Все знают о трагических событиях, произошедших в храме Апостола Фомы на Кантемировской в ночь с 19 на 20 ноября. В храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж, священник Даниил Сысоев. Его 18 страница

- Уже лучше, спасибо, мне надо с тобой поговорить. Может, выйдем на воздух? В доме так душно.

- Если у тебя уже есть силы, то надо поговорить.

Они сидели во дворе на скамейке под навесом из ви­ноградника. Тихо шептались листья от нежных дуновений теплого ветерка. Стемнело, особое южное тепло и тонкий, еле уловимый аромат ночной фиалки создавали неповто­римую атмосферу происходящего. На столе стоял чайник с остывшим мятным чаем. Алена, глядя на него, вспомнила совсем другой чай - тогда, в семинарии, в тот снежный день, когда она приехала к Андрею, чтобы поговорить, - в последний раз.

И вот теперь они встретились при таких трагических обстоятельствах, встретились уже не как жених и невеста, а как взрослые, пережившие многое люди, которые знают, что никогда не будут вместе в том смысле слова, который обычно вкладывают в него мужчина и женщина. Кем они были друг для друга, они и не знали. Он священник, она обманутая, почти погибшая женщина, отрекшаяся от веры ради при­зрачной любви. Бывшая его невеста, а он бывший ее жених. Они были другими, прежние Андрей и Алена давно умерли.

Алена рассказала все начиная с того дня, когда летела из Лондона: как думала о нем, как узнала о его браке, как случайно попала в храм на его венчание, как чуть было не бросилась с моста. Потом болела, лечилась, работала. Пы­талась забыть его в работе. Как встретила Руслана, поте­ряла голову и забыла наконец Андрея, потому что ей казалось, что она встретила настоящую, большую любовь. Она отреклась от веры, приняла ислам ради своего люби­мого, за это он подарил ей сказку - такую, о которой пишут только в любовных романах. Свадебное путешествие и не­забываемые несколько месяцев в его особняке под На­льчиком. А дальше сказка превратилась в настоящий ад: ужас и мрак, лагерь смертников, тренировки, подготовка к теракту, беременность, плен в горах.

Алена замолчала. Она рассказала все до мельчайших подробностей. Ей хотелось плакать, но она уже не могла. Это было чудо, что она спаслась, значит, Бог есть и ОН не оставил ее, не прошел мимо.

Отец Андрей сидел молча, он был потрясен и не знал, что ей сказать. Одно он понял - он просто обязан ее спасти. Он ничего не знал о ее жизни, даже то, что она вышла замуж и отреклась от Православия. Он специально пере­стал общаться со своим другом отцом Сергием, чтобы ничего о ней не знать. Теперь ему казалось, что он посту­пил крайне малодушно, не объяснившись с ней тогда и не поставив ее в известность, что собирается жениться на Ве­ронике. А ведь отец Сергий не раз советовал ему погово­рить обо всем с Аленой.

Ему казалось, это он виноват, что сломал ее жизнь. Если бы он ее дождался, все было бы по-другому. В голову лезла избитая фраза, что в жизни нет сослагательного на­клонения. Но смириться с ее трагедией он не мог, ведь не­даром Господь привел ее именно сюда. Это что-то значит. Сколько раз он мечтал с ней встретиться, сколько раз он боролся с этим желанием, и вдруг она сама приходит к нему, и приходит израненная, вырвавшаяся из лап смерти.

- Прости меня, - произнес отец Андрей, - это я вино­ват, что твоя жизнь так сложилась.

