Все знают о трагических событиях, произошедших в храме Апостола Фомы на Кантемировской в ночь с 19 на 20 ноября. В храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж, священник Даниил Сысоев. Его 6 страница

«Нет, это не про меня, - подумала Алена, - хотя его и надо было бы застрелить».

С этого момента она возненавидела его и себя. Рассу­док ее вновь помрачился. Несмотря на жару, ее бил силь­ный озноб.

«Зачем Бог так поступил со мной? Почему Он это до­пустил? Господи! Я Тебя любила, я Тебе служила. А теперь я не хочу любить Тебя. Слышишь, Господи, или Ты глухой Бог?! Я не хочу любить Тебя. Ты несправедливый и же­стокий Бог. И не желаю Тебе служить. Я забуду Тебя...»

Алена вскочила со скамейки и погрозила кулаком в небо. Там, в бледно-голубой вышине, скользили легкие быстрые стрижи, издавая характерный свист. Звуки боль­шого города мерным гулом сливались со свистом птиц, создавая странную симфонию неба и земли. Солнечное марево плотной пеленой выстилало половину неба и сле­пило глаза, стрижей становилось все больше и больше.

Только Бога там не было. Там была равнодушная вы­сота и носившиеся в ней птицы, которым не было дела до большого города, шумевшего внизу, и не было дела до де­вушки, грозившей в небо кулаком.

Рука Алены опустилась, глаза до слез резало от яркого света. Алена вспомнила, как когда-то в детстве, в далеком, далеком детстве, летом в деревне, бабушка сказала, что если она будет себя плохо вести, то Боженька ее накажет.

- А я его не вижу, - возразила Алена бабушке.

- Его видят только хорошие девочки, - нашлась ба­бушка.

Алену так поразили эти слова, что она, выйдя из дома, до боли в глазах всматривалась в небо. Но кроме стрижей, паривших в бесконечных голубых далях, она так ничего и не увидела. Она хотела увидеть Бога.

«Наверное, я плохая», - решила Алена, не смея усом­ниться в словах бабушки.

Потом Алена спросила у мамы, видит ли она Бога. Мама сказала, что Бога никто не видит, потому что Его вы­думали люди. В древности они боялись грозы и других природных явлений, поэтому и вынуждены были Его при­думать.

- Почему же бабушка говорит, что Он есть?

- Потому что бабушка старенькая, а многие старые люди в Него верят, - ответила мама.

- А почему именно старые в Него верят? - не унима­лась Алена.

- Потому что раньше всех воспитывали в вере в Бога. Раньше наука не была развита, и люди верили в Бога.

Больше Алена не спрашивала свою маму о Боге и не верила бабушке, потому что она старенькая, а старые люди часто верят в Бога от старости.

Алена прошла по Варварке, мимо храма Василия Бла­женного и оказалась у Большого Каменного моста. Она знала, что хочет сделать, но у самого моста остановилась в нерешительности. С минуту постояв, повернула было назад. Прохожих не было. Непривычно пустынно, только кучка пестрых туристов фотографировались вдали у Ва­сильевского спуска.

Тихий вечер и мерный гул вечного города. Неугомон­ные стрижи все еще парили в порозовевшем от наступив­шего заката небе. Алена их возненавидела - наверное, за их любовь к жизни и близость к небу. Зной постепенно от­ступал, от раскаленного за день асфальта поднимались струи теплого, пропахшего городом воздуха.

«Делай, что делаешь!» - услышала Алена вкрадчивый голос позади себя и вздрогнула от неожиданности, но по­близости никого не было.

Она хотела уйти, ей казалось, что мост ожил и разгова­ривает с ней, обдавая ее своим тяжелым дыханием.

«Сделай, что задумала!» - повторилось более настойчиво.

Мост, словно магнит, тянул ее к себе. Алена уже не в силах была сопротивляться этому настойчивому зову.

