглы и Церетели, относительно подсудимых Коридзе и Мгеладзе. Я позволю себе рассказать вкратце факты из дела. С 22 июля по 23 ноября опрашивали всю прислугу, следовательно, Коридзе, Мгеладзе и Габисония, и посадили в секрете как предполагаемых убийц. Представьте себе положение этих людей, ничего не смыслящих в общественных и в особенности в русских порядках. Нам, понимающим их смысл и ход, не всегда легко остеречься, чтобы эти шестерни и колеса нас не раздавили, а что же им, которым эти учреждения представляются как роковые силы, как приближающаяся смерть от пожара, наводнения -- не рассуждать, а спасаться. Люди малые, сидевшие больше в кухне и ничего не знающие, они смекнули, что травля имеет предметом более крупного зверя, а не их мелкотравчатых, что сила большая против Чхотуа. Они усомнились, сдобровать ли ему, а потому по политике, свойственной людям маленьким и темным, и приняли свои меры выйти из потока улик. Виноват или не виноват Чхотуа, это их не занимало. Его преследуют, бог его знает, может быть, и виноват, да мы-то не виноваты. Крепились, крепились долго, да и пошли потом сами же на доносы. Доносы имели целью выгораживание самих себя. Они показали, сперва Коридзе, потом Мгеладзе: "Мы видели, как Чхотуа распоряжался убийством, вместе с неведомыми, чужими людьми, мы были с кинжалами и револьверами, но и убийцы тоже". Объяснение глупое: Чхотуа не мог решиться, не заручившись содействием домашних, а если он имел их на своей стороне, то ему незачем было приводить чужих людей. Один только Габисония был, как скала, крепок, но и на того пошли показания не совсем-то надежных свидетелей, тюремных сидельцев, людей, что называется прожженных, осужденных, лишенных прав состояния, которые из услужливости начальству приняли на себя несомненно неприличную, неопрятную роль лазутчиков. Таковы показания Церетели и татарчонка Мурада-Али-оглы и Мусы-Измаил-оглы. Эти лазутчики писали и говорили, что при них Габисония сознался, что он был свидетелем убийства Н. Андреевской, с мельчайшими подробностями обрисовали даже и экономическую сторону дела, то есть сколько каждому из своих клевретов-убийц дал серебреников Д. Чхотуа. Габисония молчал, однако, твердо, как камень. Из доносивших на него лазутчиков в момент судебного следствия Церетели оказался больным в военном госпитале, Али-оглы -- сосланным уже; доставлен один Муса, но показание его вместо того, чтобы окончательно уличить Габисония, явилось на суде совершенным откровением, лучом света, озарившим целую подготовительную стряпню в деле, целый ряд странных, я смело скажу, преступных маневров, подготовляющих показания, прежде чем таковые показания облеклись в юридическую форму протоколов судебного следствия.

Дата добавления: 2015-07-08