- Ты ни в чем не виноват. Знаешь, сколько раз я пред­ставляла себе эту минуту, как жаждала услышать от тебя это «прости», и только сейчас, пройдя через настоящий ад, я поняла, насколько мелочны бывают наши желания, наши обиды и желание мести. Божья справедливость - вот высшая справедливость. Она меня, отступницу, вывела из такого места, откуда просто нельзя было выйти. За что меня, преда­тельницу, Иуду, Господь вывел? А мы жаждем мести, купа­емся в мелочных обидах. Знаешь, мне так это смешно. Мне вообще смешна моя жизнь до того момента, когда смерть начала дышать в мое лицо, когда я почувствовала на себе ее дыхание, ее костлявые руки, когда тебя словно сжимают тиски. Вот тут я поняла, в каком иллюзорном мире мы живем. Мы сами себе создаем некие картинки, что-то рисуем в своем воображении, а потом тешим себя, выдавая это за дей­ствительность, за правду, хотя никакой правды в этом нет, кроме самообмана, самовлюбленности, тщеславия и гордыни.

- Я виноват, что не поговорил с тобой, я не мог с тобой связаться, ты не оставила адрес, а потом владыка Серафим... Прости, это теперь все оправдания, я не хочу оправды­ваться, я поступил с тобой тогда как свинья. Знаешь, сколько я жалел об этом. Я думал тогда, что не могу ослушаться владыку Серафима, он благословил брак с Вероникой...

- Что было, то прошло, я думаю, не стоит ворошить прошлое, не тот момент. К тому же тогда я сама тебе ничего не обещала. Я была не уверена в себе, думала, что недостаточно готова к замужеству, к тому же понимала, что надо будет решиться на отъезд из Москвы, бросить работу, в общем, у меня тогда тараканы в голове сидели, я сама не знала, чего хочу.

- Знаешь, если бы не владыка Серафим, я никогда не женился бы на Веронике.

- Все, прекрати, ни слова больше об этом, - оборвала его Алена.

Повисла тишина, слышался лишь звон сверчков. Они сидели молча, в доме погасло последнее окно, наверное, Вероника уже легла спать. Алена чувствовала, как Веро­ника переживает из-за ее появления в их доме.

Отец Андрей сидел низко склонив голову и подперев ее ладонью. Пряди слегка вьющихся волос падали на его лоб. Он был в растерянности, в полной растерянности. Он отвык от таких сложных и неловких ситуаций. Он, настоятель храма, уважаемый священник, преподаватель семинарии, чувствовал себя мальчишкой, можно сказать, школьником, получившим двойку и объясняющимся с родителями. С одной стороны, его жена Вероника, которая все знает и по­нимает, с другой - бывшая невеста Алена, которая попала в беду, и он как человек и как пастырь просто обязан ей помочь. Тяжелое молчание прервала Алена.

- Они хотят забрать ребенка. Если мы хотим его спа­сти, они не должны знать, что он родился, даже если меня найдут, они не должны знать, что я его родила.

- Но как это сделать?

- Ты сможешь мне помочь, но вначале я хочу вер­нуться.

- Куда вернуться?

- К вере, к Богу.

- Ах, да, - отец Андрей улыбнулся, - я, кстати, сам хотел у тебя спросить, собираешься ли ты...

- Да, я хочу вернуться.

- Тогда сегодня утром в церкви совершим чин присо­единения, слышала о таком?

- Договорились, - и Алена широко улыбнулась, но улыбка быстро пропала, а лицо приобрело озабоченный и даже страдальческий вид. - Веронике когда рожать?

- Недели через две, а что?

- Понимаешь, я хотела тебе предложить... это един­ственный выход, я это поняла, как только ее увидела, я по­няла, что это Господь нам так устроил...

- Ну что, Ален?

- Отец Андрей, я умоляю тебя, - Алена не могла подо­брать слова, ком подкатывал к горлу и грозил задушить рыданиями, - возьми моего сына себе, скажете, что это Вероника родила, тогда его никогда не найдут. Султан будет его искать, он на все готов, он связи, знаешь, какие имеет, - почти в отчаянии прошептала Алена, словно боясь, что ее услышат.

Отец Андрей встал и быстро прошел по двору.

- Ты хорошо все обдумала?

- Да, да, я готова, это единственный шанс его спасти. Султан будет искать ребенка, которого родила я, а не дру­гая женщина.

Отец Андрей молчал, его красивое лицо выражало глу­бокую озабоченность и скорбь.