«Выйду на середину, нагнусь - и все. Это не страшно. Это высоко, удар о воду будет достаточно сильным, чтобы мгновенно потерять сознание и утонуть».

Алена не заметила, как оказалась на середине моста. Она стояла, перегнувшись через чугунные перила, глядя в мутную воду Москвы-реки. Дыхание сдавило болью. За­жмурилась. Еще одно движение... где-то внизу послыша­лись звуки парохода и музыка.

«Надо переждать, пусть он проплывет».

Музыка нарастала, вскоре показался нос парохода. На палубе шумно веселились, смеялись и танцевали нарядные люди, динамики истошно вопили: «На пароходе музыка иг­рает, а я стою, стою на берегу-у».

Судно плавно удалилось, оставив после себя несколько пустых бутылок, мерно покачивавшихся на встревоженных волнах. Вновь воцарилась тишина.

«Ну же, ну, смелее», - повторил знакомый цепкий голос.

«Надо написать записку».

Алена трясущимися руками достала из сумочки ручку, вырвала из записной книжки листок и неровно нацарапала: «В смерти моей прошу винить Андрея Подольского».

Она свернула бумажку в трубочку и засунула ее в стык между перилами. Перегнулась, еще один маленький толчок - и она камнем ринется навстречу темной речной воде. Это будет конец, она так решила, она отомстит ему, и он будет всю жизнь мучиться и страдать от своего предатель­ства и своей подлости...

- Сегодня необыкновенно теплый вечер, не правда ли, сударыня? - вдруг раздался приятный баритон у нее за спиной.

Алена от неожиданности вскрикнула, повернулась и прижалась спиной к чугунному бордюру. Обладателем приятного баритона оказался старик в светлом полотня­ном, немного примятом костюме, какие носили русские интеллигенты веке в девятнадцатом. Старомодные пару­синовые туфли, абсолютно седые волосы и белая, акку­ратно подстриженная бородка. Взгляд его был строг и одновременно добр. В руке он держал длинную трость с круглым блестящим набалдашником. Такие трости бывают разве что у архиереев. Да, это была настоящая архиерей­ская трость.

- Простите, я, кажется, вас напугал? Очень приятный, по-летнему теплый вечер сегодня. Честь имею.

Старик поклонился и медленно зашагал в сторону Ва­сильевского спуска.

Алена бросилась бежать к Замоскворечью. Через не­сколько мгновений остановилась и оглянулась - на мосту никого не было.

Осень 1986 года. Люба Подольская возвращалась в род­ную станицу из Ставрополя на рейсовом автобусе, слезы обильно текли у нее по щекам, она украдкой смахивала их платком, отвернувшись к окну и делая вид, что рассматри­вает окрестности.

Была ранняя южная осень, сухая и ветреная. Солнце уже не было таким знойным, как летом. Поля почти все убрали, и лишь сухие черные головки подсолнечника по­нуро ждали своей очереди. От длительных суховеев листва на деревьях не желтела, а сразу начинала подсыхать.

Старенький «ЛиАЗик» прыгал по кочкам, каждый тол­чок отдавался у Любы глухой болью в спине и пояснице. Она ехала из краевого онкодиспансера, где всего не­сколько часов назад врачи вынесли ей окончательный вердикт, равносильный смертному приговору. Они не стали ничего скрывать, наверное, если бы у нее были взрослые родственники, ей и не сказали бы о ее безнадежном поло­жении, а так, что называется, чего греха таить...

Люба плакала не о себе, а о тринадцатилетнем сыне, которому суждено было остаться сиротой.

Она вспоминала, как однажды возвращалась этим же автобусом тринадцать лет назад из краевой женской кон­сультации и как радовалась и ликовала ее душа. Она была беременна своим долгожданным. Теперь же незаметно по­добравшаяся смерть должна отнять ее у сына.