- Я понимаю тебя, но фактически ты отказываешься от своего сына. У тебя мальчик?

- Да, мальчик. У меня нет выбора - либо я от него от­казываюсь, либо я его теряю, то есть его заберут бандиты. Что лучше: видеть своего сына мертвым или живым?

- На это нечего сказать. Я не могу тебе отказать хотя бы потому, что у меня нет других вариантов спасения тебя и твоего ребенка. Мне на это тоже очень трудно решиться, но времени для размышления нет. Я просто обязан что-то сделать.

- А как Вероника? - Алена кусала губы и умоляюще смотрела на отца Андрея.

- Веронику мне придется взять на себя, думаю, что она поймет, она никогда не подводила меня, и я в ней уверен.

На рассвете отец Андрей и Алена заперлись в церкви. Внутри царил полумрак, окна были закрыты ставнями, и только через окно в алтаре в храм пробивался утренний неясный свет.

Купол, озарявшийся нежным розовым светом начинав­шегося дня, казался невесомым.

Горели лампады и свечи, храм был наполнен покоем и тишиной. Кадильный дым тонкой струйкой поднимался к самому куполу, словно уходил в небеса.

«Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою», - произнесла Алена про себя, глядя вверх, туда, где бледно-розовые лучи солнца смешивались с белесым дымом ладана.

В самый разгар таинства в церкви стало темно, как в склепе, солнечный свет погас, будто его внезапно вы­ключили. Где-то над крышей загудело и загрохотало, словно с шумом разверзлись небеса. Удар грома сотряс церковь, и крупные капли дождя громко забарабанили по кровельному железу. Ветер завыл где-то в трубах. С силой хлопнула форточка в алтаре. Алена испуганно вздрогнула. Тогда, когда она отреклась от Него, тоже внезапно налетела буря. Она вспомнила, как стояла вся промокшая на мосту, как держала крест в побелевших пальцах, как злой дождь хлестал ее по лицу и как сверкнул крест, прежде чем исчезнуть в мутной речной воде.

Ей стало по-настоящему страшно, она уже не пони­мала, где находится сейчас - на небе или на земле. Может, это ее последнее мгновение в этой жизни, она еще не знала, примет ли Он ее обратно. Но она верила, что при­мет, что не посрамит ее надежд, несмотря на то, что тогда она так легко отреклась от Его любви.

За стенами церкви разыгралась настоящая буря, храм гудел и стонал. Отец Андрей повысил голос, пытаясь бук­вально перекричать нараставший гул ненастья.

Буря стихла так же внезапно, как и началась. Отец Анд­рей и Алена вышли из церкви и остановились в изумле­нии, глядя на небо. От края неба до края раскинулась сказочной красоты, непередаваемо яркая радуга.

- Ну это тебе знак от Господа, знак примирения, ты вернулась, Он принял тебя. Помнишь, Ной, выйдя из ковчега, увидел радугу. Впрочем, что я тебе говорю, ты сама все поняла. Радуйся, - отец Андрей не отрывал взора от неба.

Алена молчала, она стояла, запрокинув голову, и улы­балась.

После разговора с мужем Вероника закрылась в своей комнате.

Она молилась. Она давно не взывала так к Господу. Стоя на коленях, заломив перед собой руки, она молила и стенала. «Господи, да будет воля Твоя», - душа ее разры­валась от страдания. «Да будет воля Твоя», - шептали ее пересохшие губы. Она вглядывалась в лики Спасителя и Богородицы, освещенные тусклым светом лампадки, сжи­мала пальцы до боли. «Господи, не как я хочу, но как Ты, Господи, пусть минует это меня, Господи, помоги мне, пусть будет воля Твоя, но не моя», - в исступлении шеп­тала она.

Она давно так не молилась, ей давно не было так тя­жело.

Этот разговор с Андреем. Она и предположить не могла, что он предложит ей пойти на такое. Душа ее него­довала: как он может подвергать такой опасности всю свою семью, пять своих детей? Ведь это безумие - рожать дома и брать на себя такую ложь, сказав, что она родила двойню.

А если бандиты, с которыми связана Алена, нагрянут, - им ничего не стоит вычислить ее, и рано или поздно они это сделают, - и вырежут всю их семью. Да и при благопри­ятном исходе сможет ли она полюбить ребенка Алены? Она надеялась на чудо, на то, что ситуация вот-вот как-то иначе разрешится.

«Господи, да разве ж это по Твоей воле? Такая ложь, такой риск. За что, Господи, Ты привел эту женщину к нам в дом, зачем даешь мне ее ребенка?! Зачем? Я не хочу этого. Да будет воля Твоя, да будет воля Твоя. Я не хочу ее видеть, я хочу, чтобы она ушла, исчезла из нашей жизни, я устала от любви своего мужа к ней, теперь она принесла нам своего ребенка, который должен стать нашим. Гос­поди, отведи эту беду от нас, отведи, прошу Тебя, умоляю Тебя!» - причитала убитая горем Вероника.

Обессиленная, она заснула прямо на полу. Отец Анд­рей поднял ее и переложил на кровать, заботливо укутав одеялом.

Им всем было тяжело. И ему не меньше, чем Веро­нике. Он часто уходил в храм, запирался один в алтаре, и одному Богу было известно, о чем он Его молил.

Три дня Вероника молчала, почти не выходила из своей комнаты, ссылаясь на плохое самочувствие.

Антонина Семеновна постоянно находилась в доме отца Андрея, готовясь принять роды у обеих женщин. Отцу Андрею пришлось объяснить ей причины принятого решения. Антонина Семеновна переживала, что риск до­машних родов велик, особенно для Вероники с ее посто­янными проблемами. Да и состояние здоровья Алены ей не нравилось. Как опытный акушер она понимала, что роды будут тяжелыми. Через три дня ее худшие опасения стали сбываться.

На четвертый день Алена почувствовала ноющие боли в пояснице, стали отходить воды. Антонина Семеновна, осмотрев ее, велела готовиться. Алена волновалась, не на­ходила себе места. Недавно пережитый страх ушел на вто­рой план, теперь Алена думала только о малыше и о том, что ему скоро предстоит появиться на свет. Антонине Се­меновне с трудом удалось уговорить Алену лечь в постель.

- Леночка, придется стимулировать, боюсь, будет дли­тельный безводный период, схваток у тебя так и нет. Я по­ставлю капельницу, ты полежишь, потом начнем поти­хоньку рожать.

Алена лежала в комнате одна, смотрела на белый пото­лок, мысли путались. Она вспоминала стихи Пушкина впе­ремешку с Пастернаком, на ум приходили отрывки из песни далекой молодости: «В комнате с белым потолком, с правом на надежду».

«Так странно, - думала Алена, - с правом на надежду. Сколько месяцев я не имела этого права, и все комнаты были с белыми потолками».

Она усмехнулась.

Томительно тянулись минуты и часы, Алена с нетер­пением ждала родов, она торопилась, а все так затягива­лось. Она не знала, как это происходит. Раньше ничем подобным не интересовалась, а забеременев, она не имела возможности, как все нормальные женщины, узнать, что это такое. У нее вообще все эти месяцы не было ничего, похожего на нормальность, она была между жизнью и смертью.

Заходила озабоченная и удрученная Антонина Семе­новна. Смотрела, слушала деревянной трубочкой сердце­биение плода, говорила общие слова и уходила. Пару раз заглянул отец Андрей.

- Ну как ты?

- Лежу, жду, капельницу вот поставили, - и Алена, словно оправдываясь, кивнула на свою руку.

- Отец Андрей, мне надо с вами поговорить, - произ­несла Антонина Семеновна, войдя на кухню, где обедали притихшие дети.

- Давайте выйдем во двор.