Слишком поздно она обратилась к врачам. Все думала, что боли в позвоночнике - от длительного сидения за швейной машинкой. Но эти боли были уже признаком ме­тастазов. Болезнь проявлялась только утомляемостью, пло­хим аппетитом да холодным потом по утрам. Ну какой нормальный человек обратит внимание на подобные пу­стяки? Кому придет в голову, что это смертельная гадина поселилась в организме и медленно его убивает? Опухоль оказалась неоперабельной, множественные метастазы в позвоночнике и легких. Смерть неминуема, даже если пройти курс лучевой и химиотерапии, - таков был вывод врачей. Промучившись на химии и под рентгеном, можно продлить себе жизнь всего на несколько месяцев и уме­реть, когда сыну едва исполнится четырнадцать лет.

«Какой в этом смысл, - рассуждала Люба, - это ничего не меняет, это только усложнит жизнь ей и сыну. Ему при­дется мотаться между школой и больницей. А ведь сын только перешел в седьмой класс. Как понесет ребенок все это бремя? Пусть уж лучше она доживет с ним оставшиеся ей месяцы и умрет дома, а не на казенной койке краевого онкодиспансера».

Как сказать сыну Андрею о своей болезни, она не знала. Приехав домой, Люба достала из шифоньера ткань, белый китайский шелк сказочной красоты. Этот шелк она купила по огромному блату почти тридцать лет назад в Москве. Долгие годы берегла его на свадьбу, мечтая сшить подвенечное платье.

Люба была швеей, специализировалась по пошиву сва­дебных нарядов. Свадебные платья шили многие порт­нихи, но Люба была редкостной мастерицей, обладала тем тонким чутьем, которое помогало ей из любой, даже самой неказистой невесты сделать прекрасную принцессу. Не­смотря на то, что брала она за свою работу недешево, осо­бенно после рождения сына, будущие невесты приезжали к ней со всей округи. Теперь из свадебного шелка ей пред­стояло сшить себе погребальный саван.

Всю жизнь Люба провела за швейной машинкой. Окон­чила швейное училище, потом работала в ателье, брала за­казы на дом, работая день и ночь, размышляла о своем скромном женском счастье. Каждый раз, обслуживая оче­редную невесту, мечтала Люба сшить и свое собственное свадебное платье. Для этого и берегла драгоценный мате­риал. Но шли годы, свадьбы проходили мимо, Люба тихо старела под мерный стук своей машинки, а любимого мужчины, которого она ждала, все не было. В тридцать лет Люба с ужасом обнаружила у себя первые седые волосы и первые морщины вокруг глаз.

Прошло еще пять лет, и Люба уже шила платья доче­рям своих первых клиенток. Вот так и стала бабушкой, ду­мала она. Схоронила маму и осталась совсем одна на белом свете. Любе стало страшно. Страшно оттого, что одинокая старость уже не за горами и скоро некому будет подать ста­кан воды. И Люба решила родить для себя.

Для этого по совету своей знакомой взяла путевку на двадцать один день в Кисловодский дом отдыха. 'Гам хо­дила на танцы и вечера для тех, кому за... Присматривалась к разношерстной скучающей курортной публике. Но ЕГО все не было. Люба даже начала сомневаться в успехе своей затеи.

Если не сейчас, то никогда, тридцать седьмой год как-никак, думала Люба. И когда она было совсем разочарова­лась и решила, что не судьба, ОН появился: красивый и статный, похожий на голливудскую звезду. Он сам пригла­сил ее на танец, потом еще и еще. Они гуляли по аллеям, ездили в горы и по лермонтовским местам, а потом случи­лось то, для чего Люба сюда приехала. Для Любиной затеи он подходил на все сто: не пьет, не курит, занимается спор­том, якобы разведен, но имеет двоих детей. Это значит, что он не бесплодный, не импотент, не извращенец. Другое Любу и не интересовало.