- Отец Андрей, я боюсь брать на себя ответственность за роды. Я стимулирую, но схваток почти нет, раскрытие маленькое, будет большой безводный период. У нее шейка не раскрывается, мы в таких случаях еще некото­рое время наблюдаем, а потом, как правило, все заканчи­вается кесаревым. Ей, скорее всего, придется делать кесарево. Сама она не родит, учитывая обстоятельства ее беременности. Возможно, пережитый стресс на нее так повлиял. Мы, акушеры, не знаем причин, почему некото­рые женщины не могут рожать. Вроде все нормально, а родовой деятельности нет. Ее организм не отвечает на введенные препараты. Безводный период опасен для ре­бенка. Отец Андрей, поймите, сделать кесарево в домаш­них условиях я не могу.

- Подождите, подождите, Антонина Семеновна, да­вайте успокоимся и все взвесим. Если мы поедем сейчас к вам в больницу, об этом могут узнать бандиты и нагрянуть прямо туда. Эти люди не остановятся ни перед чем, тем более что их уже обвели вокруг пальца.

- Отец Андрей, я все понимаю, но вы батюшка, а не док­тор, и я вижу другую опасность: если мы не поедем делать кесарево, мы потеряем ребенка, в худшем случае мы поте­ряем их обоих. А бандиты, может, уже и забыли про нее.

- Нет, они не забыли. Если бы забыли... - задумчиво произнес отец Андрей.

Он молился, он не знал, как ему лучше поступить, ар­гументы врача были убедительны, но опасность, на кото­рую им придется идти, была не менее страшной.

- Сколько у нас времени?

- Максимум пять часов, потом все, затягивать больше нельзя.

- Антонина Семеновна, голубушка, давайте сделаем так: я пойду в храм, открою царские врата, есть такой обы­чай, и буду молиться, и из храма не выйду, а вы делайте все возможное, что от вас зависит. Если ничего за это время не изменится, будем решать вопрос с больницей. Вы, как заведующая отделением, сможете максимально обеспечить тайну. К тому же будет глубокая ночь, - отец Андрей не скрывал волнения, руки его заметно тряслись, лоб покрылся испариной.

- Я постараюсь, но мне эта вся ваша затея не нравится от начала и до конца. И матушку вы хотите заставить ро­жать дома, и это с ее-то здоровьем и постоянными про­блемами. А если она мне эклампсию даст, как я ее от­качивать буду? Эх, - доктор махнула рукой и направилась в дом.

Алена лежала. Схватки по-прежнему были слабыми. Рука, где стояла капельница, затекла, хотелось пошевелить онемевшими пальцами.

Доктор вошла к Алене.

- Скоро начнется? Я больше не могу ждать, - спросила Алена.

- Ляг на бок, я сделаю точечный массаж, ты ничего не бойся, возьми себя в руки. Роды будут непростыми, воз­можно, поедем в роддом, если понадобится кесарево.

- Кесарево?! - воскликнула Алена. - Я не хочу кеса­рево, мне нельзя в больницу.

- Значит так, когда женщина рожает, она должна за­быть слово «не хочу» и выучить слово «надо», - строго от­ветила врач.

Через час начались настоящие схватки. Алена металась от боли, казалось, что внутри у нее все разрывается. Алена боялась кричать, нельзя было издавать лишних звуков, хотя ставни дома были наглухо закрыты. Алена кусала зубами одеяло и рычала в подушку, как зверь.

Вероника уложила перепуганных детей и впервые за все время вошла в комнату к Алене. Алена лежала на боку, всклокоченные волосы разметались по подушке, не­сколько прядей прилипли к взмокшему лбу. Она посмот­рела безумными, помутившимися глазами на Веронику, застонала и часто задышала от навалившейся схватки. Ря­дом на столике Антонина Семеновна раскладывала ин­струменты.

- Матушка, воду поставили кипятить? - спросила док­тор у Вероники, она была сосредоточенна и чрезмерно строга. Черные брови сдвинуты, на переносице образова­лась глубокая складка.

- Сколько мне еще? - тяжело дыша, прохрипела Алена. - Я больше не могу терпеть этот кошмар, почему мне так больно!

- Потерпи, Леночка, немного осталось, все женщины проходят через это, я сейчас сделаю обезболивающее и укол для лучшего раскрытия, у тебя не очень хорошо рас­крывается. Обезболимся, схваточки будут не такими бо­лезненными, немного передохнешь, - утешала доктор.

Вероника присела на край стула у изголовья Алены, та посмотрела на нее мучительным, страдающим взглядом.

- Прости меня, - прошептала Алена пересохшими, ис­кусанными до крови губами.

- И ты меня прости, не будем о старом, я хотела ска­зать, что приму любое решение батюшки.

- Спасибо, - прошептала Алена и скорчилась от оче­редной схватки. Когда схватка отпустила, она повернулась к Веронике, пытаясь изобразить подобие улыбки, и спро­сила: - Это всегда такой кошмар, рожать?

- Бывает круче, - улыбнувшись, ответила Вероника и собралась уходить.

Что было дальше, Алена смутно помнила. Нечелове­ческая боль пронизывала тело. В какой-то момент ей по­казалось, что она теряет сознание, и именно в это время врач потребовала от нее еще и физических усилий, к ко­торым Алена была вовсе не готова. Она устала, казалось, что сил больше не осталось. Хотелось сказать: «Отстаньте, оставьте меня в покое», но и на это совершенно не было сил. Как ни странно, но в своем возрасте она не знала, что при родах надо еще и трудиться, превозмогая ужасную боль. В какой-то момент Алене показалось, что вот так, наверное, умирают, и это страшно. Сквозь душный туман она слышала команды доктора, с трудом понимая, что это относится к ней.

- Давай, сильнее, сильнее, еще чуть-чуть. Отдыхай.

Слово «отдыхай» казалось ей спасительным островом, шлюпкой в бушующем океане, за борта которой она цеп­лялась и могла перевести дыхание, сделать глоток воздуха, чтобы вновь сжаться и превратиться в сплетение галлюци­наций и судорог.

- Все, дыши, - услышала Алена и провалилась в пу­стоту, откинув назад голову и закрыв от бессилия глаза.

Она ничего не понимала, пока не услышала слабый хриплый писк.

- Смотри, смотри сюда, кого родила, открой глаза, ма­маша! - эти голоса вытащили ее из забытья, она вернулась в реальность, удивленно открыв глаза.

Смеющаяся Антонина Семеновна держала страшней­шее существо сине-фиолетового цвета с висящей, вытя­нутой, как огурец, головой. Существо пыталось дрыгать ножками и ручками, растопырив на них пальчики, и изда­вало похожие на скрип звуки.

Пронзительная, ни с чем не сравнимая радость охва­тила Алену вместе с испугом, недоумением и блаженством освобождения от страданий.

- Это что? Почему он такой страшный и синий?

- Тяжело рождался, не одной тебе было плохо. Слава Богу, все на месте. Да не бойся - они почти все такие си­ненькие рождаются. На, держи, - и доктор водрузила его Алене на живот, прикрыв для тепла пеленкой.

Мальчик перестал скрипеть и удивленно сопел, слегка перебирая ручками. Алена заплакала. Рядом стояла сияю­щая от счастья Вероника, казалось, она тоже прослезилась.

- Я думала, они розовые рождаются, - и Алена завыла в голос то ли от счастья, то ли от пережитого, но скорее всего и от того, и от другого вместе.

Она держалась все это время, все ужасы: побег из плена и роды, показавшиеся ей сплошным кошмаром, - все было позади. Сейчас она держит на руках своего ребенка, такого маленького, теплого, беспомощного, да еще и синего.

- Так, все, будем рыдать, а я забираю ребенка, его надо осмотреть, обработать, запеленать, да и тебя зашивать надо. Матушка, пойди, скажи отцу Андрею, что мы родили маль­чика его молитвами.

Вся остальная возня доктора показалась Алене пустяч­ным сном, она наслаждалась нахлынувшей эйфорией.

Наконец все процедуры были закончены, ей вручили чистенького, порозовевшего, туго запеленатого младенца, который пытался смотреть по сторонам и пускал из ротика смешной пузырь, надувая губки.