Закрутился бурный курортный роман, но Люба даже влюбиться в него не догадалась. Она думала только об одном: забеременеть, обязательно забеременеть. И когда он деликатно предложил ей предохраняться, она с возму­щением это отвергла. Оставшиеся две недели пролетели как один день. Вернувшись домой, Люба с ужасом ждала, что беременность не подтвердится. Она боялась радо­ваться, боялась ходить и дышать. Когда через месяц ее уже серьезно тошнило, она была вся - счастье, воспринимая женские скорби как самое лучшее, что могло случиться в ее жизни. Весной она родила сына Андрея. Отчество дала ему в честь своего отца - Павлович. В графе «отец» у Анд­рея стоял прочерк, впрочем, как у тысяч таких же совет­ских детей матерей-одиночек. Когда маленький Андрей спросил у мамы, где его папа, Люба ответила честно: папы, сынок, у тебя нет, у тебя есть только мама. Она не стала рас­сказывать сыну глупости о погибшем во льдах летчике или о доблестном милиционере, павшем от бандитской пули.

«Есть дети, которые имеют и маму, и папу, а есть дети, у которых только мама».

«Мама, а есть дети, у которых только папа?»

«Есть и такие дети», - ответила Люба. На этом вопрос о папе для Андрея был закрыт, и эта тема мальчика больше не интересовала.

Лишь на смертном одре Люба пожалела, что ничего не знает об отце Андрея. Она даже имя его точно не за­помнила: то ли Родион, то ли Ричард, да и вряд ли он на­зывал свое настоящее имя. Правда, осталась одна фото­графия, случайно сделанная на прогулке в окрестностях Кисловодска.

Тогда на пустой аллее к ним буквально пристал улич­ный фотограф, умолявший сделать снимочек. Ричард ка­тегорически отказывался, но Люба поддалась и согласилась сфотографироваться. Когда она забирала фотографии, уже перед самым отъездом, фотограф рассыпался в комплиментах, говоря, что они очень красивая пара. Люба улыб­нулась и, прижав к себе фотографии, быстро вышла на улицу. Больше она никогда не видела ни Ричарда, ни фотографа, да и в Кисловодск не случилось съездить. Кто он и откуда, этот Ричард, она не знала, а значит, и Андрей ни­когда об этом не узнает.

Умерла Люба в середине декабря. На похороны съеха­лось очень много народа. Был ужасный промозглый ветре­ный день, с утра шел проливной дождь, часто сменявшийся обильным мокрым снегом. Дороги развезло, и на клад­бище грязь была непролазная.

На юге принято хоронить на следующий день после смерти. Покойников редко везут в храм - священника приглашают домой. Местный батюшка отпел Любу дома, а потом, несмотря на погоду, отправился и на кладбище. В могиле стояла вода, и это очень встревожило и без того потрясенного Андрея. Он не давал опускать чуда гроб, обхва­тил его своими руками и долго беззвучно трясся, только батюшка смог его уговорить отпустить I роб. Батюшка при­гласил Андрея к себе, а потом, чтобы мальчика не забрали в детский дом, мать отца Леонтия оформила над ним опе­кунство. По тем временам служителю культа усыновить или оформить опекунство над ребенком было невозможно. Но матери священника, как герою труда и фронтовичке, это сделать разрешили.

Так и остался Андрей у местного священника, пока к ним в станицу однажды не приехал на престольный празд­ник архиерей, епископ Серафим. Владыке очень понра­вился красивый благоговейный юноша, прекрасно певший и знавший церковный устав. Времена шли самые что ни на есть перестроечные, тем не менее хорошие иподьяконы всегда были редкостью. Вот и забрал владыка Андрея к себе в иподьяконы, уговорил отца Леонтия, расписав ска­зочные перспективы в архиерейском доме. Священник не мог препятствовать воле епископа и не без сожаления отпустил своего подопечного. Епископ Серафим стал со вре­менем для Андрея и отцом, и духовником.

Через несколько лет владыка, уже будучи правящим архиепископом, отправил Андрея в семинарию в надежде вернуть его уже в сане священном и сделать своей правой рукой.

Они встретились после ужина, как и договаривались.

К вечеру снегопад прекратился. Стояла удивительная снежная тишина.