Алена зажмурилась от восторга и трепета и прижалась губами к темным пушистым волосикам.

- Что, пахнет?

Алена вздрогнула, подняла глаза, над ней стояла улы­бающаяся Вероника. Алена первый раз увидела ее улыбку.

- Они все пахнут, это ни с чем не сравнимый запах - запах младенца. А когда он сосать молоко начнет, будет еще сильнее пахнуть, особенно за ушками, там такая нежная ко­жица, вот понюхай за ушком.

- Вы что, ребенка нюхаете? - послышался радостный голос вошедшего отца Андрея. - Никочка всех детей об­нюхивает. Когда мы первого из роддома принесли, она мне его дает и говорит: на, понюхай. Я так и обомлел, думал, она скажет: вот смотри, какой носик, какой ротик, а она... А и правда, они так замечательно пахнут.

Общей радости не было предела. На дворе забрезжил рассвет, запели первые петухи. Дети крепко спали, и лишь четверо взрослых любовались вновь родившимся челове­ком. Они еще долго смеялись и вспоминали.

Наконец Алену с ребенком оставили спать, сквозь щели в ставнях сочился ранний утренний свет. На Алену навалился сладкий томящий сон. Она зевнула, еще раз по­смотрела на маленькое кукольное личико и крепко и без­мятежно заснула.

Султан метался по маленькой комнате с низким потол­ком. Он был в ярости. Его, как зверя, обложили со всех сторон, его гнали все эти ФСБ, спецслужбы, они шли бук­вально по пятам. Все явки, все схроны, тайные лагеря, три особняка - все было под их контролем. Его загнали далеко в горы, в маленький бедный аул, в дом старого глухого ча­бана. Он вынужден прятаться здесь, в этой комнате-норе, похожей на чулан, спать на вонючем топчане, покрытом ов­чинными шкурами, но и здесь ему долго не продержаться. Пока они не знают, где он, они потеряли его след, но фээсбэшные ищейки скоро его вновь возьмут, и тогда конец.

Он сидел здесь, в этом глухом ауле, и ждал какого-то проводника, который должен был перевести его тайными тропами через границу в Грузию, а оттуда его обещали переправить в Тегеран с чужими документами. Все было бы ничего, но его сдали, сдали те, на кого он работал, по­этому шансов на спасение практически не было. Конечно, работал он только на Всевышнего. Он был призван уста­навливать высшую справедливость. Создавать справедли­вое и чистое общество, исповедующее чистую религию - не ту, которую испортили сами мусульмане, пытающиеся пришить веру к государству, - покорность Аллаху, без го­сударства, только кровнородственные отношения, мощ­нейшие, сильнейшие кланы.

Все шло прекрасно. Он был создателем могуществен­ной террористической организации, исповедавшей новый чистый ислам, отличный от традиционного; он был влия­телен, не ошибался и шел к своей цели - созданию спра­ведливого общества. Он был настоящим героем, ему было очень важно, что думают о нем чеченцы, как воспринимают его. Все было налажено, пока не появилась она, эта русская сука. С нее начался крах.

Он хотел провести идеальный теракт, это была гени­альная идея: русских врагов уничтожает русская шахидка.

Это страшно и красиво, величественно и символично. Это нагнало бы на них страх и ужас, ведь бомбу взрывает не девушка с кавказской или арабской внешностью, не приезжая из Махачкалы или Грозного, не дочь неграмот­ного чабана, а такая же, как они, - светлоглазая славянка с московской пропиской, рожденная в столице от благо­получных, обеспеченных и образованных родителей. Это был бы для них удар ниже пояса. Вся пресса изучала бы ее биографию, мусолила детские фотографии, пыталась брать интервью у мамы с папой, подруг, сослуживцев и однокурсников. Пресса сделала бы свое дело - очень нужное дело, ради которого все и затевалось. Такой теракт нужен был не столько для уничтожения, сколько для устрашения.