Лавра закрылась для посетителей, было безлюдно. За день намело огромные сугробы, деревья клонились под тя­жестью серебристых снеговых шапок, напоминая причуд­ливых чудовищ из сказочного мира. Расчищенные дорожки освещались желтым светом фонарей под старину. На Лаврской колокольне тихую мелодию проиграли ста­рые часы, и опять все замерло, только тихо скрипел под ногами мягкий снег.

Андрей не понимал, что делает рядом с ним эта малень­кая девушка в белом пуховом платке и зачем он пригласил ее на прогулку. Он думал, что это наваждение. Ему было со­вестно, словно он изменил Алене, казалось, что завтра она приедет и все встанет на свои места. Он возьмет ее за руку, и они пойдут бродить по заснеженным улицам Сергиевого Посада. Ему начинало казаться, что и не было вовсе сего­дняшнего тяжелого разговора, что это был странный сон или видение. Но реальность пересилила, рядом с Андреем шла совсем чужая девушка, почти на голову ниже Алены.

Она странно смущалась и смотрела себе под ноги. Он не решался взять ее за руку, она была чужая и непривыч­ная. Андрей хотел распрощаться с ней прямо сейчас и больше не встречаться, никогда. Не замечать ее, как и раньше не замечал. Надо ждать Аленку, она приедет, и все будет по-прежнему. И если вдруг Алена откажет ему, то принять монашество. Сразу же подать прошение на по­стриг. Андрей понимал, что монашество надо принимать по призванию, а не потому, что невеста отказала. Но, может быть, отказ невесты - это знак от Господа, что Он не бла­гословляет его на брак, а призывает на путь иночества.

Два года назад он впервые сделал Алене предложение, но ответ так и не получил. Вначале она говорила, что надо закончить институт. Когда она его закончила, Андрей почти при каждой их встрече делал предложение, но так ничего и не добился.

Его скорбные мысли прервал голос Вероники.

- Как красиво, правда? Знаешь, а мне эта красота Нарнию напоминает, мою любимую сказку.

- Что это за сказка?

- Ты не читал Льюиса? У него есть целая серия ска­зок - «Хроники Нарнии» называется, мне эту книгу мой дядя отец Кирилл подарил. Так я ее три раза читала. Там тоже такая же зима была, и фонарь там был такой, как этот.

Она подошла к одному из фонарей и провела рукой в пушистой шерстяной варежке по чугунному столбу. Потом сняла варежки и, зачерпнув немного снега руками, в за­думчивости смотрела, как он тает на теплых пальцах. Анд­рей заметил, что варежки у нее на веревочках, как у ма­ленького ребенка, его это рассмешило. И вообще она казалась ему ребенком, за которым нужно смотреть и уха­живать.

«Какая она смешная, - подумал Андрей, - варежки на веревках, пальто, как из детства, с капюшоном и меховой оторочкой, пуховый платок, и сказки она читает».

Глядя на нее, он забыл, что минуту назад думал о мо­нашестве и об Алене.

С этого момента все изменилось, они стали встре­чаться. Андрей воспринимал ее как маленькую девочку, о которой надо заботиться. Когда-то в детстве он мечтал иметь младшую сестричку, которую будет за руку водить из детского сада. А сестричка будет прыгать и смеяться, и варежки у нее будут на веревочках, чтобы не терялись.

Тогда, в детстве, в родной станице у него был друг Мишка, а у Мишки младшая сестренка Нинка. Мать у

Мишки и Нинки работала сутками в местной больнице, и им приходилось забирать девочку из садика. Зимой они са­жали ее на санки и везли к речке кататься на горках, а Нинка хохотала и падала прямо в снег. Мишка злился и усаживал сестру на санки, но, проехав несколько метров, она опять со смехом валилась в сугроб. Андрей представ­лял, что Нинка - его сестра. Ему так хотелось, чтобы эта девочка с пухлыми румяными младенческими щечками и шаловливыми глазами была его сестрой. Андрей не пони­мал, почему Мишка злится, почему не хочет играть с ней и водить ее в сад.