Страх управляет, страх держит, страх покоряет и ста­вит на колени, страх делает свободных рабами, людей - не­людями. Это была бы хорошая пощечина государству, которое отнимает право на самоопределение народов, уни­чтожает культуру и самобытность, разрушает родственные связи, отнимает веру, - и все ради государства, бизнеса, цивилизации. Султан ненавидел все эти понятия, его ор­ганизация была призвана уничтожать так называемые че­ловеческие ценности.

Нет, его организация все еще работала - по инерции, но работала, несмотря на то что он, глава этой организации, прятался в логове, как загнанный зверь. Люди, верные ему, еще не понимали до конца своего плачевного положе­ния, его понимал только сам Султан. Хотя надеялся, что и из этой переделки ему удастся выкрутиться. А пока орга­низация работает, он должен найти эту русскую и ото­мстить, он должен наказать ее по закону. Потому что она нарушила закон и должна ответить за это по всей строгости, так требует его религия. Всякий, нарушивший закон, должен отвечать за это.

Султан метался из угла в угол, как зверь в клетке. Он ждал важных новостей, его дальнейшая судьба зависела от того, какие это будут новости, хорошие или плохие.

В дверь постучали условным сигналом, в приоткрыв­шуюся щель просунулась черная лохматая голова трина­дцатилетнего мальчишки - внука старого чабана Зелим­хана.

- Там Тагир приехал, - доложил парень по-чеченски, он совсем не говорил по-русски и, кажется, не понимал.

- Скажи ему, чтобы проходил, да и чаю нам принеси, - ответил ему Султан по-чеченски.

Почти сразу вошел Тагир - старый проверенный бое­вик. Казанский татарин, имевший богатый послужной спи­сок. Еще в советское время был дважды судим за изнасило­вание и вымогательство, но оба раза отпущен за примерное поведение. Затем, в начале девяностых, участвовал в одной из казанских группировок, но, став идейным исламистом, прошел подготовку в одном из лагерей в Татарстане и по окончании, в девяносто четвертом году, был переброшен в Чечню. Участвовал в знаменитом басаевском захвате боль­ницы в Буденновске, потом был Кизляр, и вот уже четыре года работал с Султаном. В отличие от сентиментального Ахмета был жесток, никогда не жалел ни детей, ни бере­менных баб, ни старух. Как оказалось, эти качества необхо­димы на войне. Единственной его слабостью была огромная жадность к деньгам и женщины, именно поэтому он не стал первым приближенным к Султану человеком, первым стал Ахмет. Султан не любил людей, жадных к деньгам, считал их потенциальными предателями, а оказалось, что его предал самый идейный и совершенно равнодушный к материальным ценностям Ахмет. Теперь, после отпадения Ахмета, Тагир наконец занял его место и очень старался оправдать оказанное ему доверие.

После краткого традиционного приветствия сели.

Тагир заговорил было по-чеченски, но Султан его пе­ребил.

- Говори по-русски, пацан подслушивает, не знаю, зачем ему это надо, любопытный очень, - Султан по­пытался улыбнуться и скрыть свое волнение, он не хотел выглядеть перед Тагиром трясущейся крысой.

- Ахмет никакую информацию властям не сливал, впрочем, он не успел этого сделать. Раньше тоже не сли­вал. Его убрали в Ростове люди из нашего джамаата, - и Тагир принялся грызть грязный ноготь.

Это была еще одна мерзкая привычка старого бандита, из-за которой Султан не желал с ним близко общаться. Ах­мет был истинным аристократом, он не позволял себе даже почесываться в присутствии других. Был честен, прямо­линеен, хорошо воспитан, владел несколькими языками, а этот... Султан с брезгливостью посмотрел на него и отвернулся. Он недолюбливал урок, даже если они были идей­ными борцами.

Вошел мальчик, принес поднос с пиалами и горячими лепешками.

Тагир оторвался от своего ногтя и принялся за ле­пешку.

- Гак вот, - пожевывая, как в ресторане на сходняке, продолжил свою речь Тагир, - Ахмета убрали вовремя, больше от него опасности нет. Что касается девки, то это сложнее, девка пропала.

Дата добавления: 2015-08-27