Однажды они с Мишкой катались на кругом склоне их речки. Склон заканчивался обрывчиком, под которым стояла большая илистая лужа. Зимы на Ставрополье мяг­кие, и лужа эта почти никогда не замерзала. Чтобы не уле­теть с обрыва в лужу, надо было вовремя затормозить, а так как друзья очень увлеклись, в один прекрасный момент они со всего размаху шмякнулись в жидкую грязь, испачкав свои школьные драповые пальто. Нинка, наблюдавшая за всем этим с вершины склона, хохотала до слез. Испорчен­ные пальто вычистить своими силами было совершенно невозможно, и Мишке дома грозила капитальная порка. Когда Мишкина мать уже взялась за ремень, Нинка не­ожиданно взяла вину на себя, сказав, что это она падала со склона, а брат, спасая ее, не удержался и рухнул в «муляку». Порка миновала, а Мишка с того времени сестру очень полюбил.

Через пару лет после того случая они уехали из ста­ницы куда-то за Минеральные Воды. Мать Мишки и Нинки вышла замуж. Знойным июльским полднем их всех увез усатый дядя на серой «Волге». Нинка махала Андрею ручкой с заднего сиденья, пока машина не скрылась за поворотом, оставив после себя клубы дорожной пыли. В этой пыли растворилась его мечта о сестре, и это была первая потеря в жизни Андрея - он потерял свою названную се­стру. Андрей убежал на речку и долго сидел там, в камы­шах, смотрел на неподвижную воду, смахивая выступавшие слезы. Он еще не знал, что через два года потеряет самого близкого человека - свою мать.

Теперь он не смотрел на Веронику, и ему казалось, что это та самая Нинка - немного повзрослевшая сестра из его далекой детской мечты. Он и воспринимал Веронику не более как сестру, которой ему всегда так не хватало.

Андрей каждый день мучительно вспоминал свою несостоявшуюся невесту, каждый день надеялся и ждал. Ждал, что она приедет и они поженятся. Но главная мука будет впереди - когда он окончательно поймет, что навсе­гда потерял свою любимую. И это станет третьей потерей в его жизни. А пока он гулял с Вероникой и вглядывался в силуэты похожих на Алену девушек, надеясь, что это она. Что она вернулась.

Потянулись однообразные дни. Сутки напролет Алена проводила у себя в комнате в полном одиночестве. Часто вспоминала свою историю с Русланом, тогда ничто не предвещало беды, что с ней приключилась.

- Я понимаю, что ты не готова сейчас дать мне ответ, поэтому и не тороплю тебя. К тому же я уезжаю в команди­ровку на две недели, у тебя будет достаточно времени все обдумать. Я тебя не хочу ни к чему принуждать, это очень серьезное решение, которое принимать только тебе самой.

Они молча вышли из ресторана. Зазвучала сигнализа­ция на его машине. Руслан поцеловал Алену в щеку как-то буднично и даже холодно, от этого поцелуя у Алены сжа­лось сердце, и знакомая тупая, гнетущая боль прошла сквозь душу. Он сел в машину, махнул ей рукой, бросив привычное «пока».

Алена стояла, окаменев, и смотрела, как его серебри­стая низенькая BMW, словно паря над дорогой, быстро скрылась за поворотом. Неужели она снова должна поте­рять любимого человека? Она не хочет никого другого, она любит только его!

Однажды она уже теряла. Андрея. Несколько мучи­тельных лет пыталась его забыть, вырвать из своего сердца, растоптать и стереть память о нем. Но воспоминания и лю­бовь возвращались, как возвращается бумеранг, и прино­сили новые страдания и боль. Она пыталась узнавать о нем у отца Сергия. Андрей жил на родине, в Ставропольском крае, у него рождались дети, больше ничего узнать не уда­лось. Она забывалась на работе, постоянные поездки не­сколько отвлекали, но ненадолго. Наступал вечер, потом ночь, и снова приходили воспоминания, а с ними - горе, обида, зло, досада и ненависть.

Однажды, выйдя из больницы, где она лечилась от депрес­сии, Алена порвала все фотографии Андрея, собрала их в конверт, купила билет на прогулочный теплоход по Москве-реке и развеяла белые клочки над мутными во­дами реки. Они долго качались на волнах, привлекая вни­мание любопытных чаек. А пароход уносил ее, как тогда казалось, в новую жизнь - без Андрея. Алена сделала так, потому что боялась этих волн, которые недавно чуть было не затащили ее в свою бездну, теперь этой бездне она по­пыталась отдать того, кого любила, как дань, как заместительную жертву. Не помогло. Фотографии уничтожены, но образ его остался в глубинах ее сердца, не давая покоя.

С появлением Руслана он пропал, как пропадает пятно под действием отбеливателя, как рассеивается дым от ветра и как уходит туман от солнечного света. Алена по­няла, что никого и никогда так не любила, как Руслана. Все чувства к Андрею оказались жалки, смешны и ничтожны. Алена радостно осознала, что впервые за эти годы не чув­ствует привычной боли, она освободилась от нее, словно приняла анальгетик, боли не было. Она освободилась от этого гнета тогда, в лесу. Это был самый прекрасный и кра­сивый момент их отношений с Русланом.

Это было поздней осенью, вот-вот должен был выпасть снег. Они мчались на его машине куда глаза глядят, далеко, за сто километров от Москвы. Была ночь, очень черная ночь - из тех черных и непроглядных ночей, которые бы­вают только поздней осенью перед снегом. Густая, почти осязаемая мгла окутывала голые безмолвные леса и узкую ленту шоссе. Мощный голубоватый свет фар словно отвое­вывал куски застывшего в ожидании леса.

Внезапно Руслан остановил машину и выключил свет, воцарились полная темнота и глухая тишина. Никогда ничего подобного Алена не испытывала. Тогда он впер­вые поцеловал ее, поцеловал сильно и страстно, обнял и прошептал: «Родная моя». Алена готова была ему от­даться всем телом, всей душой. Она думала, что все слу­чится прямо там, в тесном салоне его спортивного автомобиля. В тот момент она и полюбила его, до беспамятства и безумства.

Руслан не воспользовался ее желанием. Он так же вне­запно включил свет, завел двигатель и, сорвав машину с места, понесся еще быстрее, казалось, что они летят с бе­шеной скоростью. Алена была счастлива, она ликовала, она никогда не испытывала такой сильной радости. Она не заметила, как машина буквально внесла их в спящую Москву, окутанную толстым слоем желтовато-оранжевого света ночных фонарей.

И теперь, когда она обрела наконец настоящее счастье, почувствовала, что любит и любима, она должна это все по­терять?! Вторую потерю пережить будет невозможно.

С этой встречи Алена уезжала с самыми тяжелыми чув­ствами. Ощущение безграничного счастья было столь ко­ротким, что она уже сомневалась, а было ли оно. Теперь она стояла на распутье. Вернее, ее поставили на это рас­путье, и поставил не кто-нибудь, а любимый человек.

Алена села в машину и задумалась: «Вот тебе и выбор, как в сказке: направо пойдешь - коня потеряешь, только у меня не конь, налево - жизнь. Кажется, у меня начинается бред. Я бы много отдала, лишь бы найти правильное реше­ние в создавшейся ситуации».

Алена вдруг вспомнила эпизод из институтского про­шлого. Была у них в группе девочка Катя Логинова. У Кати, как тогда выражались, имелся парень - Ильдар, та­тарин по национальности. Он часто встречал ее после ин­ститута и увозил на собственной машине, тогда как все остальные плелись в сторону автобусной остановки. Дев­чонки про него были немало наслышаны, но познакоми­лись ближе на дне рождения Кати - на последнем дне рождения. Через месяц Катю убили - задушили при зага­дочных обстоятельствах в собственной квартире. Эта но­вость тогда потрясла весь институт.

Шла зимняя сессия, сдавали последние экзамены перед уходом на диплом. В тот день Катя не пришла на эк­замен. После сдачи вся группа по традиции сидела в аудитории и ждала результатов. Время шло, народ скучал, не­которые начали шутить, что оценочная комиссия заснула или пьет тормозную жидкость вместо чая, как вдруг вошла замдекана, прозванная Фиолетовой за одноименный цвет лица - под цвет ее волос, и сообщила, что Катя трагически погибла и что все должны оставаться на местах, так как с группой будет беседовать человек из следственных орга­нов. Оценки не объявляли, а просто внесли список, но он уже никого не интересовал.

Приехал человек из следственных органов, долго за­давал унылые, однообразные вопросы типа «с кем дружила, с кем ругалась, что подозрительного было накануне». Дев­чонки выложили следователю про Ильдара, нашлись и сви­детели, сообщившие, что Катя накануне сильно поссори­лась со своим другом. Из института уехали поздно, по темноте и морозу.

Через пару дней стало известно, что Ильдара аресто­вали по подозрению в убийстве. Но еще через два дня, как раз ко дню похорон, его благополучно выпустили. У Иль­дара было железное алиби: сразу после ссоры с Катей он завалился на тусовку к своим друзьям, напился там вдрызг и проспал всю ночь напролет прямо за столом на глазах как минимум десяти свидетелей. Следствие зашло в тупик.

Тогда, на дне рождения, все веселились и много пили. Катя собрала почти всю свою группу, был, конечно, и Иль­дар, который оказался очень эрудированным, остроумным, веселым, да еще, что немаловажно, и при деньгах. Неко­торые девчонки даже завидовали Кате.

Поскольку тогда пили шампанское и коньяк одновре­менно, все гости очень быстро опьянели и здорово разве­селились. Вначале хохотали по разным пустякам, затем разговор зашел о более серьезных вещах. Начали спорить о религиях: все ли из них ведут к одной вершине и какая из них более правдивая.

В разгар спора Ильдар заявил:

- А я мусульманин!

- Какой же ты мусульманин, если пьешь, - заметил кто-то.

- И свинину ешь, - добавил другой, глядя, как Ильдар с аппетитом отправляет в рот очередной кусок буженины.

- А я пьющий мусульманин, - нашелся Ильдар.

- А почему ты мусульманин? - спросила Алена.

- Потому что я татарин и предки у меня все мусуль­мане, - ответил Ильдар.

Потом зашел спор о национальной принадлежности религии. Почти вся публика пришла к выводу, что религия зависит от национальности и что человек должен испове­довать веру своего народа.

С этим не согласились Алена и Настя, и спор пошел бы по новому витку, но вмешалась виновница торжества Катя.

- Как известно, - произнесла она, - если хотите, чтобы все перессорились, заведите разговор о вере. Не важно, кто во что верит, важно, что каждый при этом оказывается прав. А существование Бога еще никто не доказал.

Алена с Настей с этим опять категорически не согла­сились, но ради хозяйки торжества промолчали. Остальная публика дружно поддержала хозяйку, и разговор снова приобрел непринужденный характер.

В день похорон вся группа приехала на отпевание в церковь на Митинском кладбище. Алена с Настей немного опоздали и подъехали позже других. Был ослепительно яр­кий и пронизывающе морозный день с темно-синим небом и радужным, сверкающим, громко хрустящим снегом.

Возле серого угрюмого здания церкви, больше похо­жего не на храм, а на офис бюро ритуальных услуг, стоял замерзший и осунувшийся Ильдар. С красными заплакан­ными глазами, синюшными губами и огромным букетом неестественно ярких, кроваво-алых роз, завернутых от мо­роза в прозрачную, застывшую, как лед, бумагу.

Дата добавления: 2015-08-27